очему  ему
непременно  нужно  было  стреляться  на   зеленом   ковре?   Всю   жизнь   -
претенциозность и безвкусие.

   Шамраев.  Ковер,  между  прочим,  персидский,  тончайшей  работы.   Можно
сказать, единственная ценная вещь в доме. А кровь потом не отмоешь.  Евгений
Сергеевич, перевязать бы, что ли? А то его и на стол не положишь  -  стекать
будет.

   Дорн. Странное занятие - бинтовать покойника. Ну да мне доводилось делать
вещи и почуднее. (Выходит в соседнюю комнату, напевая "Бедный  конь  в  поле
пал".)

   Шамраев. Вот и поужинали. Не нужно было  Константина  Гавриловича  одного
оставлять.

   Аркадина. Но кто мог предположить. Он был так тих, спокоен... Ах, у  меня
было предчувствие.  Ты  помнишь,  Борис,  я  тебе  сказала:  "Поездка  будет
печальной"? Сердце, сердце подсказало.

   Тригорин.  Разве  оно  могло  подсказать  тебе  что-то  другое,  если   в
телеграмме было сказано: "Петр Николаевич совсем плох. Скорее приезжайте"?

   Сорин. Ехали хоронить старого, а схороните молодого. (Плачет.) Ну ничего.
Милостив Господь. Авось и меня приберет, чтоб тебе, Ирочка, во второй раз не
утруждаться. Похоронишь за раз обоих.

   Возвращается Дорн. У него закатаны рукава. Вид озадаченный. Молча стоит в
дверях, поочередно смотрит на остальных, как будто видит каждого впервые.

   Шамраев. Ну что, забинтовали? Звать работников, чтоб клали на стол?

   Дорн. Нет.

   Шамраев. Что "нет"? Не забинтовали или не звать?

   Дорн. Ни то, ни другое.

   Шамраев. Как так?

   Аркадина. Доктор, у вас такой вид,  будто  вы  хотите  сообщить  какую-то
новость и не решаетесь. Говорите, что уж может быть страшнее случившегося.

   Дорн. Вот именно - сообщить. Собственно, даже не одну новость, а две...

   Шамраев. А все-таки позвольте, я распоряжусь на стол положить. Как-то  не
по-христиански. Мы тут разговариваем, а он там на полу  лежит.  Да  и  ковер
надо поскорее крахмалом присыпать. А после холодной водой. (Хочет идти.)

   Дорн (властно). Пусть  лежит  как  лежит.  И  входить  больше  не  нужно.
Посылайте за исправником, Илья Афанасьевич. Господин Треплев не застрелился.
Это вам первая новость...

   Маша (обернувшись, хрипло). Жив?!

   Аркадина хватается рукой за сердце. Тригорин ошеломленно качает  головой.
Медведенко нервно поправляет очки.  Сорин  распрямляется  в  кресле.  Полина
Андреевна роняет пузырек с каплями. Шамраев крестится.

   Аркадина. А как же мозги на стенке?

   Дорн. Константин Гаврилович мертв. Только он не застрелился. Его убили.

   Все застывают в полной неподвижности. Становится очень тихо.

   В прошлый раз у меня не было  времени  как  следует  рассмотреть  рану  -
боялся,  что  Ирина  Николаевна  войдет.  Увидел  только,   что   Константин
Гаврилович безусловно и  недвусмысленно  мертв.  А  теперь  повернул  лампу,
приподнял ему голову и  вижу  -  выходное-то  отверстие  через  левый  глаз.
Сначала подумал только: в закрытом гробу  хоронить  придется.  А  потом  как
ударило: кто ж этак стреляется, чтоб пуля в правое ухо вошла да через  левый
глаз вышла ? И револьвер  длинноствольный,  "смит-вессон".  Так  и  руку  не
вывернешь.   Нет,   господа,   тут   явное   убийство,   довольно   неуклюже
замаскированное под самоубийство. Это ясно и без полиции...

   Все по-прежнему совершенно неподвижны и только следят глазами за  Дорном,
медленно расхаживающим по сцене.

   Я полагаю, было так. Константин Гаврилович  стоял  у  двери,  ведущей  на
террасу, - точно такой же, как вот  эта.  Кто-то  вошел.  Взял  с  секретера
револьвер, который зачем-то лежал там поверх бумаг - на листке осталось едва
различимое, но свежее пятно оружейного масла. Потом этот кто-то  преспокойно
- впрочем, может быть, очень даже и неспокойно, но это не важно -  дождался,
пока Константин Гаврилович отвернется, взял револьвер, взвел курок,  вставил
ствол в ухо и выстрелил.

   Полина Андреевна (сердобольно). Ох!

   Маша снова резко  отворачивается.  Шамраев  снова  крестится.  Медведенко
снимает и надевает очки. Тригорин приставляет себе палец  к  правому  уху  и
поворачивает то так, то этак. Сорин откатывается на кресле подальше от всех.

   Аркадина. "И сок проклятой белены в отверстье уха влил..."

   Сорин. Но позвольте, если так, то получается, что Костеньку  убили  почти
что у нас на глазах! Убийца где-то здесь, совсем  близко!  Он  не  мог  уйти
далеко!

   Дорн (пожав плечами). А зачем ему было уходить?  Константина  Гавриловича
застрелил кто-то из своих, кого он хорошо знал и чьему  появлению,  судя  по
всему, нисколько не удивился.

   Повторяется стоп-кадр, только теперь он короче.

   Аркадина. Но почти все были в этой комнате! И мы с Борисом  Алексеевичем,
и вы, и Илья Афанасьевич с Полиной Андреевной, и Марья Ильинична. Кого здесь
не было? (Оглядывается.) Брат остался дремать в столовой, но он очень слаб и
без  посторонней  помощи  пройти  до  террасы  не   мог.   Остается   только
(поворачивается к Медведенке и не может вспомнить его  фамилию)...  господин
учитель.

   Все смотрят на Медведенку.

   Медведенко. Господа, господа, клянусь вам... Я сидел в буфетной, пил чай.
Потом услышал крик Маши... Нет-нет, разве я бы... (Сбивается.)

   Дорн. М-да. Я, собственно, не успел сообщить вам вторую  новость.  Открыл
саквояж, чтобы взять бинт, и вдруг вижу: склянка с эфиром  и  в  самом  деле
лопнула, причем совсем недавно.

   Шамраев. Ну и что?

   Дорн. А то, драгоценный Илья Афанасьевич, что треск,  который  мы  тут  с
вами слышали, был вовсе  не  выстрелом,  а  взрывом  эфира.  Из-за  неплотно
закрытой  крышечки  в  склянку  проник   воздух,   образовалась   взрывчатая
перекисная смесь - и ба-бах! Если подержать склянку с эфиром над свечкой,  а
после не закрыть как следует,  то  непременно  хряпнет.  У  меня  такое  уже
бывало: пьяный фельдшер плохо засунул пробку, а пузырек нагрелся на солнце.

   Шамраев. Погодите, голова кругом. Но раз Константин Гаврилович застрелен,
значит, выстрел-то все-таки был?

   Дорн. Был. Однако несколькими минутами ранее, когда в этой комнате никого
из нас еще не было. Мы уже отужинали и все - или почти все -  разбрелись  по
дому.

   Тригорин. То есть вы хотите сказать...

   Дорн (чеканно). Что Константина Гавриловича мог убить любой из нас.

   Все приходят в движение.

   Разумеется, исключительно теоретически.

   Шамраев. Ну вас с вашими теориями! Это что-то не по-русски. Сразу  видно,
что вы немец!

   Полина Андреевна. Как ты можешь так разговаривать с Евгением Сергеевичем!
Если бы не его открытие, единственным подозреваемым был бы твой зять.

   Дорн. Спасибо на добром слове, Полина Андреевна. Что же до немечества, то
я не в большей степени немец, чем вы, Илья Афанасьевич, татарин. Мои предки,
фон Дорны, переехали в Россию еще  при  Алексее  Михайловиче,  очень  быстро
обрусели и ужасно расплодились. Одни превратились в  Фондорновых,  другие  в
Фандориных, наша же ветвь усеклась просто  до  Дорнов.  Но  это  из  области
истории и к делу не относится. У нас с вами тут  совсем  другая  история,  и
пренеприятная. Хорошо бы поскорей  в  ней  разобраться,  желательно  еще  до
прибытия полиции. Не то  выйдет  скверно.  Затаскают  по  допросам,  убийцу,
разумеется, не найдут, и на каждом из нас до скончания дней останется пятно:
а ну как именно он-то и убил? Вы наших соседей знаете. А я врач. Кому  нужен
врач-убийца? Этак всю практику растеряю. На что жить прикажете?

   Аркадина. Ну, на всех подозрение не падет, я - мать.

   Сорин. А я любил Костю, как родного сына. Никто  не  любил  его,  как  я.
(Испуганно оглядывается на Аркадину и виновато опускает голову.)

   Маша (повернувшись). Никто не любил Костю, как вы? Да что вы  знаете  про
любовь? (Неприятно смеется и снова отворачивается.)

   Медведенко (поспешно). А я всегда относился к Константину  Гавриловичу  с
глубочайшим уважением. Он у нашего сыночка крестным был!

   Шамраев. Он вырос у нас с Полиной на глазах! Мы  жизнь  положили  на  то,
чтобы Константин Гаврилович и Петр Николаевич жили покойно и  ни  в  чем  не
знали нужды! Нет уж, на нас ваши теории не распространяйте!

   Тригорин. А я? C какой стати я стал бы убивать сына моего единственного и
драгоценного друга Ирины  Николаевны?  Напротив,  я  всегда  желал  мальчику
добра.

   Дорн (иронически кланяется). Мерси, получается, что, кроме меня,  убивать
Константина Гавриловича было  решительно  некому  -  все  прочие  его  нежно
любили. Про себя этого  сказать  не  могу.  На  мой  непросвещенный  взгляд,
покойник был не без литературных способностей, но, хотя о мертвых аут  бене,
аут нихиль, характер у него  был  дрянь.  Капризный,  эгоистичный,  жестокий
мальчишка. Признаюсь, он мне совсем не нравился. Что  за  охота  в  двадцать
семь лет жить одной жалостью к себе и при этом до  такой  степени  презирать
окружающий мир? Впрочем, прошу не  трактовать  мои  слова  как  признание  в
преступлении.  Согласитесь,  что  в  качестве  мотива  для  убийства   вялой
неприязни маловато. Я единственный из присутствующих, кого  не  связывали  с
Константином Гавриловичем никакие личные отношения. Вместе с тем я уже много
лет наблюдаю за жизнью усадьбы и ее обитателей и, смею думать, разбираюсь  в
здешнем психологическом ландшафте лучше, чем полиция. Посему предлагаю  себя
в  качестве  следователя.  Если,  конечно,  никто  не  возражает.   Или   вы
предпочитаете, чтобы разбирательством занялась полиция?

   Пауза.

   Тригорин. Пожалуй, и в самом деле лучше  покончить  с  этим  до  прибытия
полиции. Начнется волокита, а мне нужно  заканчивать  повесть.  (Про  себя.)
Работать, уйти в работу...

   Полина  Андреевна.  Да-да,  доверимся  Евгению  Сергеевичу.  Вы  с  вашим
математическим умом сумеете разъяснить этот кошмар.

   Аркадина. Боже, Боже. И я, мать,  только  что  лишившаяся  единственного,
бесконечно любимого сына, должна участвовать в этом фарсе! Увольте, господа.
Дайте мне побыть наедине с моим горем. (Царственно  встает.)  Борис,  отведи
меня в какой-нибудь удаленный уголок, где я могла  бы  завыть,  как  раненая
волчица.

   Дорн. Ирина Николаевна, поиск убийцы бесконечно любимого сына для  вас  -
фарс?

   Тригорин (умоляюще ) . Он прав, Ирина. Прошу тебя, останемся.

   Часы бьют девять раз.

   Дорн (сверяет по своим). Отстают. Сейчас  семь  минут  десятого...  Итак,
дамы и господа, все участники драмы на месте. Один  -  или  одна  из  нас  -
убийца. (Вздыхает.) Давайте разбираться.

   Свет гаснет. Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Дубль 1

   Часы бьют девять раз.

   Дорн (сверяет по своим). Отстают. Сейчас  семь  минут  десятого...  Итак,
дамы и господа, все участники драмы на месте. Один  -  или  одна  из  нас  -
убийца. (Вздыхает.) Давайте разбираться.

   Вспышка молнии озаряет проем двери, ведущей на террасу,  и  виден  чей-то
силуэт.

   Полина Андреевна. Смотрите, кто это?

   Дорн (оборачивается  и  вглядывается).  Если  не  ошибаюсь,  это  госпожа
Заречная. Здравствуйте, Нина Михайловна. Сколько лет, сколько зим.

   Аркадина (резко). Зачем она здесь? Зачем она пришла? В  такую  минуту!  У
нее нет ничего святого!

   Нина (неотрывно смотрит на Тригорина).  Совсем  такой  же,  нисколько  не
переменился... (Очнувшись.)  Я  проезжала  мимо.  Сильный  дождь...  Размыло
дорогу, коляска не может дальше ехать.  Видите,  я  вся  вымокла.  Настоящий
потоп... Я знаю, Ирина Николаевна, что мой вид вам неприятен, но не выгоните
же вы меня  в  такую  непогоду.  "И  да  поможет  Господь  всем  бесприютным
скитальцам..."

   Сорин (пытается приподняться). Господи, Нина Михайловна,  милая,  что  вы
такое говорите! Вы моя гостья, драгоценная гостья. Да  на  вас  сухой  нитки
нет! Долго ли простудиться. Вот, возьмите мой плед.

   Тригорин (равнодушно). Здравствуйте, Нина Михайловна.

   Дорн. Выходит, я ошибался. Вот теперь действительно все  участники  драмы
на месте.

   Пауза. Нина удивленно оглядывает присутствующих.

   Нина. Что-то случилось? Почему у вас такие лица?  Вы  что,  говорили  обо
мне?

   Аркадина. Ну  и  самомнение.  (Дрогнувшим  голосом.)  Кости  больше  нет.
(Оборачивается к правой двери.) Мой бедный,  бедный  мальчик.  Я  была  тебе
скверной матерью, я была слишком увлечена искусством и собой - да-да, собой.
Это вечное проклятье актрисы: жить перед зеркалом, жадно вглядываться в него
и видеть только собственное, всегда  только  собственное  лицо.  Мой  милый,
бесталанный,  нелюбимый  мальчик...  Ты  -   единственный,   кому   я   была
по-настоящему нужна. Теперь лежишь там ничком, окровавленный, раскинув руки.
Ты звал меня, долго звал, а я все не шла, и вот твой зов утих...

   Нина (схватившись за сердце, пронзительно вскрикивает, как раненая птица,
- она актриса явно не хуже Аркадиной). Что такое?! Костя! В  какой  страшный
миг я сюда вернулась! Будто чуяло мое сердце! Бедный, бедный! На нем  всегда
была тень несчастья. (Плачет.) Почему, почему я не пришла вчера,  позавчера,
третьего  дня!  Я  столько  раз  проходила,  проезжала  мимо,   сердце   мое
чувствовало, откликалось... Но я боялась, что он оттолкнет, прогонит меня...
Он... он снова стрелялся? Я угадала?

   Дорн (сурово). Не совсем, Нина Михайловна. Константина Гавриловича убили.

   Нина ( с растерянной улыбкой, возникшей как бы помимо воли).  Как  убили?
Что  значит  убили?  Я  помню,  Евгений  Сергеевич,  вы  любите  бравировать
цинизмом, но время ли сейчас для  шуток!  Петр  Николаевич,  милый,  что  он
говорит?

   Сорин (всхлипывает). Да-да, это правда. Кто-то стрелял  Косте  в  ухо,  и
расколол голову, и выбил глаз. Костя лежит в той комнате,  на  полу,  и  его
даже нельзя положить на стол, потому что  приедет  полиция  и  будет  искать
следы.

   Нина (в ужасе оглядывается на  правую  дверь).  Сердце,  нужно  слушаться
сердца... Почему я не пришла раньше! (Закрыв рукой лицо  и  неверно  ступая,
проходит по комнате. Возле письменного стола вдруг, покачнувшись, оседает на
пол. Тригорин и  Шамраев  бросаются  к  ней,  и  даже  Сорин  с  неожиданной
легкостью поднимается из кресла, но, впрочем, тут же снова садится.)

   Дорн (громовым голосом). Назад! (В несколько прыжков пересекает  комнату,
нагибается над лежащей и поднимает из-под подола  ее  платья  шарфик,  ранее
оброненный Заречной.) Сухой! Браво, Нина Михайловна, вы и в самом деле стали
выдающейся актрисой! Теперь понятно, зачем вы сюда вернулись.

   Аркадина. Что значит "вернулась"? Так она здесь уже была?

   Дорн. Поднимайтесь, Нина Михайловна,  сцена  обморока  окончена.  (Подает
Нине руку. Нина лежит, смотрит на него, но не встает.) Разумеется, она здесь
была и обронила шарфик. Видите, платье и тальма совершенно мокрые, а  шарфик
сухой. Обронила, когда  была  здесь,  дождь  полил  уже  после.  Задумано  и
разыграно превосходно. Сейчас мы все бросились бы хлопотать  над  несчастной
барышней, привели бы ее в чувство, и она поднялась бы на  ноги.  Падала  без
шарфика, поднялась с шарфиком - поди-ка заметь. И улика бы исчезла.

   Тригорин. Улика?

   Дорн (смотрит сверху вниз на Нину). Со склянкой эфира у вас вышло  ловко.
Только вот рука при выстреле дрогнула - слишком револьвер перекосили. Ну же,
поднимайтесь. Что вы лежите, как утопившаяся Офелия.  Ничего  не  поделаешь,
милая, теперь придется  ответ  держать.  Зачем  же  вы  так  с  Константином
Гавриловичем? Он-то в чем перед вами провинился? (Искоса бросает  взгляд  на
Тригорина.)

   Нина (  не  коснувшись  протянутой  руки  Дорна,  поднимается  с  грацией
гимнастки). Холодно. Зуб на зуб не попадает... Да, я была здесь. И  стреляла
тоже я.

   Аркадина (изумленно). Вы?! Но зачем?

   Нина (горько усмехнувшись). Сделала то, на что никогда не решились бы вы.
Выполнила вашу работу - кажется, это так называется.  У  нас  ведь  с  вами,
Ирина Николаевна, в жизни один интерес... (Кивает на Тригорина.)  Я  узнала,
что вы должны приехать. Не сомневалась, что вы непременно притащите с  собой
Бориса. Ты ведь, Боренька, в совершеннейшую  болонку  при  Ирине  Николаевне
превратился. Как у Чехова, "Дама с собачкой".

   Аркадина. Сумасшедшая! Убийца! Борис, не слушай ее!

   Нина (смотрит не на нее, а на Тригорина, хоть и обращается  к  Дорну).  Я
получала от Кости письма и знала, что он совершенно спятил, он помешался  на
ненависти к Борису Алексеевичу. Я ходила вокруг дома кругами, ждала.  И  вот
сегодня  вы  наконец  приехали.  Я  была  здесь  какой-нибудь   час   назад.
(Оглядывается на часы.) Меньше. Дождалась,  пока  Костя  останется  один,  и
вошла - через эту вот дверь. Решила проверить, действительно ли он настолько
безумен. Оказалось, еще безумнее, чем  я  думала.  Он  не  выпускал  из  рук
револьвера, вел себя дико, взрывы ярости сменялись  холодной  рассеянностью,
которая пугала меня еще больше, чем  неистовство.  Я  попробовала  смягчить,
успокоить  его,  но  мои  нервы  расстроены...  Я  сорвалась,   само   собой
выплеснулось про... про мои чувства к Борису. Боже, как я испугалась! Ведь я
сама подписала Борису Алексеевичу смертный приговор! Не помня себя  выбежала
в сад и стою, будто приросла к  земле...  (От  волнения  не  может  говорить
дальше.)

   Дорн. И  снова  стали  смотреть  снаружи  на  освещенное  окно.  А  когда
Константин Гаврилович вышел в соседнюю комнату,  вы  тоже  вошли  туда  -  с
террасы. Должно быть, еще сами не знали, что намерены сделать.

   Нина (опустив голову). Нет, знала... Я готова была на то, чтобы...  Чтобы
(едва слышно) отдаться Косте... Лишь бы отвлечь его от  мысли  об  убийстве,
лишь бы спасти Бориса... Мы стояли у  стеклянной  двери.  Он  взял  меня  за
плечи, стал целовать в шею, и вдруг я почувствовала, что не вынесу, что  это
выше моих сил... Вижу - на секретере револьвер. Лежит и поблескивает в свете
лампы. Это было как  символ,  как  знак  свыше...  Я  прошептала:  "Погасите
лампу!" А когда он отвернулся, схватила револьвер, взвела  курок...  Я  умею
стрелять. Меня офицеры научили - в прошлом году, когда  я  гастролировала  в
Пятигорске... Ах, это не важно. (Оглядывается на чучело чайки, бормочет.)  Я
чайка... Я чайка... (Медленно выходит на террасу  и  стоит  там.  Шум  дождя
слышен сильнее.)

   Аркадина (Тригорину). Не смотри  ты  на  нее  так.  Вся  эта  сцена  была
разыграна, чтобы тебя разжалобить - уж можешь мне  поверить,  я  эти  фокусы
отлично понимаю. Жалеть ее нечего. Изобразит  перед  присяжными  этакую  вот
чайку - и оправдают. Даже на уловку с эфиром сквозь пальцы посмотрят. А  что
ж - молода, смазлива, влюблена. Такую рекламу себе сделает на этой  истории!
Позавидовать можно. И ангажемент хороший получит. Публика будет на спектакли
валом валить.

   Раскат грома, вспышка, свет гаснет.

   К концу этой картины, как и всех последующих, кроме самой последней,  все
актеры должны оказаться на тех же местах, где были в начале картины.

Дубль 2

   Часы бьют девять раз. Свет зажигается вновь.

   Дорн (сверяет по своим). Отстают. Сейчас  семь  минут  десятого...  Итак,
дамы и господа, все участники драмы на месте. Один  -  или  одна  из  нас  -
убийца. Давайте разбираться.

   Шамраев. А как разбираться-то? Если кто убил, то сам ведь не признается.

   Дорн. Для того, любезнейший Илья  Афанасьевич,  человеку  и  дана  лобная
часть коры  головного  мозга,  где,  согласно  новейшим  научным  гипотезам,
сосредоточена вся мыслительная  деятельность.  Кроме  того,  мы  располагаем
двумя древними как мир сыскными рекомендациями: cui prodest  и  cherchez  la
femme. Рекомендации препошлые,  но  оттого  не  менее  верные  -  почти  все
убийства именно из-за этих двух причин и совершаются.

   Медведенко. Про "шерше ля фам" я помню, что  это  значит.  А  первое  вот
запамятовал. Это по-латыни?

   Шамраев (резко). Не знаешь, так молчи, не срамись. Cui prodest  -  значит
"ищи, кому выгода". А еще учитель! Зачем ты вообще ночевать ос