что  ничего  не
сделали.   Парни   создавали   атмосферу  угроз  тихой,  мирной
просьбой. Но эти-то, ряженые, не ради червонца придумали китель
и перстень. К кому ездили? У кого чай пили? Что унесли с собой?
Где пожива?  Куда  подевались  документы?  Почему  виляет  ГАИ?
Номерные знаки "Победы" легко восстановить, еще проще запросить
все   автоколонны:  кому  отпущены  в  канистру  десять  литров
бензина? Не будь этой канистры в багажнике -- огонь не  охватил
бы   машину.  Две  бензоколонки  в  городе,  туда,  однако,  не
позвонили. Потому, видимо, что с самого начала знали:  "Победа"
заправлялась   в   обкомовском   гараже,   о  чем  протрепались
доминошники, но гараж-то -- вотчина госбезопасности,  а  к  ней
стойкую  неприязнь  питает милиция, вся милиция, кроме младшего
лейтенанта Ропни,  который  и  не  подозревает  об  обкомовском
происхождении   "автомашины   неизвестной  марки".  Мильтон  из
деревни --  везунчик,  крючками  своего  сельского  воображения
сцепивший  трамвай  со  странным  поведением больного Синицына.
Такие гениальные дурачки только в деревнях и водятся,  где  изо
дня  в  день,  из  года  в год с естественной целесообразностью
повторяются  истинно  природные  явления,   а   люди   не   для
преступлений  созданы,  потому и сельские мозги так чутко ловят
нарушения вековых ритмов и злодеев  распознают  на  расстоянии.
Неспроста  Шерлок  Холмс поигрывал на скрипке: он, живший вдали
от мычания коров, классическими мелодиями восстанавливал в себе
ощущение правильности мироздания. (Гастев уже оделся  и  модным
узлом  затягивал  галстук.) Тот же Ропня склонен, как и младший
сержант,  страдалец  по  женской  части,  связывать  женщину  с
безумством  "водителя",  но  как  и почему -- непонятно. Тем не
менее нельзя исключать: за столом с тортом  сидела  и  женщина,
она  же приехала в гости с тремя мужчинами. Три здоровых мужика
отклонили бы приглашение к чаю, мужикам нужна выпивка, но  если
с  ними  женщина, то поведенческий стереотип изменится. Ни одно
преступление не обходится без  женщины,  грубая  мужская  мысль
становится  изобретательнее, изощреннее, когда рядом пульсирует
инополый мозг.
     Зеркало -- на внутренней стороне дверцы  шкафа,  и  Гастев
уже   закрывал   его,   когда  увидел  женский  халат,  красные
хризантемы на желтом фоне, швейное изделие стоимостью в  двести
пятнадцать  рублей  сорок  одну  копейку,  приобретенное им для
Мишиной, чтоб было ей что по утрам на себя набрасывать.  Прилив
злобы  овладел  им  внезапно  --  к  этой комсомольской гадине,
которой никогда и в голову не приходило, что ей, женщине,  надо
утром накормить спавшего с нею мужчину. На кухню влетала, как в
пищеблок  во  главе санитарной комиссии: "Товарищ Гастев, у вас
грязно, вам надо чаще подметать и мокрой  тряпкой..."  Этой  бы
тряпкой  по  морде  милой  Люсеньке,  чтоб знала свое место! Ни
разу, сучка, не спросила, на каком кладбище лежат родители,  не
побеспокоилась  о  раненых-перераненых ногах его; из Будапешта,
где в августе была на молодежном фестивале,  не  привезла  даже
рубашоночки  завалящей!  И  добро бы похоть влекла ее сюда, так
нет, посланницей  прогрессивного  человечества  заваливается  в
квартиру,  как  бы по общественным делам, весной ЦК ВЛКСМ издал
клич: шире вовлекать несоюзную молодежь в комсомольскую  жизнь,
вот  она сразу и приперлась, заодно и проконтролировать овечку,
оставшуюся без кнута и присмотра. Дура безмозглая, урод!
     Он застыл, не понимая, что это  вдруг  на  него  накатило,
откуда  злоба  к  женщине,  с  которой  спит он, которая ничего
дурного ему не сделала и даже, если верить декану, избавила его
от картошки; она же -- ходит такой гнусный слушок  --  устроила
ему  нынешнюю  некислую  жизнь.  Порою  кажется,  что  в  самом
существе этой власти есть нечто справедливое и  благородное,  о
чем  намекает  бескорыстие  Людмилы Мишиной да ночной шепот ее.
Надо быть благодарным, а не...
     Тишина      прервалась      чуть      слышным      словом.
"Дружище...", -- произнес он, урезонивая того, кто часто
вмешивался  в его жизнь, искажая ее и подправляя, то исчезая на
месяцы и годы, то, пошлявшись  неизвестно  где,  возвращаясь  к
нему,  влезая  в  него  и становясь тем объектом, над разгадкой
неэфемерной сути  которого  бьются  лучшие  умы  венской  школы
психиатров.  Этот  ловкий  пройдоха,  обаятельный парень и душа
общества, умел как-то легко переносить все невзгоды, в страшный
для Гастева день 27 августа 1938  года  он,  глянув  на  список
зачисленных в институт и найдя себя неожиданно в черном перечне
фамилий ХПФ, ничуть не огорчился, а издевательски хохотнул: "Ну
и жонглеры!" Гастев и любил его и ненавидел, и презирал подобие
свое  и  восхищался  им, и молча сносил присутствие его в себе,
потому что никогда наперед нельзя было знать, что выкинет  этот
тип  --  выручит  его или загонит в несчастье. На фронте он его
трижды спасал от верной смерти: однажды  в  самом  конце  сорок
четвертого  заразил  поносом,  Гастев  едва в штаны не наложил,
когда резался в карты под накатом бревен, не вытерпел  наконец,
вылетел  на  свежий воздух, добежал до траншейного закутка -- и
взрывная волна уткнула его носом в дерьмо: это снаряд угодил  в
блиндаж  с  картежниками,  никто  в живых не остался. Однако не
далее как  вчера  завел  же  дружище  своего  хозяина  в
западню,  на  аркане  подтащил к палатке с четвертинкой. Словам
его нельзя было доверять, но и не прислушиваться к ним было еще
опаснее,  а  потакание  ему  выворачивало  карманы   наизнанку,
поскольку  он  --  в  отличие  от  Гастева -- никогда не считал
денег, брошенных на женщин, а уж  во  что  ему  обошелся  халат
любовницы  -- никогда не запомнил бы. Не издавая ни звука, немо
артикулируя,  Гастев   обругал   дружище   за   излишнюю
фамильярность,  в  ответ  на  что  тот  встряхнул его память, и
вспомнился май позапрошлого  года,  цветение  лугов,  внезапный
приезд  Мишиной,  объятья  в  Доме  колхозника,  из которых она
вывернулась, наотрез отказавшись от  любви  и  на  полу,  и  на
раскладушке,  потому  что  приехала сюда для того лишь, чтоб --
надо ж такую галиматью сочинить! -- выстирать ему  рубашки.  Он
жалким  псом  вился у ее ног, умолял, но Мишина и впрямь решила
белыми партийно-комсомольскими ручками своими мужское  бельишко
потереть  в  мыльной  пене,  должна же была понимать, чтбо надо
одинокому мужчине! Но не только не поняла,  а  прогнала  его  в
коридор,  когда он вознамерился любовь совместить со стиркой!..
Такое оскорбление нанести, такую гнусность выдумать  --  да  за
такие  приемчики  Адель и Жизель были бы скошены одной очередью
из ППШ!
     Еще что-то  похожее,  отвратительное  стало  вспоминаться,
дрова  в  полыхающий костер ненависти подбрасывал, конечно, все
тот же дружище, заставивший Гастева не только громко, на
всю квартиру, выругаться, но себе самому  и  всем  в  городе  и
области  дать  клятву:  не  будет он сегодня в облдрамтеатре на
племенной сходке, на массовом татуировании молодых  воинов!  Не
будет!  И не станет тем более травиться лицезрением и слушанием
Мишиной, которая -- конечно же! -- выступит  "с  искренней,  от
чистого  сердца"  речью...  Клятвенное обещание это вернуло ему
спокойствие,  он  опомнился,  отдышался,  остыл  и  в  отместку
провокатору  тепло подумал о Люсе Мишиной, честной до глупости,
на   обман   не   способной,   стиснутой   дурацкими   статьями
комсомольского  устава. Сущий ребенок же еще, глупыш за партой,
секретарь обкома улыбнется  девочке  --  и  той  жизнь  кажется
прекрасной.  Отчего  ж,  кстати, не глянуть на ребенка, то есть
потолкаться в  шумном  и  веселом  фойе  облдрамтеатра,  полном
молодости,  спрятаться,  как  не  раз уже, на балконе, издали и
сверху увидеть егозливую девчушку, тянущую руку кверху  в  знак
того, что первой поняла она учителя.
     Халат,  обреченный  было на выброс, так и остался висеть в
шкафу, хотя подлый, зловредный дружище мысленно приткнул
к Люсиному халату китель Синицына и, водя чьим-то пером, описал
результаты  осмотра  какой-то  удавленницы:  "Стриангуляционная
полоса выражена отчетливо, трупные пятна в стадии гипостаза..."
     Было  чему удивляться, и Гастев замкнул непонятные улики в
шкафу, потом долго рассматривал  свои  руки,  сжимал  пальцы  в
кулаки,  расправлял их. Собственная кожа казалась перчатками из
невидимого материала, и примерка этих перчаток  кончилась  тем,
что обозначились подлежащие розыску лица -- женщина и человек в
кителе  без  погон:  только  они  знают,  кто обуглился в серой
"Победе", имеющей какую-то связь с управлением МГБ по области и
городу.
     Найти  в  полумиллионном  городе  женщину  без  примет  --
невозможно,  не  менее трудно отыскать следы мужчины, о котором
известно, что  на  пальце  его  --  перстень  с  наполеоновским
вензелем. Но не могли же они прятаться, видел же их кто-нибудь,
слышал о них -- и на вызванном из автоколонны "Москвиче" Гастев
пустился в поиски.

     Женщина   мелькнула   в   оперном   театре,   приметы   ее
обозначились: порт- ниха высокой квалификации.  Она,  возможно,
сшила  Синицыну  китель,  но  пила ли она чай за одним столом с
мужчинами -- это еще неизвестно. Никто женщину эту не видел, но
суфлерша  оперного  часто  слышала  о  ней,  описывать  ее   не
решалась, а до общавшихся с портнихой не добраться в воскресный
день.  Расспрашивать  о  мужчине  Гастев  опасался,  потому что
упоминание о перстне разрушило бы  предлог,  выбранный  им  для
легкого   вхождения   в   артистические   уборные   и  кабинеты
режиссеров. Было уже четыре  часа  дня,  когда  он  очутился  в
Театре  музыкальной  комедии  и  мог наконец обдумать и оценить
находки.
     Пылью,  мышами  и  нафталинчиком  попахивали  разноцветные
мундиры  условных  гусар и уланов давно расформированных армий,
чернели  среди  них  фраки  и  смокинги   князей   и   баронов,
непременных  персонажей  оперетт,  где  настоящими  были только
мелодии Легара, Стрельникова, Кальмана  и  других,  неизвестных
Гастеву  творцов  сценических небылей. Зав постановочной частью
сокрушенно развел руками: этим лишь располагаем, не взыщите, --
но пылко соглашался помочь становлению студенческого театра,  о
чем его просил -- через Гастева -- отдел культуры горисполкома.
     Худрук   примкнул   к  ним  в  костюмерной,  тоже  выразил
согласие, проявил полное понимание,  когда,  несколько  понизив
голос,  Гастев  изрек банальность: репертуар студентам утвердят
только  тогда,  когда  они   осмелятся   поставить   что-нибудь
современное.  А  в  портфеле  имеется  пьеса о родной Советской
Армии -- так  не  поделится  ли  музкомедия  реквизитом,  нужна
офицерская форма, два комплекта.
     Делиться  нечем,  с  грустью констатировали художественные
чины, поскольку ничего подобного театр еще не ставил, да  и  --
это уже теоретизировал худрук -- время еще не приспело, слишком
зримы  следы  войны,  слишком  памятны беды ее, и эмоциональное
переосмысление войны наступит не скоро. Да, на  студиях  ставят
кинокомедии,  но та же комедия совсем иначе смотрится, когда на
сцене живые люди, а не мелькающие фотоизображения их...
     Это был уже  четвертый  театр,  куда  --  якобы  посланцем
студенческого   актива   --   приехал   Гастев   с  телефонными
рекомендациями, обогащенный сведениями  о  портнихе.  Городские
театры на военной теме обожглись еще в сорок пятом, на "Офицере
флота"  Александра  Штейна.  Форму  шили  свои портные, пьеса с
успехом  шла,  раскаты  режиссерской  удачи  достигли   Москвы,
недруги  зашевелились  и  усмотрели  то,  что  можно было пред-
отвратить еще до премьеры: морская шинель чем-то отличается  от
сухопутной.  С  тех  пор  и повелось -- все пьесы о современной
армии  прогоняются  через   комиссию   из   штаба   округа,   и
соответственно  на  гарнизонное ателье возложили костюмирование
подобных пьес, а  там,  понятно,  устав,  там  портным  указует
военный  комендант.  И  ни  в одном, разузнал Гастев, театре не
отваживались режиссеры  на  буффонаду,  на  утрирование  образа
через  какую-либо  деталь  одежды.  В репертуаре только то, что
ставится в столице, туда и  отправляют  на  разведку  помрежей.
Зарплата  у театральных портних -- 650 рублей, да, признавались
опрошенные, кое-кто прирабатывает на дому, но скромненько, чтоб
не бросаться в глаза и не  попадать  под  статью  о  незаконном
промысле.   Областной   драматический  на  гастролях  в  полном
составе, во всех остальных театрах никто не  пропадал,  все  на
месте   --   либо   в  кабинетах,  либо  на  телефонной  связи,
отсутствующий балетмейстер хворает и третий день блаженствует в
обкомовском раю, на даче для особо почетных гостей. А  трупы  в
морге  так  и  не опознаются (Гастев звонил туда). По слухам, в
Ленинграде  есть  энтузиаст,  умеющий   фиксировать   отпечатки
пальцев, прошедших огонь и воду отнюдь не в фигуральном смысле,
но то Ленинград. Зато здешняя театральная обслуга наблюдательна
и  злопамятна,  суфлерша,  зрителей  на  спектакле  никогда  не
видевшая,  толкалась  среди   них   в   перерывах   и   ревниво
рассматривала  женщин,  а  певица  из  второго состава отводила
душу, изучая наряды первых рядов партера.
     Да, существовала в  городе  портниха  высочайшего  класса,
мастерица   на   диво,   суфлерша  однажды  высмотрела  в  фойе
поразительный вечерний туа- лет --  длинное  платье,  скроенное
как  глухое,  то  есть  без  вырезов,  не  декольтированное, но
смотрелось оно так, будто женщина в этом платье оголена чуть ли
не до бедер. В женщину эту она вцепилась, та и рассказала,  что
не  в  ателье,  конечно, шилось платье для выхода в театральный
свет, Анечка -- так  зовут  портниху,  знают  о  ней  немногие,
добираются  до  нее  по  цепочке  знакомств,  связь  только  по
телефону, и односторонняя, обычно она звонит, называет  себя  и
рекомендательницу,   хватает   одной  примерки,  деньги  гребет
немалые, но и шьет так, что Москва позавидует.
     В музкомедии никто, кажется, о портнихе Анечке не  слышал,
приличия ради Гастев задержался в костюмерной, где заговорили о
прошлом родного города, одно время бывшего театральной столицей
всего  края.  Именно  здесь  в середине прошлого века произошла
революция в местных очагах культуры, в какой-то  краеведами  не
отмеченный   день   заезжие   кафешантанные   певички,   обычно
разевавшие рты только в ресторациях,  волею  какого-то  купчины
переместились  в  закусочные,  чайные  и  кучерские  пивные,  и
онемевшая  от  изумления  публика  увидела   вдруг   пухленьких
немочек,  перебиравших  струны  арф  субтильными  пальчиками. В
Гражданскую  же  сюда  перекочевали   агитбригады,   стараниями
пришельцев   из   Петрограда   возникла   консерватория,  самые
голосистые из певцов отправились в конце тридцатых  завоевывать
Белокаменную, но кое-кто из патриотических соображений остался.
Сейчас  же  хоть  и  обилие вроде бы культурных развлечений, но
ощущается  некоторое  запустение,  студенческий  театр   внесет
живительную молодую струю...
     Такую  околесицу понес Гастев, чтоб откланяться побыстрее,
но  вдруг  открылась  дверь  и  в   костюмерную   смело   вошла
рыжеволосая   женщина   неопределенных   лет,   из  той  породы
непредсказуемых, определил Гастев, баб, что не ойкают, когда их
кольнут спицею в  бок,  а  вспоминают  о  вчерашней  погоде,  к
примеру. Костюмерша -- а это была она -- тягучим шагом дошла до
кушетки,  села,  взяла  пилочку  и  стала  увлеченно полировать
коготочки, не испытывая никакого интереса ни к разговору, ни  к
кому  из  мужчин,  что  никак  не  устраивало  Гастева,  и  он,
поглядывая на  коготочки  кровавого  цвета,  скакнул,  развивая
тему,   в   предреволюционные   годы  и  пересказал  объявления
городских  газет  (отец  обклеил  ими  кладовку)   за   декабрь
1912 года:  камелии  из Ниццы, печенья и пряники в кондитерской
Жана, шампанские вина "Дуаэн"  и  "Шарль  Гейдсик"  из  Реймса,
американская   овсянка   "Геркулес",  цейлонский  чай  "Янхао",
шоколад  "Гала-Петэр",  колбасы  И.  Ф.  Куклинского,  названия
фильмов,  от  которых  нынешние  девицы  с ума посходили бы, --
"Жених запоздал --  заменил  другой",  "Глупышкин  --  защитник
невинности"...  Говорил  звучно,  красиво  -- и приглядывался к
рыжеволосой, видел, как  все  плавнее  и  медленнее  похаживает
пилочка,  заостряя  пока еще ни в кого не впивающиеся ногти под
взрывы доносящегося из зала смеха. И ко  времени  подкатил  шум
иной  тональности:  дневной  спектакль  кончился,  зав и худрук
устремились к двери, и костюмерша подняла голову.  В  громадных
серых глазах ее таился, как под пеплом, огонь, дунь на них -- и
пламя  охватит  все  лицо,  а  веснушки запылают, языки пламени
лизнут лоб  и  волосы...  Сделав  голос  бархатистым,  он  стал
расшатывать  рыжеволосую,  взбалтывать  память  ее,  говорил  о
погоде, о наводнении, которое обещается осенью, о  студенческих
проказах...
     О  перстне  с  наполеоновским вензелем и речи, конечно, не
шло, Гастев рассказывал -- взахлеб, с упоением  --  о  серьгах,
купленных  якобы по случаю одной его знакомой, о медальоне, что
достался  ей  же  по  наследству  от  тетки,  и  выманивал   из
податливой  психопатки  блуждавшие по окраинам ее памяти образы
мужчин  с  кольцами,  булавками,  портсигарами   и   запонками,
выставлял   указатели,   направлял   --   и  запнувшаяся  вдруг
костюмерша ошалело глянула на гостя  и  произнесла  всего  одно
слово,  ни  к  кольцам,  ни  к  запонкам  никакого отношения не
имевшее, и Гастев, слово это заглотнувший, тут же  заговорил  о
намечавшемся   приезде  в  город  Московского  цирка,  а  затем
поблагодарил так ничего не понявшую костюмершу и ушел.
     Слово это было -- коммунар, и под ним  таился  клуб
завода  "Коммунар",  где,  наверное,  есть драмкружок, -- минут
пятнадцать до него на "Москвиче". 16.34 --  привычно  засек  он
время,  садясь рядом с шофером и подумывая, куда сплавить этого
парня. Перед броском по театрам он побывал в  отделе  культуры,
где,  несмотря  на выходной день, все трудолюбиво посиживали за
столами; никто не знал, какая  справка  понадобится  в  столице
хозяину  области и когда, однако по каким-то признакам известно
стало, что большого нагоняя не предвидится и, следовало отсюда,
Штаб распустят завтра, по возвращении хозяина.  Могут,  отбирая
мандат, удовлетвориться устным и необязывающим ответом, а могут
потребовать  и  письменный  отчет. Посвящать же кого-то в тайны
кителя Гастев не хотел, свидетели тем более не желательны.
     У кинотеатра он высадил шофера, дал ему червонец,  сказал,
что  заедет  за ним, пусть смотрит кино, сидит в буфете и ждет.
Километра не проехал, как свернул в  глухой  переулок  и  долго
стоял. Подкралась мысль: а зачем ему вообще знать, кто сгорел в
"Победе" с обкомовскими номерными знаками? Сомнения разрешились
яростным   проклятьем,   он  обозвал  себя  прирученным  рабом,
крепостным,  который,  на  волю  уже   отпущенный,   продолжает
кланяться барину и делает за него то, на что тот не способен.