ра.
     -- Чьи грехи?
     -- Не знаю.
     -- А что вы знаете?
     -- Сегодня я найду убийцу Шекельграббера.
     -- Далеко ходить не надо.
     Я оторопел:
     -- Так это?..
     Она засмеялась:
     --  Вы  полный кретин. Вам не сыщиком надо работать, у вас
другое призвание.
     -- Какое же?
     --  Много  есть  профессий  для   ваших   способностей   и
интеллекта. Дворник, например.
     Я обиделся.
     -- Ладно, еще увидимся, -- сказал и вышел...
     На  улице  мне  стало еще грустней от безысходности. Когда
прохожая парочка бросила: "Мужчина,  у  вас  вся  спина  белая,
только под курткой не видно", -- я сухо ответил, что во времена
тотального  дефицита  денег  у  простых  людей праздник дураков
ежедневно.  Куда  идти?  --  думал   я,   кружа   вокруг   дома
Размахаевой.  Опрелин  разговаривать  не  станет,  Кашлин  либо
отшутится, либо посмеется надо мной; Поглощаев сам ни черта  не
знает,  да  еще  я  ляпнул,  что  нашел убийцу; остается мелкий
пакостник Заклепкин и перетрусивший Горчицын. Ясно, как  дважды
два,   что   все   дело  в  Размахаевой.  Но  кто  лишил  жизни
Шекельграббера из-за нее? А может быть, и не из-за  нее  вовсе,
но что она как-то тут вольно-невольно участвует -- это точно.
     Я  чувствовал  себя  учеником  костоправа,  не выдержавшим
экзамен. В старину их  профессионально  признавали  так:  клали
битый  кувшин  в  горшок,  а  ученик  должен был его собрать на
ощупь.
     Из дома вышла  Размахаева,  явно  нервничая.  Я  затаился.
Через минуту к дому подъехал "УАЗик". Опрелин вышел из машины и
открыл    Размахаевой    дверь    натренированными   движениями
"шестерки". Они сразу уехали, а я чертыхнулся,  потому  что  не
имел денег на такси, чтобы последовать за ними.
     Тогда я поехал в сауну, собираясь снять ремень, расстелить
Горчицына  на  его  массажном  топчане  и  сечь  в  присутствии
клиенток до тех пор, пока не расскажет все подчистую. Хотя и он
мог  толком  ничего  не  знать:   может,   подсмотрел,   дурак,
ненароком,   как   Опрелин   с   Заклепкиным  воруют  документы
Шекельграббера, и пытался осторожно вывести меня на этот факт.
     -- А он уже второй день нос не кажет на работе, -- сообщил
мне начальник Горчицына.
     -- И что из этого следует?
     -- Может,  заболел,  но  в  таких  случаях  звонят,  чтобы
предупредить клиентов. Уволю я его к чертовой матери...
     Но  Горчицын  не заболел, это я чувствовал определенно. Он
перетрусил и ударился в бега. Скорее всего, именно он и  звонил
Шекельграбберу,  требовал  миллион  за  документы.  Но  с какой
целью? Просто нервы потрепать? И почему Шекельграббера убили  в
Армянском переулке, в пенатах Заклепкина?..
     Выхода  у меня не было. Ехать к Заклепкину казалось верхом
идиотизма. Я  даже  не  мог  придумать,  что  спросить  у  этой
пенсионной  вши с пуделем. И я сдался. Плюнул под ноги и поехал
к Квочкину за разгадкой...

     В дежурной части на  проходе  меня  остановил  милиционер.
Просто ужас! Никуда войти нельзя без скандала.
     -- Сегодня майор Квочкин не принимает.
     -- Меня примет. Позвоните ему.
     -- А вы по делу или по личному?
     -- По личному делу. Он пригласил машину обмывать.
     Милиционер освободил дорогу.
     В  кабинете  Квочкина  сидели  еще четыре чина, а на столе
стояло в два раза больше бутылок. Под столом, но без пробок, --
столько же. Говорили громко, и еще в коридоре я  понял,  что  и
тут не чураются патриотических тем.
     --  Ну  в  какой еще стране таким дуракам, как мы с тобой,
дали бы диплом о высшем образовании? Просто так, под расписку о
невыезде?
     -- Угу, -- пробурчали в ответ.
     Я вошел и сел на  крайний  стул.  Квочкин,  наконец,  меня
заметил и сказал:
     -- Заходи.
     -- Спасибо, -- сказал я.
     -- Выпей за мою "пятерку" редиска ты эдакая, -- сказал он,
протягивая стакан водки.
     -- Один, что ли? Не чокаясь? Как на поминках?
     Квочкин   согласно  кивнул  и  налил  всем.  Потом  дружно
похрустели парниковыми огурцами.
     --  Ты  бы  хоть  нас  познакомил,  --  сказал   лейтенант
Квочкину.
     -- Это мой друг, на контору пишет.
     -- В каком смысле?
     -- В каком скажешь, в таком и напишет, -- ответил Квочкин,
наливая по кругу.
     Я обиделся и решил скорей перейти к делу, чтобы уйти.
     -- Так кто убийца? Скажешь мне, наконец.
     --  Да  какая  разница!  --  ответил  Квочкин.  -- Пей для
укрепления организма.
     -- Ты же его завтра арестовываешь!
     -- Ну?
     -- А мне нужно сегодня знать, иначе  плакали  наши...  сам
знаешь что.
     --  Тогда  я  сегодня  арестую,  ордер у меня выписан, тут
где-то в столе.
     -- В таком виде только арестовывать!
     -- Я в любом виде арестую.
     -- Перестань куражиться, -- сказал я.
     -- Не знаю, что это  такое,  --  ответил  Квочкин  и  снял
трубку внутреннего телефона: -- Четырех человек и две машины на
выезд.
     Он встал, пошатываясь, вынул пистолет, пощелкал затвором и
сказал:
     -- Попейте тут, ребята, я скоро присоединюсь.
     -- Я с тобой, -- сказал я...
     Мы   расселись   по  машинам  и  приехали  по  хорошо  мне
известному адресу. Вместе с милиционерами поднялись  по  старой
мраморной   лестнице  и  возле  двери  спрятались  за  каменные
выступы. Квочкин опять достал пистолет  и  позвонил.  Я  в  это
время гадал, что он ответит на вопрос: "Кто там?" -- "Откройте,
милиция"   или   "Вам   телеграмма".   Но   замок  щелкнул  без
предварительного  вопроса.  Квочкин  шустро  просунул  ногу   в
образовавшуюся щель и, дыша перегаром, сказал почти ласково:
     -- Ку-ку, Гриня! Приехали.
     -- Это не он, это домработница, -- поправил я.
     --  Вижу!  -- ответил Квочкин и вошел в квартиру, оттеснив
служанку.
     В коридоре стоял помертвевший от страха Опрелин.
     -- Папаша, огоньку не найдется?.. -- начал Квочкин.
     -- Это тоже не он, -- подсказал я.
     -- Да вижу, вижу! А где... он?
     Я пожал плечами.
     -- Степан Николаевич застрелился утром, -- сказал Опрелин.
     Квочкин ему не поверил и пошел в комнаты, приказав кому-то
задержать Опрелина и домработницу до выяснения. Я тоже пошел.
     За    столом    сидел    человек,    знакомый     Квочкину
оперуполномоченный милиции, и писал протокол.
     --  Ничего  интересного, -- сообщил оперуполномоченный. --
Типичная попытка самоубийства. Предсмертная  записка,  пистолет
-- все на месте, -- он показал на полиэтиленовые пакеты.
     -- Почему мне сразу не доложил?
     -- Вы заняты были, товарищ майор.
     Квочкин вспомнил, что он был занят откупориванием бутылок,
и сказал:
     -- Ну да.
     Я  взял  записку: "В моей смерти прошу винить перестройку,
лично предателей  Горбачева,  Ельцина..."  и  еще  десятка  три
фамилий. Пистолет оказался именной: "... Начальнику политотдела
такой-то    армии   за   беспощадное   укрепление   боевого   и
политического духа бойцов", -- полная белиберда, но смысл вроде
понятен.
     -- А кто он был, этот Заклепкин? --  спросил  я  Квочкина,
заметно  протрезвевшего  и  даже  жевавшего  нечто,  отбивающее
запах.
     -- Как кто! Бывший секретарь ЦК  КПСС  .  А  до  девяносто
первого года пенсионер союзного значения.
     Я  посмотрел  на  обстановку в квартире и понял, что он не
шутит.  Ну  и  лентяй  же  я!  Почему  в   бытность   партийным
журналистом  не учил список членов ЦК наизусть? Решил бы задачу
в первый же день!
     -- Вы сказали, попытка самоубийства?
     -- Да, он еще дышит,  --  ответил  оперуполномоченный.  --
Отправили  в  реанимацию. Хотя на текущий момент не знаю, дышит
ли.
     Я уже ничего не понимал и спросил Квочкина:
     -- А при чем тут Шекельграббер? Патологическая ненависть к
иноземной идеологии?
     Квочкин покачал головой из стороны в сторону,  дескать,  и
да, и не только.
     Я вышел в коридор и спросил Опрелина:
     -- Зачем ты сегодня заезжал за Размахаевой?
     -- Сюда привез.
     -- А сейчас она где?
     -- В больнице.
     -- Что она-то там делает?
     -- Как что! Она же единственная дочь Степана Николаевича!
     Вот  те  раз!  Ну  и балбес я оказался. Две недели собирал
никому не нужную  информацию,  а  надо-то  было  лишь  выяснить
девичью  фамилию Размахаевой, сделать пустячный запрос в архив.
Первый блин вышел комом и колом встал в горле.  На  второй  мне
вряд  ли  дадут теста, если учесть потребление алкоголя на душу
Квочкина. Хотя он редкий тип  пьяницы:  чем  больше  пьет,  тем
больше   преступников   ловит,   чтобы  еще  больше  выпить  от
радости... Одно утешение для меня в этой истории -- Размахаева!
Переживет ли она  такую  трагедию  в  сердцах  поклонников:  из
роковой женщины обернуться заурядной роковой дочерью?
     --  Почему  он  именно  сегодня  застрелился? -- спросил я
Опрелина.
     -- Не надо было говорить Поглощаеву, что вы нашли  убийцу!
-- рявкнул Опрелин.
     -- Он мог бы убежать.
     Опрелин хмыкнул:
     -- Из собственной страны?
     -- Значит, ты был его шофером в лучшие времена? -- спросил
я. Говорить "шофером Заклепкина" как-то язык не поворачивался.
     --  я  и в худшие его не бросил. Хороший был человек, себя
не жалел и нас с ней, --  он  кивнул  на  домработницу,  --  не
обижал.
     --  А  мне  не  показался.  Когда  я  поймал  его на краже
документов, он чуть не на коленях ползал.
     Опрелин плюнул мне в лицо:
     -- Документы украдены мной! -- но он врал, видно было.
     Я собрался врезать ему, но один из милиционеров уже заехал
Опрелину по почкам. Видимо, он принял меня за "своего",  только
из другого ведомства. Мне бы утереться и обидеться, но я еще не
все выяснил.
     -- Он случайно убил Шекельграббера или нарочно?
     -- Случайно кирпич убивает.
     -- И не жалко ему было иностранного подданного?
     --  Что их жалеть, безродных! Их ненавидеть надо, их везде
убивают, потому что суются повсюду, как крысы!
     Опрелин пел голосом бывшего шефа, но я все-таки сказал:
     --  Совершенно  бессмысленное   занятие.   Хоть   половину
перестреляй,  они  наберут  на  интернациональной  свалке новых
эмигрантов и вырастят точно таких же американцев,  а  может,  и
хуже  нынешних.  Но  ведь  Заклепкин  не  одного Шекельграббера
прикончил, собственного зятя тоже приговорил персональным судом
к сумасшедшему дому.
     --  Туда  ему  и  дорога.  Марина  Степановна  сильно   не
убивалась.  Только  рожей  смазливый,  а  так  --  бездельник и
тупица.
     -- Ну уж не глупее тебя.
     -- Я  из  себя  элиту  не  корчил,  хотя  мог,  и  мне  бы
простилось.
     -- Значит, верно служил.
     Подошел Квочкин, сильно расстроенный, и сказал:
     --  Поехали  в отделение. Тут все ясно, а там ребята ждут,
-- он чертыхнулся почти матом. -- Надо же, гад,  из-под  самого
носа ушел!
     --  Давай  этого  прихватим,  --  предложил  я,  кивая  на
Опрелина. -- Он все знал, помогал воровать документы, статья  в
законе найдется.
     Но Квочкин лишь махнул рукой.
     Мы выбрались в переулок и пошли к машинам.
     --  Значит,  ты  вышел на Заклепкина, когда узнал, что его
дочь -- любовница Шекельграббера? -- спросил я.
     -- Это я потом  узнал,  --  ответил  Квочкин.  --  У  меня
изначально  был свидетель, который видел, как Заклепкин вылезал
из машины Шекельграббера.
     --  А  если  б  он  отперся.  Сказал,  что  просто   залез
посмотреть.
     --  Это  только  в  кино  любой  дурак  милиционеру голову
морочит, а милиционер во время допроса читает Уголовный кодекс.
     -- Почему же ты сразу не арестовал Заклепкина?
     -- Я тебе говорил: план, процент раскрываемости,  будь  он
неладен!  От  него  ни  при  каком  режиме не отделаешься. Ну и
деньгу, конечно, хотел по-легкому срубить.
     -- Одного не пойму: зачем Заклепкин  украл  документы?  Не
мог сразу по башке стукнуть?
     --  Наверное,  хотел  сделать Шекельграббера международным
бомжем. Психология бюрократа: есть бумажка -- есть человек, нет
бумажки -- гуляй, Вася. Помнишь фильм про итальянцев в  России,
как мужик без паспорта в самолете жил?
     -- А зачем деньги вымогал?
     -- Это кто-то другой, но он уголовно ненаказуем.
     --  Наверное,  Опрелин  с  подсказки  Заклепкина. Доводили
мужика до кондиции, выражаясь по-твоему. А зачем?
     -- Какая разница!
     -- Но почему Шекельграббер оказался в Армянском переулке?
     -- Наверное, любовница предостерегла от папы, он и  поехал
объясняться.
     -- Спозаранку?
     -- Знал, что Заклепкин рано утром гуляет с собакой.
     Наверняка  Размахаева  "раскололась",  поэтому  и  миллион
Шекельграббер у нее оставил, -- подумал я...
     Домой попал  поздно.  В  почтовом  ящике  нашел  анонимную
записку,   но   сообразил,  что  от  сбежавшего  Горчицына.  Он
продолжал делать намеки. Писал, что однажды подвозил Размахаеву
в Армянский переулок и та, тяжко вздохнув, призналась, что отец
расстроил всю ее половую жизнь. Лучше б сознался,  что  спрятал
кошелек  Поглощаева,  мелкий  пакостник!..  Записку  я  смял  и
поднялся на свой этаж. Выдернул гвозди из двери и починил замок
на скорую руку, попросив у соседа  инструмент.  Потом  позвонил
Поглощаеву:
     --  Зачем  вы  разболтали  всем  кому  ни  попадя, что мне
известен убийца?
     -- Да никому особенно... А что такое?
     -- Да ничего особенного: он застрелился.
     Поглощаев по привычке надолго  умолк.  Когда  мне  надоело
ждать, я вспомнил о самом главном:
     -- Послезавтра приду за гонораром.
     При упоминании денег Поглощаев воспрял:
     -- За что ж теперь платить?
     --   за   то,  что  человека  отправили  на  тот  свет  по
недомыслию. Или  умышленно?  Вы  ведь  даже  не  спросили,  кто
застрелился...
     Я  прошел  на  кухню,  зажег  свет  и  обалдел.  Ну когда,
наконец, одомашнят животное, охотящееся на  тараканов!  Никаких
денег за него не пожалею...

     Через  два  дня  я  пошел в "Долину царей" за гонораром. В
конторе сидел один Кашлин. Он  отдал  деньги,  высчитав  триста
долларов,  и заставил расписаться в какой-то липовой ведомости.
Я  спросил,  где  остальные  сотрудники.   Оказалось,   сегодня
хоронили Шекельграббера и с кладбища все уехали на поминки.
     --  А  у  меня  персональные  поминки, как бы филиалом, --
объяснил Кашлин и вынул из-под стола  бутылку.  Прятал  он  ее,
видимо, по старой совдеповской привычке.
     --  Не  думал,  что  Поглощаев  так  легко  расстанется  с
деньгами.
     -- Да, -- ответил Кашлин, размышляя о чем-то другом. --  В
стране вырос новый тип жлоба-жадины -- Поглощаев. Он жалеет все
для других, чтобы уничтожать самому.
     -- Зачем же он нанимал частного сыщика?
     --  Я  настоял,  -- сказал Кашлин. -- Терентьевич доставал
какую-то левую нефть  для  Югославии,  а  "Долина  царей"  была
официальной  "крышей"  за посреднический процент. Милиция могла
до этого докопаться, если бы всерьез занялась Шекельграббером и
подняла документацию. Вот и пригласили вас.
     -- Все равно платить, -- сказал я.
     --   Одно   дело   оплатить    вас,    другое    --    всю
правоохранительную кормушку.
     --   Для  этого  Размахаева  и  просила  меня  подозревать
Терентьевича?
     -- Почти, но велел ей я.
     -- А кто спрятал документы Поглощаева?
     -- Горчицын по моей подсказке, чтобы Поглощаев перепугался
до смерти и чтобы активизировать вашу деятельность.
     Меня отчего-то тоже потянуло на откровенность.
     -- Зря старались. Думаете, это я  поймал  Заклепкина?  Это
милиция,   а  я  --  подставка,  создававшая  видимость  поиска
Заклепкина вычислили в первый же день.
     --  Ну  и   правильно,   --   сказал   Кашлин.   --   Идет
перераспределение  средств  любыми  немыслимыми способами. Сами
видите, вся деятельность в стране -- суета и только. И  как  ни
крути,  грабим мы собственное добро очень дружно и по взаимному
согласию, только одни --  по  мере  возможности,  а  другие  --
посильно мозгам. Но смешнее всего смотреть на эти жалкие потуги
сохранить  и  увеличить  награбленное,  вложить  в какое-нибудь
дело, которым заправляют такие же  воры,  но  организованные  в
банду.
     Мы выпили за помин души Шекельграббера.
     -- А старик еще жив? -- поинтересовался я.
     -- Жив, но не выживет, потому что не хочет. Он умер вместе
с партией в девяносто первом.
     -- А что будет с Размахаевой?
     --  Замуж  Марина больше не выйдет. Я обрекаю ее быть моей
любовницей до климактерического возраста за ошибки юности.
     -- Кажется, я  понял:  Заклепкин  спал  и  видел  дочь  за
Терентьевичем,  Шекельграббер  путался у всех под ногами и знал
много компромата, а Кашлин собрал их в снежок, бросил в стену и
ушел с Размахаевой в обнимку... Но  ничего  у  вас  не  выйдет:
во-первых,  вы  скоро  сопьетесь; во-вторых, Размахаевой вашего
кошелька надолго не хватит.
     -- Нет, я очень богатый. Могу  подкладывать  стодолларовые
бумажки  под ножки стола, чтоб не качался, -- сказал Кашлин. --
Заберу свой пай из фирмы и уйду обратно в институт. Брошу  пить
и  буду  жить по Брэггу: питаться салатом, аплодировать каждому
своевременному  "стулу"  и,  глядя  на  двухнедельную  мочу   в
баночках на подоконнике, радоваться, что осадок так и не выпал.
Где,  кстати, ваш друг из "Московского лесбиянца"? Он сулил мне
экземпляр "Чудо голодания"...

     P.S. "Товарищ полковник. Нормативно оформленный  рапорт  о
проделанной   работе   по   делу  гр.  США  Д.Шекельграббера  я
представил,  но,  будучи  куратором   Союза   журналистов,   не
удержался    и    написал   еще   беллетризованный   (то   есть
олитературенный) отчет, изменив фамилии и исказив факты.  Прошу
Вашей  санкции  на  печать данного произведения в периодике под
псевдонимом.  Прошу  также   вынести   благодарность   куратору
Сандуновских бань".

                                   Дата и подпись неразборчиво.