жно отбудет по якобы более срочным делам.
     Своего  автотранспорта милиция никогда в избытке не имела,
город по разнарядке ежедневно выделял ей машины, но  сегодня  в
испуге  от вчерашнего явно перестарался, весь переулок запружен
легковушками, Гастев выбрал "Москвич", лихо  домчавший  его  до
ГАИ,  где  ему  подали, чуть ли не с поклоном, протокол осмотра
места автотранспортного происшествия, подписанный  дознавателем
и  двумя  гаишниками.  Снисходительно  кивнул:  все  правильно,
молодцы. Постоял во дворике и оглядел искореженные и  обгорелые
остатки  врезавшегося  в  трамвай  автомобиля  (вагоны  трамвая
отбуксировали  в   парк).   Согласился   с   начальником:   да,
потребуется  много- дневная техническая экспертиза. Свидетелей,
считай, нет: вагоновожатый скончался от инфаркта  --  прямо  на
своем  рабочем  месте,  минут  через  пять  после  аварии,  два
человека были в машине, в живых -- никого:  сидевший  за  рулем
сгорел  то ли заживо, то ли -- вскрытие покажет -- уже мертвым,
а пассажир справа  от  него  умер  в  больнице,  не  приходя  в
сознание,  да  и  кто и что уцелеет, если автомобиль врезался в
двигавшийся  навстречу  трамвай,  имея   скорость   более   ста
километров  в  час.  Номерные  знаки,  посуровел начальник ГАИ,
изуродованы наездом, взрывом и  пожаром,  но  марка  автомашины
установлена:  "Победа",  цвет  --  серый.  Насколько начальнику
известно, никаких документов на трупах не  обнаружено  --  либо
они  сгорели,  либо  их  вообще  не было. Кое-какую ясность мог
внести тот, по вине которого машина врезалась в трамвай. Некто,
гражданин в кителе без погон, пытался перебежать улицу  впереди
трамвая, и шофер машины, избегая наезда на него, резко отвернул
влево,  но  в дальнейшем с управлением не совладал и протаранил
первый, моторный, вагон трамвая, где находились почему-то сразу
обе  кондукторши.  От  удара  свет  погас,  кондукторши   чудом
удержались на ногах и рассмотрели человека, бежавшего по другой
стороне  улицы  в  сторону  проспекта  (  "...к  палатке, где я
покупал четвертинку..."). Где он, кто он -- поди  догадайся,  и
не объявится, это уж точно.
     -- Надо   найти,   --   дал  ценное  указание  Гастев.  --
Подключите уголовный розыск, свяжитесь со  следователем,  --  и
покинул  кабинет  в  полной  уверенности,  что никогда более не
появится здесь. В дежурке же надо  задержаться,  побыть  в  ней
ровно  столько,  чтоб  его  запомнили, минут десять, не больше.
Мат-перемат,  папиросно-махорочный  дым  столбом,  хоть   топор
вешай,  обстановочка  --  как  в общей камере городской тюрьмы,
радио взахлеб расписывает подвиги на трудовом фронте,  гаишники
и  орудовцы  забивают  "козла", попутно обмусоливая "парашу" --
кем-то  пущенный  слух  о  том,  что  ГАИ  со  всеми  потрохами
передается  Минавтотрансу,  форму  одежды  и  оклады  сохранят,
однако. Стол сотрясался ударами костяшек, но в споре  рождалась
истина,  доминошники  судили  проницательно:  знать, на дорогах
страны столько неисправных грузовиков, что единственный  способ
уберечься   от   штрафов   --   подчинить  себе  контролирующую
организацию, ГАИ то есть, как  это  сделали  в  промышленности,
отдав  ОТК во власть директоров. (Соображают, плебеи!..)
Среди  доминошников  нашелся  младший  сержант,  страдалец   по
известной  части,  этот  повел  носом и уверенно заявил, что от
сгоревшей "Победы" попахивает бабой: да  была  она  там,  была,
горячился  он,  из-за  нее и пошел на смертоубийство несчастный
шофер!
     Вдруг вся матерящаяся братия покидала костяшки и бросилась
к окну, пялить зенки на необъятную грудь проходившей  по  двору
девки,  на  глыбу плоти, раздирающей платье, и Гастев соизволил
глянуть, отвернулся и презрительно фыркнул:  этим  бы  мужланам
дать  на  обозрение грудь Людмилы Парфеновны Мишиной -- ослепли
бы сразу, как от солнца, во сто крат ярче запылавшего, да и сам
он впадает в щемящее до боли сострадание ко всему человечеству,
когда груди ее нависают над ним. Сразу рушатся  все  вычитанные
теории  о  происхождении  жизни на планете: не бог, не эволюция
образовали реки и холмы, леса и зверей в них,  не  они  создали
растительный  и  животный  мир,  а  космос  ради каких-то целей
прильнул к  планете  плодокормящей  грудью  вселенской  богини.
Святотатством  бы-  ло  --  руками  касаться этой нерасторжимой
пары, в ложбинке умещавшей  то,  что  природа  дала  мужчине  в
безрассудной  симметрии полов. Сама Мишина смутно догадывается,
какой заряд аполитичности и буржуазной эстетики несут  сокрытые
бюстгальтером  конусы,  уродует себя дурно скроенными платьями,
безобразит, чтоб не впадало  на  разных  совещаниях  мужичье  в
опасную  задумчивость. Много веков назад судили в Греции гетеру
Фрину, обвинение было нешуточным -- кощунство, то есть  похлеще
нынешней  58-й  УК  РСФСР, адвокатом же выступал некто Гиперид,
применивший  неслыханный  (скорее  --  невиданный!)  прием   --
обнажил  перед судьями грудь своей подзащитной в доказательство
того, что столь благородные формы не могут принадлежать женщине
со злым, направленным  на  осквернение  Олимпа  умыслом.  "Вот!
Смотрите!"  --  эффектно воскликнул Гиперид в манере Плевако, и
судьи оправдали болтушку Фрину. Но если бы ныне  грудь  Мишиной
предъявили    суду    для   доказательства   невиновности,   то
оправдательного приговора не последовало бы,  судьи  грудь  эту
сочли  бы  отягчающим  вину  обстоятельством:  уж  очень она не
советская,  явно  порочит  пролетарскую  культуру,  и  к  самой
природе  надлежало  бы применить объективное вменение и осудить
ее  за  то,  что  вылепила  она  безмозглую   пионервожатую   в
пропорциях, кои восхитили бы эстетов прошлых веков.
     Воспоминания  о Мишиной притупили бдительность, минутой бы
раньше исчезнуть --  и  не  повстречался  бы  Гастеву  потешный
младший  лейтенант,  возникший  перед  ним, еще одна внештатная
единица следствия. Нос как у Буратино, на боку планшетка, глаза
дурные, деревенские, фамилию свою назвал (запоминать ее  Гастев
не   собирался),   руку  держал  у  виска,  ожидая  "дальнейших
указаний", попахивало от него  то  ли  навозом,  то  ли  парным
молоком.   От   этого   настырного  и  глупого  так  просто  не
отвертишься, пришлось вместе с ним ехать в больницу, к  трупам,
дело,  оказывается,  уже  возбуждено районной прокуратурой, для
подмоги ей и  послан  прикомандированный  к  горотделу  младший
лейтенант  из  глухого  захолустья,  из  Калашина, откуда своим
ходом притопал час назад этот милиционер, оставив без присмотра
благословенный район: там давно уже восторжествовал  коммунизм,
в   сводках   который  год  ничего,  кроме  угнанной  коровы  и
похищенного поросенка.  И  опыта  никакого,  надо  полагать,  у
сельского  пинкертона нет, отчего и развил он в больнице бурную
деятельность, бегал по ней, кого-то о чем-то  расспрашивал,  на
трупы   даже  не  глянул,  стал  нашептывать  Гастеву  какие-то
нелепости:  будто  с  автотранспортным  происшествием   связана
смерть  больного  Синицына,  квартиру  которого надо немедленно
обыскать.  "С  чего  ты  это  взял?"  --  изумился  Гастев,   и
навязанный  ему  помощник  издал  горловой  всхлип:  "Я чую!" С
такими  деревенскими  дурачками  ухо   держи   востро,   Гастев
решительно   отверг  идею  обыска,  но  согласился  в  квартире
Синицына побывать, поскольку жил тот рядом с его  домом:  пора,
пора  на  боковую,  уже  десять утра, еще не завтракал и ко сну
тянет.
     Поехали -- Гастев на "Москвиче", калашинский дуралей  влез
в  коляску  приданного  ему "харлей-дэвидсона" (харлей-дуралей,
промурлыкалась рифма). Дом --  бывшее  заводское  общежитие,  в
нос,   по   мозгам   ударили   запахи  щей,  стирки  и  вековой
неустроенности. В комнате, где прописан  Синицын,  ютились  еще
три жильца, то есть жилички, все -- отдаленных степеней родства
с  ним,  потому  и  смерть  его,  увезенного вчера на "скорой",
приняли спокойно, не спросили, от чего умер (а тот просто  упал
с третьего этажа больницы и разбился). Двоюродная тетка поохала
и погрузилась в молчание, прерванное вопросом троюродной сестры
Синицына, школьницы с косичками: "А на похороны меня отпустят?"
Тетка  вышла из оцепенения и ответила бранчливо: "Если двоек не
будет". Открыла шкаф -- глянуть,  во  что  обряжать  покойника.
Калашинец  локтем  поддел  Гастева,  побуждая  к действиям -- к
изъятию денег, ценностей и оружия, но тот  молчал.  Неугомонный
дежурный   следователь   уже  возбудил  дело  по  факту  смерти
Синицына,  однако  сомнительно,   чтоб   шустрому   милиционеру
что-либо поручалось: случайно выпавший из окна Синицын никак не
подходил  под  категорию лиц, у кого можно производить обыск --
разве лишь с согласия родственников. Вдруг, всю  процессуальную
тягомотину   отбросив,   сельский  милиционер,  нахватавшись  в
больнице городских словечек, оттер тетку от шкафа  и  забазлал,
как мартовский кот:
     -- Анализы беру!
     После  чего  запустил  руки  в карманы синицынской одежды,
прощупал и китель, тоже  на  плечиках  висевший  в  шкафу,  дав
заодно  ошеломленному  "анализами" Гастеву глянуть на носильные
вещи покойного и потрогать их. Ничего  в  карманах  найдено  не
было,  и взъерошенный милиционер громко, никого не стесняясь, с
неимоверной злостью прошипел:
     -- Тоже мне  работяга!..  Фрезеровщик,  мать  его!..  Даже
катышка  нет  трамвайного  или  автобусного  билета!  На  такси
разъезжал! Буржуй!
     Этот логический пируэт Гастев решил  задержать  в  памяти,
как-нибудь  ввернет  его на лекции примером ложного силлогизма.
Кажется, все  милиции-полиции  одинаковы,  литература  приводит
курьезнейший  эпизод в Гамбурге: там сыщик обыскал всю квартиру
убитого, не нашел ни одного не принадлежащего хозяину следа,  с
лупой  обследовал пол и мебель в поисках волоса преступника, не
обнаружил его, на основании чего и заключил: убийца -- лысый.
     Разочарованный сельчанин не очень уверенно предложил тетке
сдать оружие и ценности в порядке добровольной выдачи,  получил
отказ  и уставился на комодик, где, судя по горящим глазам его,
прячутся ювелирные изделия, и тут  на  комодик  легла,  защищая
его,  школьница,  зарыдала: ключ -- у тети Вари, без нее нельзя
открывать!..  Уже  участковый  пожаловал,  соседи  толпились  у
двери,  тетка предложила попить чайку, и школьница бесхитростно
поведала о третьей жилице, Варваре Анохиной, которая  доводится
Синицыну  двоюродной  сестрой. Ночует здесь Варвара от случая к
случаю, все чаще у хахалей, каких у нее полно, что подтвердил и
участ- ковый, с чем согласились и соседи, полившие помоями  все
семейство,  включая  и  школьницу.  Вытянутые  уши  милиционера
ловили каждое слово, раскрытый рот помогал усваивать слышанное,
а Гастев уже трижды заголял кисть, посматривая на  часы:  пора,
черт возьми, пора!
     Вышли   на  улицу,  ждали  участкового,  который  огрызком
карандаша торопливо писал все данные  по  умершему  и  семейке,
помогала  ему школьница. Поехали наконец и приехали -- к самому
дому Гастева. "Москвича" тот отпустил, но  телефон  автоколонны
запомнил. "Харлей-дуралей" топтался рядом, усваивая непреложную
истину: только прокурор может объединять два дела в одно, когда
это произойдет -- тогда и присобачат падение с третьего этажа к
транспортно-дорожной аварии.
     Что-то    заставляло    пропахшего   навозом   милиционера
переминаться с ноги на ногу, топтаться  на  месте  в  идиотской
нерешительности...
     -- Товарищ начальник, очень мне не нравится...
     -- Что -- не нравится? -- Гастев был уже у подъезда.
     -- Китель, -- потупился посланец Калашинского райотдела.
     -- Какой китель?
     -- Да  Синицына...  В  сводке  за  вчерашний  день...  ну,
помните, о гастрономе... один из налетчиков  был  в  офицерском
кителе  без  погон...  И  гражданин,  из-за которого на трамвай
наехала машина, тоже был в кителе без погон! И такой же  китель
-- в шкафу Синицына... Как это понимать?
     Дом  рядом,  в  двух шагах, квартира тоже, тарелка горячих
щей стоит уже, кажется, на столе, диван ждет подуставшее  тело,
которое  минут  через  пятнадцать  рухнет  на него, забудется в
сладостном сне, и в приливе преотличнейшего  настроения  Гастев
вспомнил, как зовут "харлея-дуралея".
     -- Илюша,  -- обнял он деревенщину, -- многоуважаемый Илья
Ропня. Да в кителях этих полгорода ходит!  Овес-то,  костюм  то
есть,  сколько стоит ныне?.. Две зарплаты, дражайший коллега. И
мозгами пораскинь: в восемь вечера убили рабочего в гастрономе,
в половине девятого парень в кителе едва под трамвай не  попал,
а  Синицын  твой  в  больницу  привезен за четыре часа до всего
этого, в шестнадцать с минутами. И на операционном столе был  в
семь  вечера,  в  семь!  В девятнадцать ноль-ноль! В палату его
привезли в двадцать с чем-то. Грохнулся же он с третьего  этажа
в двадцать один десять. Соображаешь?
     Ропня  испуганно моргал, соображая. Догадался наконец, что
висевший в  шкафу  китель  Синицына  никакого  отношения  ни  к
гастроному, ни к трамваю не имеет.
     -- Жить-то тебя куда определили?
     -- Да   у  меня,  --  засмущался  Илья  Ропня,  --  сестра
крестного прописана здесь...
     -- Ну и отлично.  Топай-ка  туда,  отдохни,  вытащи  из-за
голенища расписную ложку и похлебай городских щей. Или к шуряку
двигай.  Сватья  Акулина,  чай,  тоже примет. А трупы и без нас
опознают. И выкинь из головы этого Синицына. Ну, пока.

     Высвистывая мелодию из кинокомедии, поднимался  Гастев  на
свой  этаж.  Хороший,  целительный  голод  терзал его кишечник,
каждая одоленная ступенька приближала  миг  блаженной  сытости.
Дверь  впустила  хозяина  квартиры в обихоженный им мир, в уют,
сотворенный стараниями матери  и  прилежанием  самого  Гастева.
Спичка  поднеслась к горелке, вспыхнувший огонь передавал тепло
дну кастрюли,  другая  горелка  подготовила  воду  для  бритья,
безотказная  золингеновская  сталь  скользила  по упругой коже,
радио не унималось, вовсю  кроя  расхитителей  социалистической
собственности, примеры сего постыдного явления приводил товарищ
из  обкома,  при  звуках  голоса  которого  Гастев отвел бритву
подальше от щеки, чтоб  не  порезаться,  и  посмеялся  всласть:
товарищ,  вдовец  со  стажем  и  мужчина  в  соку, вознамерился
прошлой осенью всерьез поухаживать за Людмилой Мишиной в сугубо
матримониальных целях; чем не идеальная  пара,  поговаривали  в
городе,  и  тем не менее вдовец перебросился внезапно на другой
объект,  учуял  опасность,   философская   проблема   формы   и
содержания,   столь  блистательно  не  разрешенная  в  Мишиной,
напугала его до смерти, и прав, прав был обкомовец, увиливая от
брака: кристально чистая комсомолка Люся Мишина, став супругою,
вскоре неприятно поразилась бы однообразию постельных утех и со
свойственной ей решительностью показала бы великие  возможности
женского  тела,  после  чего ополоумевший муженек бросился бы с
жалобой или доносом -- в обком? в МГБ? И распалась  бы  молодая
семья,    ячейка    коммунистического   общества,   разведенная
комсомольско-партийная активистка  в  слезах  приперлась  бы  к
Гастеву: "Ты сломал мне жизнь!.."
     Щи  доедены,  кильки в томате показались вкуснее обычного,
послеобеденная  папироса,  при  выключенном  радио,   позволила
продуктивно  спланировать  выходной  день. Никаких, разумеется,
трамваев и автомашин "неопознанной марки", а бедолаге  Синицыну
уже  ничем  не  поможешь.  Два  часа на сон (пружина будильника
закручена до упора), подъем и целенаправленное чтение, вечерком
же можно смотаться в кино и вновь  завалиться  спать,  тоже  до
упора: первая лекция завтра -- в одиннадцать утра.
     Гастев   разделся,  бросил  в  изголовье  дивана  подушку,
накрылся пледом (как и костюмы -- тоже из Вены) и погрузился  в
глубокий сон.

     Он  спал  минуту.  Может  быть,  две.  Приподнялся  и сел,
стараясь не дышать и не  двигаться,  чтоб  не  скрипнул  диван.
Тишина  в  квартире  была  не беззвучием всегда попискивающих и
постанывающих предметов, а состояла из неощущаемой ваты, в  ней
и  надо было двигаться, одеваться и думать, потому что и в ГАИ,
и  в  больнице,  и  в  семейке  Синицыных  он   прикоснулся   к
загадочному,    невероятному   по   изощренности   и   дерзости
преступлению, нераскрываемому по той причине, что, кажется, все
преступники мертвы и никак не угадывается состав  преступления.
Будто  кончиками пальцев коснулся он мины с чутким взрывателем,
скользни еще ногтем по шероховатой поверхности -- и так рванет,
что стекла в обкоме полопаются. И что совсем уж гнусно  --  сам
на  себя  это дело навесил: по собственной дурости напросился в
ГАИ, от морга не  отвертелся,  соблазненный  Ропней,  и  в  эту
клоаку,  родню Синицына, добровольно сунулся. Виной же всему --
вчерашний день,  суббота,  не  внял  предупреждающему  сигналу,
знаку  свыше,  забыл,  встретив  попа,  о  народной мудрости, а
поверь дурной примете -- и ноги  потопали  бы  в  другую  часть
города, к безопасной четвертинке и коньяку в родных стенах. Был
такой  знак-сигнал: в институтском коридоре встретился парторг,
противная баба с кафедры  истории  государства  и  права  СССР,
всегда  поглядывающая на него так, будто ей что-то гадкое о нем
известно, однако она будет помалкивать, ибо не теряет  надежды,
что  молодой  преподаватель остепенится и подаст долго- жданное
заявление в партию. Ожидание  сладких  воспоминаний  о  Мишиной
затмило  рассудок,  ноги  сами  выбрали  маршрут  четырехлетней
давности.  И  самое  противное  --  поиски  никому  не  нужного
собственного  алиби: билетик ведь в кино подобрал, чтоб кому-то
удостоверить  время  пребывания  в  кинотеатре  "Полет",  когда
"автомашина   неопознанной   марки"   врезалась  в  трамвай.  С
четвертинки стер отпечатки пальцев -- ну, не идиотизм ли?  И  в
Мишину   --   утром,  в  горотделе,  --  воткнул  свидетельское
показание: да, в девятом часу вечера был рядом с ее домом (а не
у палатки!). Почему, кстати, он, ни  в  каком  преступлении  не
замешанный, вообще не способный закон нарушать, постоянно -- не
только   вчера  --  вымеряет  и  выверяет  каждый  свой  шаг  в
предвидении неумолимого вопроса воображаемого  следователя:  "А
где  вы,  гражданин Гастев, находились в такой-то час такого-то
дня и кто может свидетельствовать об этом?"
     Неслышно встав на ноги, Гастев потянулся  к  папиросам,  и
осторожный щелчок зажигалки перенес его в ГАИ, где он -- как ни
затыкал  уши и как ни отворачивался -- услышал и увидел то, что
только  сейчас  можно   оценить.   Полистывая   все   материалы
"трамвайного   дела",   он  мысленно  зажимал  нос,  будто  ему
показывали дохлую крысу, но начальственно кивал  "да,  да,  все
правильно",  стараясь не замечать наглой липы и отвратительного
вранья. По виду все кажется грамотным и годным для  дальнейшего
расследования,  протокол  осмотра сляпан умелой рукой гаишника,
поднаторевшего  на  списании  в   архив   дел   "ввиду   гибели
потерпевших  и  невозможности  допроса  их". Трупы не осмотрены
еще, не исследованы, а дознаватель пишет: "Водитель, находясь в
нетрезвом состоянии, с управлением на повороте не справился,  в
силу   чего   автомашина,  двигавшаяся  с  большим  превышением
скорости..." Теперь все выводы пожарно-техниче- ской экспертизы
подгонят под версию о лишенном умысла столкновении автомобиля с
трамваем по  вине  пьяного  водителя  и  пешехода,  вздумавшего
перебегать   улицу  перед  моторным  вагоном,  и  свидетельские
показания на сей счет имеются.
     А никакого пешехода не было! (Гастев  положил  папиросу  в
вырез  пепельницы  и  на  цыпочках  пошел  к  шкафу.)  Не  было
пешехода, сколько бы ни клялись кондукторши, какую бы ахинею ни
нес добросовестно лгущий дворник. Не было пешехода, не  было  и
не могло быть: какой идиот станет -- в сгустившихся сумерках --
перебегать улицу, когда слева набирает скорость трамвай, справа
-- навстречу   трамваю   --   со   включенными   фарами  мчитс