но будет, какой год осветит этот день взлетом чувств.
     Итак,  3  сентября 1949 года -- и что же было год, два или
более назад? 1939 год -- светит ли в нем день 3 сентября?  Нет,
пожалуй:  унижение от ХПФ пережито или упрятано, какая-то возня
с учебниками, впрочем -- воскресенье, был с матерью  на  рынке,
ездили  за  картошкой,  той,  на  которую  бросают  послезавтра
студентов. Ну  а  год  назад,  в  1948-м?  Что-то  связанное  с
перемещением,  с  поездкой  к  месту  происшествия,  то ли труп
выловили в реке, то ли удавленник, да разве припомнишь  --  три
следователя на весь район...
     Мост  перейден, река неслышно течет, река покоится, позади
остался драмтеатр, где завтра отмечается новый учебный  год  "в
сети   высших   учебных   заведений"   и  куда  приглашены  все
преподаватели. Проспект Энгельса он  пересек  вкрадчивым  шагом
человека, уверенного в том, что где-то рядом, за углом, в косом
переулке,  найдет  то,  от чего всколыхнется мысль и чувство. 3
сентября 1942 года -- это что-нибудь говорит? Нет, не  говорит,
а   мычит   тоскою  трехмесячных  курсов  младших  лейтенантов:
стрельбище,  строевые  занятия  до  упаду,   сказочно   злобный
старшина роты...
     Индустриальная улица, добротные дома, населенные конторами
и учреждениями,  где  те  же  самые  строевые  занятия,  но  за
столами, и продовольственный  магазин,  где  киснет,  поджидая,
четвертинка,  покупку которой надо, однако, отложить до решения
восхитительного  вопроса  о   дате,   над   которой   взовьется
осветительная  ракета. Сорок третий год забракован, как и сорок
четвертый, в сорок шестом что-то просматривается, но так смутно
и непонятно, что лучше уж повременить.
     Вдруг он  остановился,  замер  --  как  перед  только  что
увиденной  миной.  Сделал  --  не  дыша -- два шага назад, чтоб
остеречься, дрогнувшая рука коснулась потного лба, и жест  этот
обозначил так и не произнесенное восклицание: "Вспомнил!"
     Картинно    эдак   взмахнул   кистью,   изобразил   полное
недоумение. "Как?.. Такое --  забыть?  Ну,  никак  от  тебя  не
ожидал, нет, никак не ожидал, дружище!" -- урезонил он и
самого  себя,  и  того,  кто  прикидывался им самим. Сокрушенно
покачал головой, дивясь преступной забывчивости, хотя с прошлой
субботы знал,  на  каком  дне  остановится  бег  памяти,  и  не
ракетница  пульнет  в  небо, а крупнокалиберное орудие выбросит
снаряд, который к самому небу взметнет  мельчайшие  подробности
того  дня  3  сентября  1945  года,  потому что в нем была она,
Людмила Мишина.
     Да, конечно, 3 сентября 1945 года. Уже несколько  дней  он
дома, уже...
     До четвертинки -- рукой подать, магазин рядом, но заходить
туда опасно,   впереди   вышагивает   знакомый   из   областной
прокуратуры. И так уже ползет слушок о загулах, в которые якобы
впадает  бывший  народный  следователь,  и  Гастев  свернул   в
переулок,  не  дойдя  до магазина; теперь, весь находясь в году
сорок пятом, никого уже не видел он и видеть не мог, ибо  после
полудня  3  сентября  того  года  был  дома  и собирался идти в
институт -- восстанавливаться. Позади -- война,  демобилизация,
возвращение  в  родной  город,  военкомат,  милиция, домоуправ,
паспортный стол; впереди -- учеба, диплом,  работа.  Офицерские
брюки,  хромовые сапоги, начищенные до блеска, китель (ордена и
медали на нем поблескивают и позванивают),  зачетная  книжка  в
кармане,  погоны  сняты,  но  фронтовым  духом  веет  от кровью
заработанных наград, от нашивок за ранения,  --  в  таком  виде
хотел  предстать  перед  институтской верхушкой: да, это я, тот
самый, которого спихнули вы на  ХПФ,  и  не  надо  жалких  слов
оправдания,  я  вас прощаю!.. Осмотрел себя в зеркале, подвигал
плечами и замер -- увидел отраженный взгляд матери,  любующейся
сыном,  услышал  вздох  ее: "Ну, теперь можно..." И что "теперь
можно" -- понял. Умирать можно -- вот  что  недоговорила  мать.
Она родила сына, она вырастила его, она вымолила у судьбы жизнь
его  на  войне, сын перенес уже смерть отца и теперь безропотно
встретит  кончину  матери.  И  стыдно  стало   --   перед   кем
выхваляться  вздумал? Плевать ему на институтское начальство!..
Сапоги -- в угол, китель  и  брюки  --  на  вешалку,  из  Вены,
последнего  места  службы,  привезены три костюма, выбрал самый
скромный, поцеловал мать  --  и  на  трамвай.  По  уважительной
причине      отсутствовал      студент     четвертого     курса
хозяйственно-правового  факультета  Гастев  Сергей  Васильевич,
прошу зачислить в институт для продолжения учебы -- такая форма
поведения  выбралась.  Встречен  же  был  сверхрадушно, обнят и
расцелован, выяснилось к тому же, что оскорбляющий ухо  и  глаз
ХПФ  ликвидирован, отныне деление на чистых и нечистых проходит
по другим признакам: судим -- не судим, есть ли родственники за
границей, а главное -- проживал ли на  временно  оккупированной
территории.   Приказ  о  зачислении  был  немедленно  подписан,
Гастева определили на последний курс, обязав досдать  кое-какие
дисциплины,   студенческий   билет   выдали   без   проволочек,
оставалась сущая ерунда -- получить учебники, тут-то и возникла
закавыка, без которой власть не была бы властью: требовался еще
и читательский билет в библиотеку, которой ведал почему-то  зам
по   хозяйству,   --   его   и   пошел   искать  Гастев,  часто
останавливаясь   у   незабытых   аудиторий.   Всесильный    зам
обосновался  на  первом  этаже,  куда-то  вышел "на минутку", в
приемной на стульях вдоль  стены  расположились  первокурсники,
судя по несмелости, а на столе (а не за столом!) сидела молодая
и очень привлекательная женщина, сидела в чересчур вольной позе
-- так,  что угол стола раскинул ее ноги и туго обтянул юбку на
бедрах  возбуждающей  полноты.  По  позе  этой,  по  тому,  как
умолкали  парни,  когда  женщина  открывала  рот,  Гастев решил
поначалу, что  на  столе  сидит  методистка  какой-то  кафедры.
Вместо  блузки  --  спортивная рубашка с короткими рукавами, на
ногах -- танкетки, тупоносые и на широкой платформе  туфли,  на
запястье -- мужские часы, а не крохотные дамские из поддельного
золота (их мешками везли из Германии), волосы темно-каштановые,
без  каких-либо  следов  завивки,  брови смелые, глаза серые, и
глаза эти секунду подержались  на  Гастеве,  когда  тот  вошел,
отвелись,  абсолютно безразличные, и минуло две или три минуты,
прежде чем женщина спросила: "А вы по какому вопросу, товарищ?"
-- задала  вопрос,   даже   поворотом   головы   не   обозначив
"товарища",  а  лишь  слегка  изменив  тон,  каким  говорила со
студентами. Гастев не ответил, не испросил и разрешения курить,
поскольку студенты дымили вовсю. Единственная пепельница --  на
столе,   и  оказалось,  что  женщина,  с  десяти  шагов  весьма
миловидная, вблизи смотрелась удручающе иной: и глаза вроде  бы
как-то  косо  помещены на сплюснутом лице, подбородок выступает
нагловатенько, и лоб какой-то не такой, манеры  и  речи  же  --
нахраписты  и  угодливы,  как  у пристающей к прохожим торговки
краденым, чего не  видели  или  не  хотели  замечать  студенты,
ловившие каждое слово девки с раскинутыми ногами. Сомневаться в
том,   что   говорилось   ласково-воспитательным   тоном,   она
запрещала, и даже если студент всего  лишь  переспрашивал,  она
обрывала  его  так, что ответ напоминал оплеуху или зуботычину.
По этой манере затыкать  рты  и  превращать  диспут  в  монолог
Гастев  догадался:  не  методистка,  а  какая-то  комсомольская
начальница, обязанная глаз не спускать с вверенных ей овечек, к
каким она относила и приблудную овцу,  Гастева  то  есть,  всем
поведением  своим  являвшего  признаки непослушания, потому что
дважды  или  трижды  возникшая  пауза  призывала  Гастева  хоть
словечком  проявить  интерес  к  разговору,  на  что он отвечал
презрительным  молчанием.  А  шла  речь  о  романе   известного
писателя,    живописавшего    подвиги   комсомольцев,   всецело
посвятивших  себя  борьбе  с  немецкими  оккупантами.  Нашлась,
однако,  в  комсомольской  организации  парочка,  которая -- по
смутным намекам писателя -- вступила в "близкие отношения",  не
прерывая,  впрочем,  борьбы,  что никак не устраивало открывшую
диспут  начальницу.  "Не-ет!  --  негодовала  она.  --  Раз  ты
сражаешься  за Родину, то будь добр -- посвяти борьбе все силы,
забудь о половых различиях!.." И тут же,  не  удостоив  Гастева
взглядом,  она  чуть  понизила  голос, и будто кнут взвился над
ним: "Вам надо подождать, товарищ!" А он стиснул зубы от злобы,
потому что вспомнил, кто пытается командовать им  и  как  зовут
командиршу.  Людмила Мишина, в институт поступившая годом позже
его, но еще в школе  он  слышал  о  гадостях  этой  самозванки,
всегда  норовившей  стать  начальницей  и  умевшей выискивать в
человеке  изъян  или  недостаток,   чтоб   гвоздить   по   нему
безжалостно  и безостановочно. В пионерлагере она так зашпыняла
хроменькую девочку, заставляя ее бегать наравне со  всеми,  что
та  едва  не  повесилась, из петли ее вытащили, в кармане нашли
записку: "В могиле ноженьки мои станут прямыми".  Пионервожатую
потянули  было  на  расправу,  но  лишь  слегка  пожурили; мать
хромоножки продолжала, несмотря на  угрозы,  твердить:  посадят
когда-нибудь   эту  мерзавку  Мишину,  обязательно  посадят,  с
преступными наклонностями она!
     Вдруг раздался звонок -- на лекцию, видимо. Студенты разом
встали  и  почти  бегом  покинули  приемную,   а   мерзавка   с
гимнастической  легкостью  соскочила со стола. Три года прошло,
как видел он Мишину в  последний  раз,  --  она  за  это  время
укрупнилась,  не  потеряв  гибкости,  ладности.  "Так это вы --
Сережа Гастев?" -- протянула  она  ладошку.  Все,  оказывается,
знала  о нем -- о том, что вернулся, что принят полчаса назад в
институт  и  что   пришел   сюда   за   читательским   билетом.
Сомнительно,   чтоб  весть  о  герое-фронтовике  пронеслась  по
институту с быстротой молнии, но Мишина -- Гастев столкнулся  с
этим   впервые  --  обладала  искусством  первой  узнавать  все
новости. Достав  из  стола  прямоугольный  штампик,  она  шумно
дыхнула  на  него  и  приложилась  им  к  студенческому  билету
Гастева, что давало ему право не только  пользоваться  книгами,
но и посиживать в читальном зале для преподавателей. Как-то так
получилось,  что дел у нее никаких в институте не оставалось, а
Гастеву получать учебники расхотелось, Людмила Мишина к тому же
обещала отдать ему те, в которых уже не нуждалась,  госэкзамены
сдав   и  получив  небесполезный  диплом  и  место  на  кафедре
советского права. День -- сияющий, ни облачка  на  небе,  ветер
несет запахи города, в котором не было уличных боев, от Людмилы
Мишиной  ничем  не пахло: ни духами, ни помадами она никогда не
пользовалась, чтоб не подавать дурного примера, и шла  рядом  с
Гастевым так, что у него и мысли не возникло взять ее под руку,
тем более что Мишина, не пройдя и двадцати метров, приступила к
любимейшему  занятию -- перевоспитанию пораженного всеми видами
разврата комсомольца, уличив Гастева в легкомысленном отношении
к браку еще на  первом  курсе,  когда  он  вступил  в  "близкие
отношения"  с  "не  буду  называть  кем",  всех  подряд охмуряя
"разными там словами"...
     Чудесный  день,  мягкий,  задумчивый.  Рыболовы   облепили
берег,  уставясь  на неподвижные поплавки, потом накатила волна
от пароходика, и в полусонной тиши  Людмила  Мишина  продолжала
клеймить   неисправимого   бабника   Сергея   Гастева,  который
улыбался, дивясь неустранимой подлости идущей рядом  молодой  и
привлекательной  женщины,  драконившей  за распутство того, кто
девственником   проучился   все   семестры,   уйдя   в    армию
добровольцем,  а  не  занимался "развратом", за что ему делался
втык, а однажды, бессовестно и храбро солгала  Мишина,  Гастеву
даже влепили выговорешник!..
     Ложь,  наглая  ложь,  вранье  несусветное  -- но как легка
походка,  как  грациозно  покачивается  таз,  когда   скрипучая
тяжесть  тела  переносится  с  ноги  на  ногу, а движения бедер
намекают  на  их  волнообразные  подъемы  и  опускания  в  иной
плоскости.  В  Вене  Гастев  частенько  захаживал к профессору,
автору безумной теории о том, что вся женщина -- от макушки  до
пят  --  всего  лишь  чудовищный нарост на детородном органе, и
страсти, тайно  бушующие  в  сокровенной  глубине  первоосновы,
прорываются  наружу  гримасами,  взглядами,  речью,  и  вообще,
внушал  профессор,  все  извивы  женской  психики   объясняются
капризами  чуткого и единственно мыслящего органа. Но, пожалуй,
любой  не  слышавший  профессора  мужчина  догадался  бы,   что
великолепно   сложенная   и   кажущаяся  издали  обольстительно
красивой Людмила Мишина, самоуверенно и пылко проводящая  среди
молодежи  линию  партии,  никакого  женского опыта не имеет, ни
разу еще не просыпалась в объятиях мужчины, а торопливые соития
угнездили в ней презрение к  противоположному  полу,  и  вообще
организм ее живет не по лунному календарю, как у всех женщин, а
по юпитерианскому, с большим запаздыванием.
     И   все   же  --  как  благородны  эти  чуть  ниже  ключиц
нарастающие выпуклости, и никакие одежды  не  скроют  того,  от
чего  любой  мужчина  приходит в тихое умиление перед таинством
природы,  умеющей  и  на  голом  каменистом  склоне  выращивать
эдельвейсы.  Разговор  между тем переметнулся на литературу, то
есть  вернулся  к  прерванному  в  приемной  диспуту,  а   она,
литература,  обязана  подавать  пример,  не  допускать "близких
отношений", и Гастев стал вяло возражать: автор,  мол,  обеднил
своих  героев,  не  дав  им права на личную жизнь. Да, борьба с
оккупантами, но именно эта борьба  удваивается,  удесятеряется,
если юный подпольщик не только любит такую же подпольщицу, но и
занимается  с  нею  тем, что необоснованно именуется развратом.
Физическое  сближение  юноши  и  девушки  не   только   веление
инстинкта,  но  и  условие  их совместной деятельности на благо
общества, и ради этого блага сближение более  чем  обязательно,
это   доказывал   Гастев,   открыто   и  зло  улыбаясь,  искоса
посматривая  на  пылко  возражавшую  Мишину,  --  так   вот   и
разгорелся спор. Презрение, сквозившее в тоне Гастева, не могло
не   улавливаться   Мишиной,   а   у   того   уши   раздирались
бесстыже-поддельными словечками комсомольской вруньи.  Нет,  не
умела  Мишина  искусно  притворяться, управлять голосом, хоть и
был  пионерлагерь  классом  по  вокалу,  здесь  умелые  вожатые
мгновенно  меняли  сюсюканье  на  натуральный злобный выкрик --
балаганному лицедейству обучались вожатые, театру на поляне и у
костра!..
     Куда шли, какими улицами -- Гастеву не помнилось. Рука его
-- сама по себе, вовсе не по желанию -- частенько  полуобнимала
спутницу,   которой   он  уже  нашептывал  "гадости"  в  охотно
подставленное ухо, предвкушая дальнейшее: он оказывается с этой
сучкой наедине, раздевает ее,  демонстрирует  абсолютно  полную
готовность  мужского  организма к "близким отношениям", а затем
наносит смертельный удар  --  отказывается  вступать  с  нею  в
половой  акт,  либо  пренебрежительно  сплюнув  при  этом, либо
обозвав лежащую Мишину общеизвестным  словом.  По  метаемым  на
него  взглядам  догадывался  он,  какие  планы  строит та, чтоб
унизить его: да, позволит себя раздеть, но  ничего  более,  или
того  хлеще  --  разорется на всю квартиру, являя городу и миру
свою неприступность. Каждый, уже распаленный,  свое  задумывал,
потому  и  улыбались  друг  другу  мстительно  и  любяще (много
позднее придумалось Гастевым сравнение: кобель  и  сучка  бегут
рядом,  уже  мокренькие  от  слизи,  скалясь  и  не приступая к
совокуплению из-за того, что двуногие хозяева их могут  палками
и  каменьями  прервать  сочленение пары, и надо бежать, бежать,
пока не  найдется  местечко,  далекое  от  человеческих  глаз).
Никогда  не  мазанные  помадою  губы Мишиной набухли от прилива
крови,  став  темно-вишневыми,  дыхание  ее  учащалось,  пальцы
порхали  над  рубашкой,  что-то поправляя, кожа ее будто зудела
(венский профессор похмыкал бы понимающе), шаг у подъезда  дома
укоротился,  и  Гастев покровительственно похлопал понурую, уже
сдавшуюся  Мишину  по  плечу:  вперед,  детка,  все   будет   в
порядке...  "Авдотья  Петровна!  Смотри,  кого я привела!.." --
сделала  она  последнюю  попытку   избежать   нравственного   и
физического  падения, открыв дверь квартиры. Но соседки либо не
было дома, либо она не отозвалась. "Сволочь! -- тихо выругалась
Мишина, помогая Гастеву раздевать себя. -- Я  все  расскажу  на
партбюро!.."

     Четыре  года  спустя, то есть 3 сентября 1949 года, угроза
эта вспомнилась, и тринадцать рублей сжались  в  кулаке,  когда
Гастев  свернул  на Красногвардейскую, славную гастрономом, где
всегда продавались  чекушки  и  мерзавчики,  но,  не  пройдя  и
нескольких  шагов,  понял  он, что сценарий сегодняшней субботы
грубо  попран.  Серые  милицейские  "Победы"  облепили  дома  у
гастронома,   с  ревом  подкатили  машины  с  красным  крестом,
любопытных оттесняли спешившиеся мотоциклисты, и народ, покидая
опасный район, возбужденно переговаривался. В  толпе,  в  самом
воздухе -- та радостно-тревожная избавленность от смерти, какая
бывает при свежем трупе, -- чувство более чем знакомое Гастеву,
и он машинально отметил время: двадцать часов тринадцать минут;
очередное  ограбление,  уже  третий  месяц  в  городе и области
орудуют  группы  налетчиков,  назвать  их  бандами  милиция  не
решается,  чтоб не прослыть беспомощной, тем не менее нападения
на магазины, сберкассы и  одинокие  сейфы  стали  обыденностью,
выстрелы   --  на  устрашение  --  часты,  убийства  --  редки.
Любопытство снедало: а что же там, в гастрономе, случилось, чья
жизнь обо- рвана пулей?  Человек  он  известный,  можно  пройти
сквозь  оцепление  и  глянуть  на  забрызганный кровью магазин,
почти все милицейские чины --  вечерники  или  заочники,  да  и
помнят  они,  кем был он полтора года назад, но -- спросят ведь
недоуменным взглядом: "А ты-то как сюда попал?"
     День  четырехлетней   давности,   плавно   протекавший   в
воспоминаниях,   оборвался   на   скомканной  юбке  Мишиной,  и
заструиться последующее могло только с глотком  водки;  желание
выпить  ускорило  шаги,  и,  проклиная  бандитов и милицию, как
всегда с опозданием прибывшую  на  место  происшествия,  Гастев
ярость свою обрушил на ни в чем не повинную дверь магазина, что
в  двух  кварталах  от гастронома: "Закрыто на учет". Видимо, с
перепугу:  весть  о  гастрономе  пронеслась  молнией  по   всем
торговым  точкам.  Четвертинка  удалялась,  и, приближая ее, он
стремительно, как под обстрелом, пересек  проспект  Калинина  и
вскочил  в  отъезжавший трамвай, держа путь к буфету, где бойко
торговали до одиннадцати. Там -- наценка, но ради святого  дела
и  двадцати рублей не жалко. Трамвай заносило на поворотах. Уже
стемнело. Никого в вагонах, кроме него: трамвай, наверное,  шел
в парк. Обе кондукторши -- на задней площадке переднего вагона,
бабы  о  чем-то  оживленно  говорили,  прижимая  к себе сумки с
медяками. Вдруг слева по ходу поплыла  палатка  с  продавщицей,
Гастев  покинул  трамвай за полминуты до того, как тот замер на
остановке, перебежал  улицу,  и  смятые  деньги  выложились  на
прилавок.   Порывшись   внизу,  так  и  не  найдя  четвертинки,
продавщица влезла на табуретку, чтоб поискать ее  на  полке,  а
Гастев  отвернулся, потому что на уровне глаз колыхался дырявый
халат на тугом заде, и смотрел вправо, на отъезжающий  трамвай.
Обе  кондукторши  по-прежнему  стояли на задней площадке, и оба
вагона, всю  улицу  освещавшие,  уже  приближались  к  повороту
налево,  скрежеща и притормаживая. Четвертинка наконец-то легла
на потную ладонь, краем глаза Гастев видел,  как  скрывался  за
поворотом первый вагон, таща за собою пылающий огнями задний, и
в  тот момент, когда бутылочка упряталась в карман, где-то там,