к устроим.
     Ты  слышишь,  ты  понимаешь  меня, брат мой каяк? Ты доставишь  нас  на
острова, к Трем  сосцам,  к месту большой  охоты. Для того и плывем. Там, на
лежбищах, на берегу, встретим нерпу. Скоро окот, нерпа в стада собирается на
островах.
     Ты меня понимаешь, брат мой каяк? Ты-то меня понимаешь. Я с тобой начал
говорить, когда  ты еще  не знал моря, когда ты  еще  жил  во чреве великого
тополя в лесу. Я освободил тебя из чрева дерева, и теперь мы плывем.
     А когда не станет меня, не забывай обо мне, брат мой каяк. Помни, когда
будешь плавать по морю..."
     Так думал  Орган, держа  курс  от главного  ориентира на  побережье, от
сопки  Пегого  пса по  прямой  в  море.  Эта  сопка-утес  имела  необычайное
свойство, о чем говорили нее ходившие в плавание,-  в ясную погоду сопка как
бы  вырастала  по  мере удаления от нее. Точно  бы  Пегий пес сам увязывался
следом, не желая  отстать.  Как ни оглянешься, Пегий пес  все на виду. Очень
долго видна эта сопка  на удалении, а потом вдруг за какой-то крутизной поды
сразу исчезает  с глаз. Значит, ушел Пегий пес домой, значит, земля осталась
далеко позади...
     И тогда надо  запомнить, хорошо запомнить, где, в какой стороне остался
Пегий пес, надо запомнить  направление ветра,  стояние солнца по отношению к
сопке, облака приметить, если в тихую погоду, и следовать в море, все время,
до  самых островов,  держа  в  уме месторасположение  Пегого пса,  чтобы  не
сбиться с пути в морском пространстве.
     Они направлялись к островам,  находящимся  на расстоянии почти дневного
перехода.  То  были необитаемые, крохотные  скальные островки -  три  клочка
суши, выступавшие темными сосцами среди водного  безбрежья. Поэтому островки
прозывались Три сосца - Малый, Средний,  Большой. А за ними, если  плыть еще
дальше, путь лежал  в океан,  меры  которому не было, имени  которого они не
знали,-  Великая, нехоженая,  неведомая  Вода вечности, возникающая сама  из
себя, пребывающая от сотворения мира,  еще с  тех времен, когда  утка Лувр с
криком носилась в  поисках маленького местечка для  гнезда  - кусочка тверди
величиной с ладонь  - и  не находила его в  целом  свете.  Вот  там, на  тех
островах,  на  границе  моря  и океана,  в  эти  весенние  дни располагались
нерпичьи лежбища. За тем и шли, за тем и путь держали в ту сторону...
     Мальчик  поражался,  что море  оказалось совсем  иным, не  таким, каким
представлялось  оно ему в его играх на кручах Пегого пса, и  даже  не таким,
каким оно  было при лодочных катаниях по  лагуне. Особенно  остро  он ощутил
это, когда они  вышли из  залива,  когда море  вдруг  расступилось, заполняя
собой   все   видимое  пространство  до   самого   неба,   превратившись   в
безраздельную,   неоглядную,  единственную   сущность  мира.  Открытое  море
ошеломило  Кириска. Такого  зрелища  он  не  ожидал.  Только вода - зыбучая,
тяжелая  вода, только волны - скоротечно возникающие и немедленно умирающие,
только глубина - темная, тревожная  глубина  и только небо  в кочующих белых
облаках,  легковесных  и  недоступных.  И то был весь  сущий мир  - и ничего
больше,  ничего иного, кроме этого, кроме самого моря,- ни зимы, ни лета, ни
бугра, ни оврага.
     Вода застилала свет из края в край.
     А лодка плыла, все так же приныривая по волнам.  Все  так  же занятно и
радостно было  мальчику  находиться в  лодке  в ожидании  большой охоты. Но,
однако, все, что он видел и замечал вокруг - в воде и над водой,- в этот раз
он воспринимал мимолетно, по-праздничному в полвнимания, поскольку душа  его
торопилась, всецело занятая ожиданием иных впечатлений. В  другое  время его
привлекала бы  и нескончаемая игра лучей на воде,  причудливо  скользящих по
поверхности, преображая  лик моря переливами оттенков от нежно-фиолетового и
темно-зеленого до  густой тьмы в тени за бортом; и  очень  обрадовался бы он
тем  странным,  любопытным  рыбам,   нечаянно  оказавшимся  возле  лодки,  и
посмеялся бы над горбушами, что столкнулись с  ними плотным косяком и вместо
того,  чтобы  разбежаться,  с  перепугу  стеснились   еще  плотней  и  стали
выпрыгивать из воды и смешно падать на спины, зависая в воздухе.
     Всего  этого  он  не удостоил особого  внимания -  пустяки какие-то. Он
жаждал лишь одного - скорей бы добраться до островов! Скорей бы за дело!
     Но вскоре настроение мальчика как-то странно, само по  себе изменилось,
хотя он и не подавал вида. По мере того как удалялись они от земли, особенно
после того, как Пегий  пес вдруг скрылся с  глаз  за взгорбившейся  чернотой
воды, он стал улавливать некую  смутную  опасность,  исходящую  от  моря,  и
почувствовал  всю  свою зависимость  от  моря - свою  бесконечную малость  и
бесконечную беззащитность пред лицом великой стихии.
     Для  него это было ново. И  тут он  понял,  как  дорог ему Пегий пес, о
котором он  прежде никогда не  вспоминал,  беззаботно и безбоязно резвясь на
его склонах, любуясь с  высоты сопки ничем не  угрожающим  морем.  Теперь он
понял, какой могучий  и  добрый  был Пегий пес, несокрушимый и всесильный на
своем месте.
     Теперь  он  понял  разницу между сушей и  морем. На земле не  думаешь о
земле. А находясь в  море, неотступно думаешь о море, даже если мысли твои о
другом.  Это  открытие  настораживало мальчика. В том,  что море  заставляло
постоянно думать о себе, таилось нечто неведомое, настойчивое, властное...
     А взрослые,  однако, были спокойны. Эмрайин и Мылгун все так же гребли,
взмах за взмахом, как  один человек, в ровном, слаженном ритме: четыре весла
разом прикасались  к воде, легко и свободно сообщая лодке постоянный ход. Но
это стоило гребцам непрерывного  напряжения. Кириск не  видел их лиц. Гребцы
сидели к  нему  спиной,  но  он видел,  как  бугрились  и  расправлялись  их
заплечья. Они лишь изредка обменивались словом. Отец, правда, иногда успевал
оглянуться, успевал улыбнуться сквозь бороду сыну: "Ну, как, мол?.."
     Так они и плыли. Взрослые были спокойны и уверены в себе. Старик Орган,
тот  и вовсе  был невозмутим. Все так же посасывая  трубку, правил лодкой на
своем месте. Так они и плыли, каждый занятый своим делом.  Правда,  раза два
Кириск брался грести  - то в паре с Мылгуном, то в паре с отцом.  Гребцы ему
охотно уступали одно из весел. Пусть,  мол, поработает.  И  хотя он  ворочал
весло  обеими руками, надолго  его не  хватало: слишком тяжела была для него
лодка, да и весло великовато. Но никто его в  том не упрекал и не жалел, все
больше работали молча.
     А когда Пегий пес вдруг скрылся из виду, все разом оживились почему-то.
     - Пегий пес ушел домой! - объявил отец.
     - Да, ушел! - подтвердил Мылгун.
     - Разве?  Ушел, стало  быть.-  Глянул в  ту сторону и старик Орган.-Ну.
ко-й так, значит, дело идет. Эй, Кириск,- лукаво обратился он к мальчику,- а
не покликать ли тебе Пегого пса, может, вернется?
     Все засмеялись, и Кириск засмеялся. Потом он подумал и громко сказал:
     - Тогда надо поворачивать назад - вот он и вернется!
     - Ишь  ты какой скорый! - воскликнул  Орган, усмехаясь.- Давай-ка лучше
займемся делом. Перелезай ко мне. Хватит глазеть. Море не пересмотришь.
     Кириск  покинул   свое  место  на  носу,  стал  перебираться  к  корме,
переступая через вещи на дне лодки:  пару винчестеров,  завернутых в  оленьи
кожи,  гарпун,  моток  веревки,  бочонок  с водой, мешок с  провизией  и еще
какие-то  узлы  и  одежды. Протискиваясь  по борту мимо гребцов,  переступая
через весла, мальчик ощутил запах крепкого мужского пота и табака, исходящий
от взмокших затылков и спин. Тот самый запах  отцовской одежды, который мать
любит  вдыхать, когда отец  в море,- возьмет  его  старый кожух  и прижмется
лицом.
     Отец  кивнул  сыну, прибоднул его  слегка  плечом в  бок,  но весел  не
выпустил из рук. Кириск, однако, не задержалсл на невольную отцовскую ласку.
Ишь  чего! В море все равны. В  море  нет ни отцов, ни сыновей. В море  есть
только старший. И без его ведома пальцем не пошевельни...

     - Садись, прилаживайся возле,- указал  ему место Орган, притрагиваясь к
плечу длинной, узловатой рукой. - Ты  никак сробел малость, а? Сначала вроде
ничего, а потом...
     Кириск смутился: значит, старик Орган догадался. Но все же  протестующе
возразил:
     - Да нет, аткычх ', вовсе не сробел! Чего мне бояться?
     - Ну как же, первый раз в море.
     - Ну и что - первый раз?! - не сдавался Кириск.- Да я ничего не боюсь.
     - Ну, дело. А вот  я, когда первый  раз поплыл, а это было очень давно,
честно признаюсь,  перепугался. Смотрю:  берега  давно не видно и Пегий  пес
убежал куда-то. А кругом только волны. Домой захотелось. Да вон спроси у них
- у Эмрайина и Мылгуна, каково им было?
     Те в ответ понимающе заулыбались, закивали головами, налегая на весла.
     - А я нет! - стоял на своем Кириск.
     - Значит,  молодец,  коли так! - успокоил  его  старик.- А теперь скажи
мне, в какой стороне остался Пегий пес?
     Кириск призадумался от неожиданности и потом указал рукой:
     - Вон там!
     - Ты уверен? Что-то рука у тебя дрожит.
     Унимая дрожь в руке, мальчик указал, чуть-чуть, лишь слегка правее:
     - Вон там!
     - Вот теперь точно! - согласился Орган.- А если каяк повернется носом в
эту сторону, тогда где будет Пегий пес?
     - Вон там!
     - А если ветер развернет нас в ту сторону?
     - Вон там!
     - А если налево поплывем?
     - Вон там!
     - Хорошо, а  теперь скажи мне, как  ты определяешь,- ведь вокруг глазам
ничего не видно, кругом вода? - допытывался Орган.- Можешь объяснить?
     - А у меня еще есть глаза,- ответил Кириск.
     - Какие глаза?
     - Не знаю, какие. Они у меня в животе, наверно, и они видят не видя.
     - В животе! - Все рассмеялись.
     - И то  верно, - отозвался Орган.-  Есть такие  глаза. Только они  не в
животе, а в голове.
     - А у меня в животе,- отстаивал свое Кириск,  хотя соглашался  уже, что
такое зрение может быть лишь в голове.
     Спустя  некоторое  время старик снова  принялся  испытывать  Кириска и,
убедившись в его способности запоминать стороны моря, остался доволен:
     - Ну-ну, неплохие у тебя глаза в животе,- пробормотал он.
     Польщенный  похвалой,  Кириск  принялся  сам  задавать  себе  задачи  и
находить  ответы.  Пока   что,  при  относительно  спокойном  море,  это  не
представляло  больших трудностей.  Верный и  великий  Пегий  пес всякий  раз
безотказно отзывался  -  без особых усилий памяти  возникал перед внутренним
взором  Кириска именно там, в той стороне, где он оставался, возникал как бы
воочию, всей своей  громадой, с лохматыми лесами по кручам, с  пятнами снега
на "голове" и в "паху",  с  гремящим,  неутомимым, вечным прибоем у подножия
утеса.  Представив  себе Пегого  пса, мальчик  не  мог  не  думать о  других
окружающих сопках  и  невольно начинал думать о доме. Виделась ему небольшая
долина  среди прибрежных сопок,  а  в  той  долине у опушки леса,  на берегу
речки,  стойбище - срубы, лабазы, собаки, куры, вешала для сушки рыбы, дымы,
голоса и там мать и сестренка Псулк.  Он  живо представил их себе и  то, что
они сейчас делают, чем занимаются. Мать втайне  думает, конечно, о нем  и об
отце, и обо всех них - охотниках в море. Да, вот сейчас она наверняка думает
о них. Думает, а сама очень боится, чтобы злые духи не отгадали ее мысли, не
проведали  ее  страха.  И еще  кто  думает о  нем, так это, наверно, Музлук.
Музлук, пожалуй, прибегала уже вроде бы поиграть  с Псулк. А ведь мать может
отругать ее, если та ненароком скажет вслух  или  спросит что-нибудь  о нем,
ушедшем  в море. Мать непременно отчитает ее:  "Ты о чем это болтаешь, разве
ты не знаешь, что он ушел в лес  за дровами". Девочка спохватится, замолчит,
пристыженная. Кириску при этом  даже  жаль стало  ее. Он хотел, чтобы Музлук
думала о нем, но ему очень не хотелось, чтобы ее укоряли из-за него.
     А  лодка все  так  же  плыла,  слегка  приныривая по  волнам. И  кругом
блистало  в  мелком кипении волн  все то  же  сплошь бурунистое  море. Нивхи
рассчитывали  пополудни, самое  позднее  к  концу дня добраться  до  первого
островка  (то был близлежащий из  трех сосцов  - Малый  сосец)  и  при удаче
начать там охоту. Затем им предстояло засветло доплыть до второго - Среднего
сосца и  там  заночевать,  благо у берега есть  удобная затишь для .лодки. А
рано утром снова в море. Если с вечера повезет, если добудут сразу  три туши
нерпы, утром  могут не мешкая лечь  в  обратный путь. Но как  бы то ни было,
возвращаться предстояло в первой  половине  дня, не позднее высоты  солнца в
два тополя. Известно ведь, чем раньше покинешь море, тем лучше.

     Аткычх - дедушка, дед (нивхск.). Здесь и далее примеч. автора.
     Все  это  было  предусмотрено стариком  Органом,  на  все  он имел свой
расчет.  Да  и  подручные его - Эмрайин и Мылгун  - не первый раз шли к Трем
сосцам. Сами  отлично знают, что к чему. Главное же - чтобы погода стояла  и
чтобы  зверя вовремя обнаружить  на лежбище. Это главное,  а все остальное -
как сумеешь справиться, тут уж каждый за себя в ответе.
     Старик  Орган  ходил  в плавание не только в  силу необходимости, нужда
нуждой, ясное дело - без  прокорма с моря не проживешь, но еще и потому, что
море влекло  его. Морские дали располагали старика к его заветным раздумьям.
Были у него сокровенные  мысли свои. В море ничто не  мешало предаваться им,
ибо  всему  тому, о  чем  поразмыслить некогда на  суше, среди  повседневных
забот,  в  море  наступал  черед  - здесь ничто не  отвлекало Органа  от его
великих дум. Здесь он чувствовал себя сродни и Морю и Небу.
     Он понимал,  что  перед  лицом бесконечности простора человек  в  лодке
ничто.  Но  человек  мыслит  и  тем восходит к  величию Моря и Неба,  и  тем
утверждает себя перед вечными стихиями, и тем  он соизмерен глубине и высоте
миров. И потому, пока  человек жив, духом  он могуч, как море, и бесконечен,
как небо, ибо нет  предела его мысли. А когда он умрет,  кто-то другой будет
мыслить дальше, от него и дальше, а следующий еще дальше  и так без конца...
Сознание этого доставляло старику горькую усладу непримиримого примирения.
     Он понимал, что смерть неизбежна, что не так уж далек предел его жизни,
понимал,  что смерть всему конец, но при  этом надеялся почему-то, что самое
сокровенное и заветное  в  нем - его  великие  сны о  Рыбе-женщине пребудут,
останутся с  ним  и  после смерти.  Он  не  мог передать свои  сны другому -
сновидения  непередаваемы,  и потому,  считал  он, они  не должны  исчезнуть
бесследно... Не должны. Великая Рыба-женщина бессмертна, стало быть, и сны о
ней должны быть бессмертными.
     Об этом он много  и часто думал в  плавании. Надолго  умолкал, уходил в
себя,  не  вступая  ни  в какие  разговоры  с  попутчиками.  Глядя на  море,
обращаясь неизвестно к кому, он просил лишь об одном: оставить ему его сны о
Великой Рыбе-женщине. Разве невозможно, чтобы сны уходили вместе с человеком
в иной мир, чтобы  они снились вечно,  во веки веков? Не  находя ответа,  он
мучительно размышлял,  пытаясь  убедить себя, что так оно  и будет,  что сны
останутся при нем.
     Когда-то очень и очень давно, в незапамятные  времена на побережье близ
сопки Пегого пса  жили три  брата.  Старший  был  скороход. легок на подъем,
везде  и повсюду  поспевал:  женился он  на дочери  оленного  человека, стал
хозяином  оленьих  стад,  откочевал  в тундру,  с  тем и  ушел.  Младший был
следопыт  и меткий стрелок. Он тоже женился,  взял себе  девушку  из  лесных
людей,  ушел в тайгу, стал охотником в таежных  местах. А  средний брат  был
хромоногий от  рождения, не повезло человеку,  рано вставал, поздно ложился,
да что толку - за оленями ему не угнаться, зверя в  лесу не выследить. Никто
в округе не отдал ему дочери своей в жены, братья покинули его, и остался он
один у самого синего моря. Перебивался  тем, что рыбу удил. Известное дело -
сколько ее наудишь...
     Однажды сидел  он,  горемычный брат хромоногий, в лодке своей,  закинув
леску  в  море, только вдруг почувствовал,  как удилище сильно  задрожало  в
руках. Обрадовался -  вот будет улов! Начал он выводить рыбину,  все ближе и
ближе к лодке подтягивать.
     Смотрит - что за  диво! А  то  рыба в  образе женщины! По воде колотит,
извивается,  уйти  хочет.  А  красоты  невиданной - тело  гладкое,  серебром
отливает, как речной галечник в лунную ночь, груди  белые  с темными сосцами
торчком, точно бы  то еловые шишечки, а глаза зеленые огнем искрятся. Поднял
он Рыбу-женщину из воды, подхватил под руки, тут она обняла его, и легли они
в лодку.  От счастья  такого голова хромоногого брата  кругом  пошла. Сам не
помнит, что  с  ним  было,  и  казалось ему - до небес  вскидывалась  лодка.
Раскачалось море до  неба,  небеса раскачались до  моря.  А потом все утихло
разом,  как  после  бури.  Тут  Рыба-женщина  выпрыгнула из лодки  и уплыла.
Кинулся  хромоногий брат,  стал  ее звать и  умолять вернуться,  но  она  не
откликалась, исчезла в морской глубине.
     Вот  такой случай приключился  с хромоногим  средним братом, одиноким и
покинутым  всеми на  краю  моря. Уплыла  Рыба-женщина  и больше  никогда  не
появлялась.  А хромоногий брат с того дня затосковал, закручинился крепко. С
того  дня  все  дни  и  все ночи  ходил он  с плачем  по  берегу и  все звал
Рыбу-женщину, заклинал и просил ее хотя бы издали показаться.

     По приливу шел и пел:
     Где ты плаваешь, Великая Рыба-женщина?

     По отливу шел и пел:
     Где ты плаваешь, Великая Рыба-женщина?

     Лунной ночью шел и пел:
     Это море - тоска моя,
     Эти воды - слезы мои.
     А земля - голова моя одинокая!

     Темной ночью шел и пел:
     Где ты плаваешь, Великая Рыба-женщина?..

     По приливу шел и пел, по отливу шел и пел...
     А тем временем зима миновала, следом весна миновала, и однажды в летнюю
пору  шкандылял по  берегу горемычный  брат  хромоногий, по волнам прибоя по
колено брел и все в море смотрел - не покажется ли вдруг Рыба-женщина, и все
звал ее -  не откликнется  ли вдруг Рыба-женщина, только вдруг услышал он на
отмели вроде  бы  детский плач.  Вроде  бы  дитя  малое  плачет-надрывается.
Побежал он туда и глазам не верит своим - младенец голышом сидит на отмели у
самой воды, волна то накроет его, то уйдет, а он плачет да все приговаривает
громко: "Кто мой отец? Где мой отец?" Еще больше диву дался хромоногий брат,
и не знал  он, бедняга, как тут быть.  А младенец увидел его и говорит: "Это
ты мой отец! Возьми меня к себе, я твой сын!"
     Вот ведь какая  история  вышла! Взял человек  сына своего, унес  его  к
себе.
     Быстро  подрос  мальчик.  По  морю  стал  ходить.  Отважным  и  крепким
добытчиком  прослыл. Удачливым родился: сеть  забросит  - рыбы полно, стрелу
выпустит - зверя морского  насквозь прошьет.  Слава пошла о  нем  далеко, за
леса и  горы. Тут и  девушку  со  всем  уважением выдали за  него из лесного
племени. Дети народились, и отсюда пошел умножаться род людей Рыбы-женщины
     И отсюда песня поется на праздниках:

     Где ты плаваешь, Великая Рыба-женщина?
     Твое жаркое чрево - зачинает жизнь,
     Твое жаркое чрево - нас породило у моря,
     Твое жаркое чрево - лучшее место на свете.
     Где ты плаваешь, Великая Рыба-женщина?
     Твои белые груди как нерпичьи головы,
     Твои белые груди вскормили нас у моря.
     Где ты плаваешь, Великая Рыба-женщина?..
     Самый сильный мужчина к тебе поплывет,
     Чтобы чрево твое расцветало,
     Чтобы род твой на земле умножался...

     Этот сон наплывал исподволь, как неумолимо прибывающий прилив из глубин
океана,  погружающий  на  какое-то  время прибрежные земли,  травы,  дюны  в
околдованную призрачность подводного сумрака.
     Всякий раз этот сон оставлял ошеломляющее, долго не проходящее ощущение
у Органа. Он верил в него настолько, что никому, ни одной душе  на  свете не
рассказывал