ед тем как  Заречная
ушла, у нее с шеи шарфик соскользнул. В эту самую секунду  мне  будто  голос
некий шепнул: "Вот он, выход. Убить его, а подумают на нее".

   Шамраев. Что ты несешь! Господа, не слушайте, это она меня  выгораживает!
Она и стрелять-то не умеет! Не знает, куда нажимать! А я в полку призы брал!
Честное благородное слово!

   Раскат грома, вспышка, свет гаснет.

Дубль 5

   Часы бьют девять раз.

   Дорн (сверяет по своим). Отстают. Сейчас  семь  минут  десятого...  Итак,
дамы и господа, все участники драмы на месте. Один  -  или  одна  из  нас  -
убийца. Давайте разбираться. Для начала предлагаю установить, где каждый  из
нас находился в это время.

   Тригорин (нервно). Какое  "это"?  Разве  вы  точно  знаете  время,  когда
произошло убийство?

   Дорн. Резонный вопрос. Когда я вошел в комнату после  хлопка,  тело  было
теплым,  из  раны,  пузырясь,  стекала  кровь,  а  по  стенке  еще  сползали
вышибленные мозги...

   Маша  вскрикивает  и  зажимает  руками   уши.   Аркадина,   покачнувшись,
прикрывает кистью глаза - Шамраев подхватывает ее под локоть.

   Шамраев. Доктор, говорить при матери такое!

   Дорн. Ах, бросьте, сейчас  не  до  мелодрамы.  Между  моментом,  когда  я
обнаружил труп, и самим  убийством  миновало  не  более  четверти  часа.  Ну
хорошо, возьмем для верности полчаса. Таким образом  (смотрит  на  настенные
часы, потом, сердито тряхнув головой, достает свои), Константина Гавриловича
застрелили  между  восемью  и  половиной  девятого.  За  этот  промежуток  -
поправьте меня, если я что-то путаю (поочередно  обращается  к  каждому),  -
Полина Андреевна минут на десять отлучалась по каким-то хозяйственным делам.
Мария Ильинична  выходила  в  сад.  Илья  Афанасьевич  по  всегдашней  своей
привычке на  месте  почти  не  сидел  -  то  выйдет,  то  войдет.  Господина
Медведенки в столовой не было вовсе.  Я  отсутствовал  в  течение  семи  или
восьми минут - пардон, по  физиологической  надобности.  Борису  Алексеевичу
нужно было удалиться, чтобы записать какую-то свежую метафору. И даже  Ирина
Николаевна на некоторое время исчезла, после чего  вернулась  посвежевшей  и
благоухающей духами. Надо полагать, обычное дамское прихорашивание?

   Аркадина (резко). Уж хоть меня-то увольте от ваших изысканий. Я мать! Мой
бедный, бедный мальчик.  Я  была  тебе  скверной  матерью,  я  была  слишком
увлечена искусством и собой - да-да, собой. Это  вечное  проклятье  актрисы:
жить перед зеркалом, жадно вглядываться в него и видеть только  собственное,
всегда только собственное лицо. Мой милый, бесталанный, нелюбимый мальчик...
Ты - единственный, кому  я  была  по-настоящему  нужна.  Теперь  лежишь  там
ничком, окровавленный, раскинув руки. Ты звал меня, долго звал, а я  все  не
шла, и вот твой зов утих...

   Дорн (терпеливо дослушав до конца,  с  поклоном).  При  всем  почтении  к
материнским чувствам уволить от изысканий вас  не  могу  -  иначе  нарушится
математическая чистота эксперимента. Получается, что все, включая  и  вашего
покорного слугу, имели  физическую  -  я  подчеркиваю:  чисто  физическую  -
возможность...

   Сорин. Кроме меня. Я-то как раз физической возможности, увы, лишен. Да  и
из столовой никуда не отлучался по причине (обезоруживающе разводит  руками)
затруднительности перемещения.

   Полина Андреевна. Да вы без посторонней помощи и не дошли бы, бедняжка.

   Дорн  (внимательно  смотрит  на  Сорина).  Вы,  ваше  превосходительство,
действительно все время находились в столовой. Причем, если я  не  ошибаюсь,
сразу после окончания  чаепития,  когда  все  разбрелись,  вы  остались  там
совершенно  один.  Что  же  до  вашей   неспособности   к   самостоятельному
перемещению, то это не совсем верно. И даже вовсе  не  верно.  Уж  я-то  как
лечащий врач отлично знаю, что ваша болезнь - в  значительной  степени  плод
вашего воображения. Оттого и  настоящих  лекарств  вам  не  выписываю,  одну
валерьянку. Захотели бы - бегали бы как молодой.

   Сорин (дрожащим голосом). Евгений  Сергеевич,  это  низко!  Вы,  кажется,
намекаете... Я Костю любил, как родного сына!

   Аркадина. Скажите, какие нежности! Значит, меня, мать, подозревать можно,
а  тебя  нельзя?  Нет  уж,  пусть  будет  математическая  чистота.  (Дорну.)
Продолжайте, мосье Дюпен, это даже интересно.

   Дорн (по-прежнему глядит на Сорина). Ведь ваше кресло стояло у  окна,  не
так ли?  Перед  грозой  было  душно,  вы  попросили  распахнуть  створки  и,
перегнувшись через подоконник, все смотрели в сад. Что такого интересного вы
там увидели?

   Сорин. Просто смотрел в сад. Сполохи зарниц так причудливо выхватывали из
темноты силуэты деревьев.

   Дорн. Понятно. Скажите, а зачем вы вызвали телеграммой  сестру?  Никакого
удара у вас не было - это мы с вами установили сразу.

   Сорин. Это не я, это они вызвали...

   Шамраев. А как было не вызвать, когда вы стонали  и  повторяли:  "Умираю!
Ирочку, Ирочку..."?

   Дорн. И еще мне  рассказали,  что  вы  в  последние  дни  от  Константина
Гавриловича не отходили ни на шаг. Куда он, туда  и  вы.  Даже  стелить  вам
велели в его комнате. Это, собственно, зачем?

   Сорин (лепечет). Я... я боялся, что ночью мне станет плохо. Стану умирать
- и никого рядом... Глупо, конечно.

   Дорн. Не с чего  вам  умирать.  Вы  еще  всех  нас  переживете.  Здоровый
желудок, крепкое сердце. Все нервы одни,  мнительность.  Я  видел  у  вас  в
кресле книжку Файнхоффера "Маниакальные психозы в свете новейших  достижений
психиатрической науки". Вы что же, ко всему прочему еще  и  вообразили  себя
душевнобольным?

   Сорин (быстро). Не себя... (Испуганно подносит руку к губам.)

   Дорн (так же быстро). А кого? Константина Гавриловича?  Мне,  признаться,
тоже показалось, что он нехорош. Вы наблюдали у него симптомы  маниакального
психоза? Какие?

   Сорин (какое-то время сидит опустив голову и говорит после паузы).  Костя
в последнее время сделался просто невменяем - он помешался на убийстве.  Все
время ходил или с ружьем, или с револьвером.  Стрелял  все,  что  попадется:
птиц, зверьков, недавно в деревне застрелил свинью.

   Шамраев. Да что свинью! Он третьего дня  в  курятнике  петуха  застрелил.
Видите ли, кукарекает  по  ночам,  мешает  писать.  Как  теперь  куры  будут
нестись?

   Сорин. Да, и петуха тоже. Прислуга его стала бояться. В понедельник  Яков
уронил тарелку, когда Костя сидел здесь в кабинете. Выбежал,  схватил  Якова
за плечи и давай бить головой об стенку. Еле оттащили. Вот я и  старался  не
отходить от Кости ни на шаг,  даже  спал  с  ним  в  той  же  комнате.  Ведь
неизвестно, что ему взбредет в голову. А в четверг Костя застрелил Догоняя -
просто так, ни за что. Добрый старый пес, полуоглохший,  доживал  на  покое.
Тогда я и изобразил припадок. Думал, Ирочкин приезд на Костю подействует. Не
помогло, только хуже стало.

   Дорн. Надо было мне рассказать. Я бы его в лечебницу отвез.

   Сорин. Я хотел было. Но нельзя: свяжут руки, будут лить на темя  холодную
воду, как Поприщину. А Костя не вынесет, он гордый и независимый.

   Дорн (тихо). И поэтому вы решили, что так будет для него лучше?

   Раскат грома, вспышка, свет гаснет.

Дубль 6

   Часы бьют девять раз.

   Дорн (сверяет по своим). Отстают. Сейчас  семь  минут  десятого...  Итак,
дамы и господа, все участники драмы на месте. Один  -  или  одна  из  нас  -
убийца. Давайте разбираться.

   Тригорин вытирает слезы рукавом. Аркадина  стоит  рядом,  гладит  его  по
плечу.

   Аркадина. Не нужно так. У тебя слишком нежная душа. Видишь, я мать,  и  я
не плачу. Сердце окаменело. Прошу тебя, не плачь.

   Дорн. Главный  вопрос:  зачем?  Кому  мешал  Константин  Гаврилович?  Кто
ненавидел или боялся его до такой степени,  чтобы  раздробить  голову  пулей
сорок пятого калибра?

   Аркадина (горько качая головой). Мой бедный, бедный мальчик. Я была  тебе
скверной матерью, я была слишком увлечена искусством и собой - да-да, собой.
Это вечное проклятье актрисы: жить перед зеркалом, жадно вглядываться в него
и видеть только собственное, всегда  только  собственное  лицо.  Мой  милый,
бесталанный,  нелюбимый  мальчик...  Ты  -   единственный,   кому   я   была
по-настоящему нужна. Теперь лежишь там ничком, окровавленный, раскинув руки.
Ты звал меня, долго звал, а я все не шла, и вот твой зов утих...

   Дорн (удивленно поднимает брови).  Ирина  Николаевна,  погодите-ка...  Вы
сказали: "Ничком, раскинув руки"? Но вы не входили в комнату. Откуда  же  вы
знаете, что Константин Гаврилович лежит именно в этой позе?  Я  ведь  ее  не
описывал.

   Аркадина (судорожно схватившись рукой за горло). Я... я вижу  его  именно
таким. Это воображение актрисы. Сердце матери, в конце концов. Да-да, сердце
матери, оно ведь вещее...

   Пауза. Все на нее смотрят.

   Что? Что вы все так на меня смотрите? Уж не думаете ли вы... что я  убила
собственного сына? Чего ради? Зачем?

   Тригорин (отшатывается от нее, истерически кричит). Зачем? Зачем?! Я знаю
зачем! Самка! Мессалина! О, мне следовало сразу догадаться! Ну  конечно!  Ты
всегда, всегда мешала мне жить, всегда стояла  на  пути  моего  счастья!  Ты
погубила меня, высосала по капле всю кровь! Паучиха!

   Аркадина (визгливо, с некрасивой жестикуляцией). Борис! Опомнись! Я люблю
тебя больше жизни!

   Тригорин. Вот именно - больше жизни! Больше моей жизни! И его (показывает
на дверь) жизни! Сколько раз я умолял тебя: выпусти, дай дышать, дай любить,
дай жить! Но нет, ты из своих паучьих лап добычи не выпустишь! Я  -  добыча.
Добыча паучихи! (Истерически смеется.)

   Шамраев. Ничего не понимаю. Какой-то бред. Евгений Сергеевич,  надо  дать
ему валерьяновых капель.

   Дорн. Постойте, Илья Афанасьевич, это не бред.

   Аркадина. Нет, он устал, он измучен, он не понимает, что говорит.

   Тригорин (смотрит на чучело чайки). Как метко, как  грациозно  подстрелил
он эту глупую птицу... Он был похож на афинского эфеба, пронзающего  стрелой
орла. Зачем, зачем ты увезла меня два года назад? Ты разбила мне сердце!  Ты
подсунула мне ту  глупую,  восторженную  дурочку.  Вместо  алмаза  подсунула
стекляшку! Ревнивая, алчная, безжалостная! Ты знала, что ради него  я  пойду
на все! Я даже смогу бросить тебя!

   Аркадина. Нет! Это не правда! Я всегда  оберегала  тебя,  я  желала  тебе
только добра! Я хотела, чтобы ты  был  счастлив,  мой  бог,  мой  счастливый
принц! Разве я мешала твоим забавам  с  мальчишками  и  девчонками?  Нет,  я
отлично понимаю потребности артистической натуры .

   Тригорин. Конечно,  ты  мне  не  мешала.  Потому  что  знала  -  то  были
мимолетные прихоти. Но здесь, на берегу этого  колдовского  озера,  осталось
мое сердце! Твой сын подстрелил его, как белую птицу. Я  -  чайка!  Эти  два
года я не жил, а прозябал. О, как я умолял тебя привезти меня сюда...

   Аркадина. Я увезла тебя отсюда два года назад, потому что иначе  он  и  в
самом деле подстрелил бы тебя.  Разве  ты  забыл,  как  он  вызвал  тебя  на
поединок, когда ты признался ему в своем чувстве? Зачем  только  я  уступила
твоим мольбам, зачем взяла тебя с собой!  Ты  клялся,  что  все  в  прошлом,
забыто и присыпано пеплом. Ты обманул меня! О, как ты посмотрел на него  при
встрече!

   Тригорин. Да. Я посмотрел на него и ощутил сладостный трепет, ощутил  всю
полноту жизни и возможность истинного, неописуемого счастья. Я будто спал  -
и вдруг проснулся. Был приговорен к пожизненному заточению - и вдруг  передо
мной распахнулись двери темницы. Ты снова захлопнула их -  и  уже  навсегда.
(Плачет навзрыд.)

   Раскат грома, вспышка, свет гаснет.

Дубль 7

   Часы бьют девять раз.

   Дорн (сверяет по своим). Отстают. Сейчас  семь  минут  десятого...  Итак,
дамы и господа, все участники драмы на месте. Один  -  или  одна  из  нас  -
убийца. Давайте разбираться.

   Тригорин (с натужной веселостью). Любопытно. Это может мне пригодиться. Я
как раз пишу криминальную повесть в духе Шарля Барбарба,  а  впрочем,  таких
произведений в литературе, пожалуй, еще не бывало. Столько мучился -  и  все
никак   не   выходило:   психология   преступника   неубедительна,   энергия
расследования вялая.

   Аркадина. Криминальная повесть? В самом деле?  Ты  не  говорил  мне.  Это
оригинально и ново для русской  литературы.  Я  уверена,  у  тебя  получится
гениально. (Спохватившись, оглядывается на запертую дверь и меняет тон.) Мой
бедный, бедный мальчик.  Я  была  тебе  скверной  матерью,  я  была  слишком
увлечена искусством и собой - да-да, собой. Это  вечное  проклятье  актрисы:
жить перед зеркалом, жадно вглядываться в него и видеть только  собственное,
всегда только собственное лицо. Мой милый, бесталанный, нелюбимый мальчик...
Ты - единственный, кому  я  была  по-настоящему  нужна.  Теперь  лежишь  там
ничком, окровавленный, раскинув руки. Ты звал меня, долго звал, а я  все  не
шла, и вот твой зов утих...

   Дорн (задумчиво). М-да, зов утих. Как же приступиться-то? Это вам,  Борис
Алексеевич,  не  Шарль  Барбара.  Кстати   говоря,   Константин   Гаврилович
жаловался, что вы привезли ему журнальную книжку с его вещью,  а  сами  даже
страницы не разрезали. Все остальное в журнале прочли, а его рассказ -  нет.
Это вы что же, нарочно хотели его  задеть?  Или  считали  его  до  такой  уж
степени бездарным?

   Тригорин (явно думая о чем-то другом). Бездарным? Совсем напротив. Он был
бесконечно талантлив. Теперь могу признаться,  что  я  очень  завидовал  его
дару. Как красиво, мощно звучала его фраза. Там было и тихое мерцание звезд,
и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе.  Так  и  видишь
летнюю  ночь,  вдыхаешь  ее  аромат,  ощущаешь  прохладу.  А  я  напишу  про
какое-нибудь пошлое бутылочное горлышко,  блестящее  под  луной,  -  и  все,
воображение иссякает. Что до неразрезанного рассказа - маленькая  гнусность,
обычный булавочный укол. У нас, писателей, это в порядке  вещей.  А  рассказ
был чудесный, я прочел его еще в Петербурге.

   Аркадина. Ты и в самом деле считаешь, что Костя был талантлив? Но  почему
ты не говорил мне этого раньше? Я бы непременно  прочла  что-нибудь  из  его
вещей. Или ты сейчас говоришь это из жалости?

   Тригорин (все так же рассеянно). Не из жалости, а от равнодушия. Он умер.
Я ему больше  не  завидую.  (Как  бы  про  себя.)  И  мысль  о  нереальности
происходящего. Это непременно.

   Дорн. А верно про вас пишут критики, что  вы  все,  описываемое  в  ваших
книгах, непременно должны испытать на себе?

   Тригорин. Да, нужно все попробовать. Чтобы не было фальши.

   Дорн. Вы давеча сказали, что у вас  с  криминальной  повестью  "никак  не
выходило ". (Делает ударение на последнем слове.) Так? Я не ослышался?

   Тригорин (быстро поворачивается к Дорну и смотрит на него с  чрезвычайным
вниманием - впервые за все время). Не припомню. Я так сказал?

   Шамраев. Да, сказали.

   Аркадина (недовольно). И что с того?

   Дорн (тихо, Тригорину). Не выходило? А теперь что же - выходит?

   Тригорин вздрагивает, ничего не говорит.

   Скажите, Ирина Николаевна, а  зачем  вы,  собственно,  привезли  с  собой
Бориса Алексеевича? Человек он занятой, вон ему и повесть нужно  дописывать.
Насколько  мне  известно,  никаких  особенно  дорогих  воспоминаний  с  этой
усадьбой у Бориса Алексеевича не связано. В прошлый раз чуть до скандала  не
дошло. Опять же, прошу прощения, лишнее напоминание об  истории  с  Заречной
вам обоим вряд ли приятно.

   Аркадина (обожающе глядя на Тригорина). Борис сам упросил меня. Я  думала
ехать одна, но он сказал, что хочет посмотреть на Костю.

   Тригорин делает движение рукой, как бы желая ее остановить,  но  Аркадина
не замечает, потому что уже повернулась к Дорну.

   Сказал:  "Твой  брат  пишет,  что  Константин  Гаврилович  помешался   на
убийстве: стреляет всякую живность, того и гляди, человека убьет. Нужно  его
поизучать - это поможет мне для психологического портрета убийцы".

   Дорн (Тригорину). Ну и как, помогло?

   Тригорин делает неопределенный жест.

   Стало быть, не помогло... Но повесть тем не менее  сдвинулась  с  мертвой
точки. С мертвой точки - каламбур. Стало быть,  психология  убийцы  для  вас
теперь загадкой не является? Что вы давеча  такое  пробормотали?  Непременно
описать ощущение нереальности происходящего? (Делает шаг  к  Тригорину.  Тот
отступает.)

   Раскат грома, вспышка, свет гаснет.

Дубль 8

   Часы бьют девять раз.

   Дорн (сверяет по своим). Отстают. Сейчас  семь  минут  десятого...  Итак,
дамы и господа, все участники драмы на месте. Один  -  или  одна  из  нас  -
убийца. Давайте разбираться.

   Тригорин (с натужной веселостью). Любопытно. Это может мне пригодиться. Я
как раз пишу криминальную повесть в духе Шарля  Барбара,  а  впрочем,  таких
произведений в литературе, пожалуй, еще не бывало. Столько мучился -  и  все
никак   не   выходило:   психология   преступника   неубедительна,   энергия
расследования вялая.

   Аркадина. Криминальная повесть? В самом деле?  Ты  не  говорил  мне.  Это
оригинально и ново для русской  литературы.  Я  уверена,  у  тебя  получится
гениально. (Спохватившись, оглядывается на запертую дверь и меняет тон.) Мой
бедный, бедный мальчик.  Я  была  тебе  скверной  матерью,  я  была  слишком
увлечена искусством и собой - да-да, собой. Это  вечное  проклятье  актрисы:
жить перед зеркалом, жадно вглядываться в него и видеть только  собственное,
всегда только собственное лицо. Мой милый, бесталанный, нелюбимый мальчик...
Ты - единственный, кому  я  была  по-настоящему  нужна.  Теперь  лежишь  там
ничком, окровавленный, раскинув руки. Ты звал меня, долго звал, а я  все  не
шла, и вот твой зов утих ...

   Шамраев (вполголоса Тригорину). Знакомый текст, где-то я его уже  слышал.
Это из какой-то пьесы?

   Тригорин (кивнув). Евгений Сергеевич, а знаете что, давайте-ка лучше я. У
меня там в повести описан проницательный сыщик. Попробую представить себя на
его месте.

   Дорн  (усмехнувшись).  Сделайте  милость,  а  то  я  не   знаю,   как   и
подступиться.

   Тригорин. Подступимся по всей дедуктивной науке.

   Медведенко (заинтересованно). Какой науке? Дедуктивной? Я  про  такую  не
слыхал. Верно, какая-нибудь из новых.

   Тригорин. На самом деле это только  так  говорится,  что  наука.  Обычная
наблюдательность и умение делать логические выводы.

   Дорн. Наблюдательность -  это  превосходно.  Вот  объясните-ка  мне  одну
штуковину. Вы давеча сказали, что у вас с криминальной  повестью  "никак  не
выходило". Так? Я не ослышался?

   Тригорин (нетерпеливо). Про литературу поговорим после. Сначала, если  не
возражаете,  давайте  выясним,  кто  убил  Константина  Гавриловича.  И  тут
бросается в глаза одно любопытное обстоятельство...

   Шамраев. Какое?

   Тригорин. Самое примечательное в этой  истории  -  фокус  с  взорвавшимся
эфиром... Скажите, доктор, а почему ваш саквояж оказался в той комнате?

   Дорн. Когда я приехал, Петр Николаевич лежал там, в креслах.  Я  осмотрел
его, а саквояж остался.

   Тригорин. Получается, что убийца об этом знал. Мы же - Ирина Николаевна и
я - приехали совсем недавно, в спальню не заходили и о существовании  вашего
саквояжа, тем более о склянке с эфиром, знать не могли. Логично?

   Дорн. Не вполне. Вы могли увидеть саквояж в  момент  убийства  или  сразу
после него и действовать по наитию.

   Тригорин. Увидеть небольшую черную сумку в темной комнате? Что-то я такое
читал из китайской философии, сейчас  не  вспомню.  Там  ведь  только  лампа
горела в углу. К тому же мало было увидеть сумку, нужно было еще сообразить,
что это аптечка и что в  ней  может  быть  эфир.  А  пороховой  дым  еще  не
рассеялся, булькает горячая кровь, и в любую минуту могут  войти.  И  потом,
кто из присутствующих имеет достаточно  химических  знаний,  чтобы  устроить
этакий трюк? Я, например, т