т нечего. О чем разговор! - Орган усмехнулся, мол, какие вы
неразумные, тихо покачал  головой, снова откупоривая бочонок и, нацедив воды
на донышко, сказал: - Пусть Кириск выпьет за меня.
     Мальчик растерялся, и все замолчали. А Орган протягивал ему ковш:
     - На, Кириск, пей. Не думай ни о чем. Кириск молчал.
     - Пей,- сказал ему Мылгун.
     - Пей,-сказал ему Эмрайин.
     - Пей,- сказал старик Орган.
     Кириск колебался. Умирая от  жажды,  хотел ра.юм опрокинуть в себя  эти
несколько глотков воды, но не посмел.
     -  Нет,-  сказал  он, перебарывая  пожирающее  изнутри  желание,-  нет,
аткычх, сам пей,- и почувствовал, как закружилась голова.
     Рука  Органа  дрогнула  от  этих слов,  он тяжело вздохнул. Взгляд  его
смягчился, благодарно лаская мальчика.
     -  Я  ведь на веку своем, знаешь, ой как много  выпил воды. А тебе надо
еще долго жить, чтобы...-  И он не договорил.- Ты понял меня,  Кириск?  Пей,
так надо, ты должен выпить, а за меня не беспокойся. На!
     И опять, проглатывая воду, лишь на  мгновение почувствовал мальчик, как
увлажнился,  опал  жар  внутри,  и  снова,  вслед  за  облегчением,  тут  же
захотелось  пить.  В  этот  раз  он  ощутил,  что  во  рту  остался  привкус
протухающей воды. Но это  не имело значения. Лишь бы была вода,  пусть какая
угодно, лишь бы питьевая. А ее оставалось все меньше и меньше...
     - Ну, как  быть, что  будем  делать? - проговорил Орган,  обращаясь тем
временем к соплеменникам.- Будем плыть?
     Наступило  долгое   молчание.   Все  оглянулись   вокруг.   Но,   кроме
непроницаемого  тумана  в  двух   саженях  от   лодки,  в  мире   ничего  не
существовало.
     - Куда плыть? - со вздохом нарушил молчание Эмрайин.
     - Что. значит - куда? - неожиданно вспылил почему-то Мылгун.
     - Будем плыть, лучше плыть, чем подыхать на месте!
     - Ну, а какая  разница - что мы  плывем, что не плывем? -  урезонил его
Эмрайин.- При таком тумане плыть в никуда, какая разница?
     - А мне плевать на туман! - с еще большим вызовом возразил Мылгун.- Мне
плевать на  твой  туман!  Ясно? Будем плыть, а  нет, я переверну сейчас этот
проклятый каяк  вверх дном, и все пойдем кормить рыб! Ты помял меня, Эмрайин
Бородатый, будем плыть! Ты понял?..
     Кириску стало не по себе. Ему стало стыдно за аки-Мылгуна. Тот поступал
не так, как следовало, все же он был младше отца. Значит, что-то стронулось,
что-то нарушилось в ном или  в том, что они из себя теперь представляли, эти
четверо  нивхов в лодке. Все  молчали, подавленные и горестные. Умолк, шумно
дыша, и сам Мылгун. Эмрайин опустил голову. А старик Орган смотрел куда-то в
сторону, и лицо его было непроницаемо, как тот туман, что окружал их со всех
сторон глухой пеленой.
     -  Успокойся, Мылгун,- промолвил наконец Эмрайин.- Ведь я так,  к слову
сказал, конечно, лучше плыть, чем стоять на месте. Ты прав. Давай, поплыли.
     И  они  двинулись.  Снова  заскрипели  уключины,  снова  со   всплеском
поднимались и  опускались  весла,  беззвучно  разбегалась  и  тут  же  снова
смыкалась за лодкой  тихая бесследная  вода. Но  впечатление было такое, что
они  не  плыли, а стояли  на месте.  Сколько бы они  ни продвигались, кругом
стоял  туман, получалось,  как  в заколдованном кругу.  Это-то,  наверно,  и
вывело опять Мылгуна из себя.
     -  А  мне плевать  на  твой  туман,  ты слышишь,  Бородатый Эмрайин!  -
заговорил он, раздражаясь.- И я хочу, чтобы мы плыли быстрее! Пошевеливайся,
Борода, греби, не спи, ты слышишь! Мне плевать на твой туман!
     И при этом Мылгун стал резко налегать на весла.
     - А ну, нагребай! Нагребай! - требовал он.
     Эмрайин не стал озлоблять  его, но, задетый им,  тоже  включился в  эту
безумную игру.
     Лодка  набирала все большую и большую скорость. Она напропалую  неслась
рывками  сквозь  туман,  неизвестно куда и  неизвестно  зачем.  А  Мылгун  и
Эмрайин, не уступая друг другу, продолжали зверски грести, в каком-то диком,
остервенелом,  яростном  ожесточении,  точно  они   могли   обогнать  туман,
вырваться из его беспредельных пределов.
     Мелькали лопасти весел,  взвеивая косо летящие  брызги,  шумела вода за
бортами,  наклонялись  и вскидывались залитые потом, ощеренные лица гребцов,
то падающих, сгибаясь, выбрасывая весла, то с силой  разгибающихся, упираясь
веслами в воду...
     То вдох, то выдох, то вдох, то выдох... Вдох, выдох, вдох, выдох...
     Туман - впереди, туман - позади, туман - кругом.__^
     - Хана,  хана!  !  - как бы  выхаркивая,  зло подзадоривал,  выкрикивал
Мылгун.
     Вначале Кириск оживился,  поддался обману движения, но потом понял, как
это  бесплодно и страшно. Мальчик  испуганно  смотрел  на старейшину Органа,
ожидая,  что  тот   прекратит   эту  бессмысленную  гонку.  Но  тот  как  бы
отсутствовал  - задумчивый  взгляд его блуждал  где-то  в  стороне,  на лице
застыло  отрешенное  выражение.  И  то  ли  старик плакал,  то  ли  привычно
слезились глаза - лицо его было мокрое. Он  неподвижно сидел на корме, будто
не ведая, что происходит.
     Лодка  же  шла,  гонимая напропалую  сквозь  туман,  неизвестно куда  и
неизвестно зачем...
     - Хана, хана! - отчаянно разносилось в тумане.- Хана, хана!
     Так продолжалось довольно долго. Но постепенно гребцы стали выдыхаться,
постепенно  убывала  скорость,  и вскоре  они  опустили весла,  шумно  дыша,
задыхаясь от удушья. Мылгун не поднимал головы.


     1 Хана - давай, а ну-ка!

     Так наступило горькое  отрезвление. Туман они не  обогнали,  за пределы
его  не   выскочили,   все   осталось   по-прежнему:  мертвая  зыбь,  полная
неизвестность,  сплошная  непроницаемая  мгла.  Лишь  лодка  продолжала  еще
некоторое время плыть и кружиться с разбегу сама по себе...
     Зачем это было делать? К чему? А что выиграли бы они, если бы стояли на
месте? Тоже ничего.
     Каждый, пожалуй, думал об этом. И тогда Орган сказал:
     -  Послушайте  теперь меня.-  Слова  свои  он  выкладывал  неторопливо,
возможно, сберегая тем свои силы -  ведь он уже не пил, не ел второй день: -
Может  статься,- рассуждал он,-  туман продержится  еще много  дней.  Бывают
такие годы.  Случаи такие бывают. Сами знаете. Семь,  восемь, а  то и десять
дней  лежит туман  над морем, как мор над  краем,  как  болезнь,  которая не
уйдет, пока  не выйдет срок. А каков ее  срок, об этом никто  не знает. Если
туман  этот  из  тех, значит,  судьба наша  тяжкая.  Юколы  осталось  совсем
малость, да  и к чему  она,  когда нет воды. А  вода наша, вот она!  - И  он
поболтал  содержимое  бочонка.  Вода  свободно  плескалась  где-то  лишь  на
ладонь-полторы выше дна.
     Все молчали. И старик замолчал. Ясно было всем, о чем он хотел сказать:
пить воду  только  раз  в день, на  самом  донышке ковшика, чтобы  протянуть
подольше, если  удастся, превозмочь, переждать  напасть тумана. А  откроется
море, появятся звезды  или солнце - тогда видно  станет, а вдруг и повезет -
дотянут до земли!
     Да, так оно получалось. И иного  выхода не могло быть! Но легко сказать
- перетерпеть,  и то, что  человек умом приемлет,  далеко не всегда приемлет
его плоть. Им, страждущим, сейчас хотелось пить, немедленно и не на донышке,
а много, очень много хотелось воды.
     Орган понимал  безвыходность положения, и тяжелее всех было ему самому.
Старик   высыхал   на   глазах.   Изборожденное   складками   и   морщинами,
темно-коричневое  лицо его  становилось с  каждым часом  чернее и  жестче от
боли, идущей изнутри. В слезящихся глазах появился напряженный, лихорадочный
оттенок  - нелегко было старику заставить себя выносить  такие страдания. Но
пока, сохраняя в  себе присутствие духа, он держался, как  держится на корню
умирающее  дерево.  Однако  так не могло долго продолжаться. Необходимо было
высказать все, что могло иметь хоть малейшее значение для их спасения.
     - Думал  я о том,- продолжал  он,- что надо все время присматриваться и
прислушиваться  к воздуху  -  не  пролетит  ли  вдруг  агукук  '.  Агукук  -
единственная птица,  что летает  над морем в  такую пору.  Если мы находимся
между каким-нибудь островом и землей, то полет агукук может указать

     А г у к у к - полярная сова.


     нам  путь. Любая птица в открытом море летит только по  прямой  дороге.
Никуда не сворачивая, только прямо. И агукук тоже.
     -  А если  мы  не находимся между островом  и  землей? - мрачно спросил
Мылгун, все так же не поднимая головы.
     - Тогда не видать нам ее,- опять же спокойно ответил Орган.
     Кириск хотел уточнить, а зачем, мол, агукук станет летать над морем, по
какой нужде такой, но Мылгун опередил его.
     - А если агукук забудет летать над нами,  а, аткычх,- мрачно насмехался
Мылгун,- а вздумает пролететь стороной, вон там где-нибудь, тогда как?
     - И тогда не видать нам ее,- опять же спокойно ответил Орган.
     - Значит, не видать? - удивляясь, озлоблялся Мылгун.- Стало быть, и так
и эдак, но агукук нам не видать? Так чего же, спрашивается, мы торчим здесь?
-  озлобляясь все больше,  бормотал  Мылгун, потом  громко  захохотал, потом
умолк. Всем было не по себе. Все молчали, н1е зная, как быть.
     Мылгун тем  временем  что-то  надумал. Выбил  ударом ладони из-под низу
весло из уключины, затем взобрался зачем-то на нос лодки и встал там во весь
рост,  балансируя  веслом. Никто ничего не сказал ему.  И он ни  на кого  не
обращал внимания.
     - Э-эй, ты,  сука!  - закричал он во гневе.- Э-эй, ты,  Шаман ветров! -
угрожая веслом,  кричал он  что  есть  мочи в  туманную мглу.- Если тылозяин
ветров,  а не  падаль  собачья, то где  твои ветры? Или  ты  подох в берлоге
своей,  сука, или  обложили  тебя кобели  со  всего света,  и  ты не знаешь,
которому подставлять, или склещаешься со всеми подряд,  сука, и некогда тебе
ветры  поднять, или забыл ты,  что мы здесь, в тумане  гиблом,  как  в  яме,
сидим? Или не знаешь ты, что с нами малый,  как же так?!  Он хочет пить,  он
хочет воды! Воды, понимаешь?! Я же тебе говорю, с  нами малый, он первый раз
в море! А ты так с нами поступил?! Разве это честно? Отвечай, если ты хозяин
ветров, а  не  тюленье дерьмо вонючее!  Посылай свои ветры! Слышишь?  Убирай
туманы себе под хвост. Ты слышишь меня? Посылай бурю, собака, самую страшную
бурю  -  Тлан-ги-ла  посылай,  сука, опрокидывай  нас  в  море,  пусть волны
погребут нас, сука паршивая! Ты слышишь? Ты слышишь меня?! Плевать мне, плюю
и мочусь я в  твою  морду косматую! Если  ты хозяин ветров, посылай нам свою
бурю, потопи нас в море, а  нет - ты  сука последняя,  а я кобель,  еще один
кобель, только я  тебя не  стану, на-ка, вот, на  тебе,  на, на, на, выкуси,
выкуси!
     Вот  так, последними словами поносил Мылгун Шамана ветров, неведомо где
существующего и неведомо где укрывающего  подвластные ему  ветры. Долго еще,
до  хрипоты,  до  изнеможения  кричал и  выходил из себя  Мылгун, издеваясь,
оскорбляя и одновременно выпрашивая ветра у хозяина ветром.
     Потом он с силой отшвырнул весло в море и,  усаживаясь на свое  гребное
место,  громко  и  страшно  зарыдал  друг,  уткнувшись  лицом  в  руки.  Все
беспомощно  молчали,  а он  захлебывался в рыданиях, выкрикивая имена  своих
малых  детей,  а  Кириск, никогда не  видевший  мужчину в плаче, задрожав от
страха и со слезами на глазах обратился к Органу:
     - Аткычх! Аткычх! Зачем он так, зачем он плачет?
     - Не  бойся,-  успокаивал  старик,  сжимая руку мальчика.- Это пройдет!
Скоро  он  перестанет.  А ты не думай об  этом.  Йто  тебя не касается.  Это
пройдет.
     И  вправду  Мылгун стал утихать понемногу, но лица не отнимал от рук и,
всхлипывая, судорожно вздергивал плечами.  Эмрайин медленно подводил лодку к
плавающему на воде веслу. Он подбил весло к лодке, поднял его и установил на
место, в уключину.
     - Успокойся, Мылгун,- сочувственно говорил ему Эмрайин.- Ты прав, лучше
в бурю попасть, чем томиться в тумане. Ну подождем еще, а вдруг да откроется
море. Что ж делать...
     Мылгун  ничего  не  отвечал.  Он все ниже  и  ниже ник головой  и сидел
согнувшись, как помешанный, боящийся взглянуть перед собой.
     А туман  все так же бесстрастно и мертво висел над океаном, скрывая мир
в великой  оцепеневшей  мгле. И  никакого  ветра,  никаких перемен.  Как  ни
донимал, как ни бранил, ни  поносил  Мылгун Шамана  ветров,  тот остался  ко
всему этому глух и безучастен.  Он даже не разгневался, не  шевельнулся,  не
обрушил на них бурю...

     Эмрайин  тихо  нагребал своей  парой весел, чтобы не  стоять на  месте,
лодка скользила по воде едва-едва  заметно. Орган молчал, ушел в свои мысли,
быть  может, опять  и, быть может, в последний раз в жизни думал  он о своей
Рыбе-женщине.
     От невеселых стариковских размышлений отвлек его Кириск.
     - Аткычх, аткычх, а зачем агукук летает на острова? - тихо спросил он.
     - А, я и забыл тебе сказать. В таком большом тумане только агукук может
летать  над морем.  Агукук  летает  на острова охотиться, а иной  раз  малых
детенышей  нерпичьих схватывает. У агукук глаза  такие -  ив тумане и темной
ночью видит, как днем. На то она сова. Самая большая и самая сильная сова.
     - Вот бы  и мне  такие  глаза,-  прошептал сухими губами Кириск.- Я  бы
сейчас разглядел бы, в  какую  сторону  нам плыть, и мы быстро  доплыли бы к
земле и стали бы пить, пить много и долго... Вот бы и мне такие глаза...
     - Эх,- вздохнул Орган.- Каждому даны свои глаза.
     Они  замолчали. И  спустя много времени,  как  бы  возвращаясь к  этому
разговору, Орган сказал, глядя в лицо мальчику:
     -  Тебе  очень  тяжко?  Ты  потерпи.  Если  выдержишь,  будешь  великим
охотником. Потерпи, родной, не думай о  воде,  думай о чем-нибудь другом. Не
думай о воде.
     Кириск послушно старался не думать о воде. Но ничего не получалось. Чем
больше пытался он  не  думать, тем  сильней хотелось  пить. И очень хотелось
есть, даже дурно становилось. И от этого хотелось орать, как Мылгун, на весь
мир.
     Вот  так протекал тот день.  Все время  ждали, все время надеялись, что
вдруг послышится издали шум волны, и ударит свежий ветер, и угонит туман  на
другой конец света, а им  откроет путь к спасению. Но на море царила тишина,
такая неподвижная, гиблая тишина, что становилось больно в голове  и ушах. И
все  время,  беспрерывно,  бесконечно  хотелось  пить. Это  было  чудовищно:
находясь среди безбрежного океана, они погибали от жажды.
     К вечеру Мылгуну  стало плохо.  Он  совсем не разговаривал, и глаза его
были  бессмысленны.  Пришлось налить ему немного воды, чтобы промочил горло.
Но,  глядя на Кириска, который при этом не  мог  оторвать взгляда от  ковша,
Орган не удержался, налил и ему на донышке, а потом  и Эмрайину. А сам так и
не взял в рот ни капли.  В этот  раз, поставив бочонок  с остатками воды под
скамью,  он  долго  сидел  неподвижно,  по-особому  сосредоточенный и ясный,
занятый  какими-то  иными,  высокими  мыслями, точно  бы  вовсе не испытывал
никакой  жажды  и  никаких  мучений плоти.  Он сидел  на  корме  молчаливый,
несуетный, как  одинокий сокол на вершине скалы. Он уже  знал, что предстоит
ему,  и  потому,  собираясь  с  духом,  сохранял  в себе  остатки  сил перед
последним делом своей жизни. Очень не хватало трубки в  такой час. Закурить,
подымить  хотелось  старику  напоследок,  думая   думу  о   ней  -  о  своей
Рыбе-женщине...
     Где ты плаваешь, Великая Рыба-женщина?
     Он знал себя,  знал, на сколько хватит еще сил  и достоинства на пороге
Предела. Единственное, что  пока удерживало его от задуманного,- Кириск, так
привязавшийся за эти  дни и все  время  льнущий под бок  в поисках защиты  и
тепла. Мальчишку было жалко. Но ради него надо было идти на это...
     Так  завершался  тот долгий,  безрадостный, последний  день  старейшины
Органа.
     Уже вечерело. Еще одна ночь наступала.
     Но и в эту ночь погода  оставалась по-прежнему без изменений. Туман  на
море  пребывал  все  в  том же состоянии невозмутимого оцепенения.  И  опять
надвигалась глухая вечерняя  тьма,  а  за  ней предстояла невозможно долгая,
невыносимая, жуткая ночь. Но  если  бы вдруг среди ночи  ударил ветер, пусть
шторм,  пусть  что  угодно, только бы открылось небо  и увидеть  бы  звезды!
Однако  ночь  ничего не  предвещала, незаметно  было никакой волны на  воде,
никакого  дуновения  в  воздухе -  все  замерло в нескончаемой  тишине  и  в
нескончаемой  тьме.  Одинокая,  заблудшая  во  мраке  лодка  с  измученными,
умирающими от жажды и голода  людьми медленно  кружилась в тумане, в  полной
безвестности и обреченности...
     Кириск не  помнил  точно, когда  он  уснул. Но  засыпал  долго, томясь,
изнывая от нестерпимой  жажды. Казалось, во  веки веков  не будет конца этим
снедающим его  заживо мукам. Нужна была только вода! Только вода - и  ничего
другого!  Чувство голода постепенно притуплялось, как глухая, ушедшая внутрь
боль, а  жажда разгоралась чем  дальше, тем с большей силой. И  ничем нельзя
было унять ее.
     Вспомнилось Кириску,  что  в детстве, когда он  однажды тяжко заболел и
лежал, в горячем поту, ему было так же плохо и очень хотелось  пить. Мать не
отходила от его изголовья ни на шаг, все  прикладывала  мокрую тряпку к  его
пылающему лбу, плакала украдкой и что-то пришептывала. В полутьме, при свете
жировника, в зыбком, мерцающем  мареве склонялось над ним  озабоченное  лицо
матери, отца не было - он находился в море,-  а Кириску хотелось,  чтоб дали
пить  и  чтобы быстрее  вернулся отец. Но  ни  то, ни другое  желание его не
исполнялось. Отец был далеко, а пить  мать ему не давала.  Она  сказала, что
пить ему нельзя ни в коем случае. Она смачивала тряпицей его спекшиеся губы,
но  это облегчало его страдания лишь на  мгновение.  И снова хотелось пить и
становилось невыносимо.
     Мать  уговаривала  его,  упрашивала  не  пить воды,  говорила, что надо
перетерпеть и тогда болезнь отойдет.
     -  Потерпи, родной! - говорила она.- И к утру  тебе  станет  лучше.  Ты
повторяй  про себя: "Синяя  мышка, дай  воды". Вот посмотришь,  легче будет.
Попроси,  родной, синюю мышку, пусть прибежит  и пусть принесет тебе воды...
Только ты хорошенько попроси...

     В ту ночь, борясь с жаждой, он шептал это заклинание, ожидая, что синяя
мышка и вправду прибежит и принесет ему пить. Он все повторял и умолял синюю
мышку: "Синяя  мышка, дай воды!  Синяя мышка, дай воды!"  Потом  он  бредил,
метался в жару. И  все  просил:  "Синяя мышка, дай воды!" Она не  появлялась
очень  долго, а  он все шептал, звал ее, плакал  и просил: "Синяя мышка, дай
воды!". И наконец она прибежала. Синяя мышка  была  прохладная,  неуловимая,
как  ветерок над полуденным ручьем в лесу.  Разглядеть ее было  трудно,  она
оказалась вся голубая,  воздушная и порхала, как бабочка. Мышка прикасалась,
порхая, мягкой  шерсткой к  лицу,  к шее, к телу и тем приносила облегчение.
Кажется,  она  дала ему  испить воды,  и  он долго и  ненасытно пил,  а вода
прибывала, бурлила вокруг, захлестывала его с головой...
     Утром он проснулся со светлым, легким ощущением на душе, выздоровевший,
хотя и  сильно ослабевший. И  долго потом не выходила из памяти мальчика эта
синяя мышка-водонос прибегавшая той! ночью, когда ему было очень худо, чтобы
напоить и излечись его...
     Теперь он  вспомнил  об этом, иссыхая, сгорая  от жажды в лодке. Вот бы
опять появилась синяя  мышка! И  с пронзительной тоской и горечью  подумал в
тот час о матери, заронившей в душу его надежду на синюю мышку-поилицу. Он с
жалостью вспоминал,  как  мать  склонялась над ним, когда  ему  дышалось так
тяжко и так хотелось пить. Каким печальным и до слег преданным было ее лицо,
с  какой  тревогой, с какой готовностью  сделать  для него все,  что  только
сумеет,  смотрела она на неге с мольбой и с затаенным страхом. Что теперь  с
ней, как  там она сейчас?  Убивается, плачет, ждет-пождет  у  моря... А море
ничего не скажет. И никто не в силах  помочь ей в такой беде, Только