я в струнку.
     Вблизи его сиятельство оказался не так молодцеват и свеж, как ежели  из
толпы смотреть: лицо все в глубоченных  морщинах,  кудри  противоестественно
пышны, а длинные усы и бакенбарды чересчур  каштановы  для  семидесяти  пяти
лет.
     - Эраст Петрович, вот кстати! - вскричал губернатор. - Он по-французски
так коверкает, что ни слова не поймешь, а по-нашему вообще ни  бельмеса.  Вы
английский знаете, так растолкуйте мне, чего он от меня хочет! И как  только
его впустили! Битый час с ним объясняюсь, и все попусту!
     - Ваше высокопревосходительство, как же его не впустишь, когда он  лорд
и к вам вхож! - видно уже не в  первый  раз  плачуще  пропищал  очкастый.  -
Откуда ж мне было знать...
     Тут заговорил и англичанин, обращаясь к новому  человеку  и  возмущенно
размахивая какой-то бумагой, сплошь покрытой печатями. Эраст  Петрович  стал
бесстрастно переводить:
     - Это нечестная игра, в цивилизованных странах так не делают. Я  был  у
этого старого господина вчера, он подписал  купчую  на  дом  и  мы  скрепили
договор рукопожатием. А теперь он, видите ли, передумал съезжать.  Его  внук
мистер Шпейер сказал, что старый джентльмен переезжает в Дом  для  ветеранов
наполеоновских войн, ему там будет удобнее, потому что там хороший  уход,  а
этот особняк продается. Такое непостоянство не делает чести, особенно  когда
деньги уже заплачены. И немалые деньги, сто тысяч рублей. Вот и купчая!
     - Он энтой бумажкой давно машет, а в руки  не  дает,  -  заметил  лысый
старик, до сей минуты  молчавший.  Очевидно,  это  и  был  Фрол  Григорьевич
Ведищев.
     - Я - дедушка Шпейера? - пролепетал князь. - Меня - в богадельню?!
     Чиновник, подкравшись к англичанину сзади, приподнялся  на  цыпочках  и
исхитрился заглянуть в таинственную бумагу.
     - В самом деле, сто тысяч, и у нотариуса заверено, - подтвердил он. - И
адрес наш: Тверская, дом князя Долгорукого.
     Эраст Петрович спросил:
     - Владимир Андреевич, кто такой Шпейер?
     Князь вытер платком багровый лоб и развел руками:
     - Шпейер - очень милый молодой человек. С отличными рекомендациями. Мне
его представил на рождественском балу...м-м... кто же? Ах нет, вспомнил!
     Не на балу! Мне его рекомендовал особым письмом его  высочество  герцог
Саксен-Лимбургский. Шпейер - очень славный, учтивый юноша, золотое сердце  и
такой несчастный. Был в Кушкинском походе, ранен в позвоночник, с тех пор  у
него ноги не ходят. Передвигается в самоходной коляске,  но  духом  не  пал.
Занимается благотворительностью, собирает пожертвования на  сироток,  и  сам
жертвует  огромные  суммы.  Был  здесь  вчера  утром  с   этим   сумасшедшим
англичанином, сказал, что это известный британский филантроп лорд  Питсбрук.
Просил, чтобы я позволил  показать  англичанину  особняк,  потому  что  лорд
знаток и ценитель архитектуры. Мог ли я отказать  бедному  Шпейеру  в  таком
пустяке? Вот Иннокентий  их  сопровождал.  -  Долгорукой  сердито  ткнул  на
чиновника, и тот аж всплеснул руками.
     - Ваше высокопревосходительство, да откуда ж мне было... Ведь  вы  сами
велели, чтоб я самым любезнейшим образом...
     - Вы жали лорду П-Питсбруку руку? -  спросил  Фандорин,  причем  Анисию
показалось, что в глазах надворного советника промелькнула некая искорка.
     - Ну разумеется, - пожал плечами князь. - Шпейер ему сначала  про  меня
что-то  по-английски  рассказал,  этот  долговязый  просиял  и   сунулся   с
рукопожатием.
     - А п-подписывали ли вы перед тем какую-нибудь бумагу?
     Губернатор насупил брови, припоминая.
     - Да, Шпейер попросил меня подписать  приветственный  адрес  для  вновь
открываемого Екатерининского приюта. Такое святое дело - малолетних  блудниц
перевоспитывать.  Но  никакой  купчей  я  не  подписывал!  Вы  меня  знаете,
голубчик, я всегда внимательно читаю все, что подписываю.
     - И куда он адрес дел потом?
     - Кажется, показал англичанину, что-то сказал и сунул в папку. У него в
каталке папка лежала. - Лицо Долгорукого,  и  без  того  грозное,  сделалось
мрачнее тучи. - А, merde! Неужто...
     Эраст Петрович обратился к лорду по-английски и, должно быть,  заслужил
у сына Альбиона полное доверие, потому что получил таинственную  бумагу  для
изучения.
     - Составлено по всей форме, - пробормотал надворный советник,  пробегая
купчую взглядом.  -  И  г-гербовая  печать,  и  штамп  нотариальной  конторы
"Мебиус", и подпись... Что это?!
     На лице Фандорина отразилось крайнее недоумение.
     - Владимир Андреевич, взгляните-ка! На подпись взгляните!
     Князь брезгливо, словно жабу, взял документ, отодвинул как можно дальше
от дальнозорких глаз. И прочел вслух:
     - "Пиковый валет"... Позвольте, в каком смысле "валет"?
     - Вот те на-а..., - протянул Ведищев.  -  Тогда  ясно.  Снова  "Пиковый
валет".
     Ну и ну. Дожили, царица небесная.
     - "Пиковый валет?" - все не мог взять в толк его сиятельство. - Но ведь
так называется шайка мошенников. Тех, что в прошлом месяце банкиру  Полякову
его собственных рысаков продали, а на Рождество помогли купцу Виноградову  в
речке Сетуни золотой песок намыть. Мне Баранов докладывал.
     Ищем, говорил, злодеев. Я еще смеялся. Неужто они посмели меня... меня,
Долгорукого?! - генерал-губернатор рванул шитый золотом ворот, и лицо у него
стало такое страшное, что Анисий втянул голову в плечи.
     Ведищев всполошившейся курицей кинулся к осерчавшему князю, закудахтал:
     - Владим Андреич, и на старуху бывает проруха, чего убиваться-то! Вот я
сейчас капелек валерьяновых, и лекаря позову,  кровь  отворить!  Иннокентий,
стул давай!
     Однако Анисий подоспел к высокому начальству со стулом первый.
     Разволновавшегося губернатора усадили на мягкое, но  он  все  порывался
встать, все отталкивал камердинера.
     - Как купчишку какого-то! Что я им, мальчик? Я им дам богадельню! -  не
слишком связно выкрикивал он, Ведищев же издавал всякие успокаивающие  звуки
и один раз даже погладил его сиятельство  по  крашеным,  а  может,  и  вовсе
ненастоящим кудрям.
     Губернатор повернулся к Фандорину и жалобно сказал:
     - Эраст Петрович, друг мой,  ведь  что  же  это!  Совсем  распоясались,
разбойники. Оскорбили, унизили, надсмеялись. Над всей Москвой в моем лице.
     Полицию, жандармерию на ноги поставьте, но сыщите  мерзавцев.  Под  суд
их! В Сибирь! Вы все можете, голубчик. Считайте  это  отныне  своим  главным
делом и моей личной просьбой.  Баранову  самому  не  справиться,  пусть  вам
помогает.
     - Невозможно полицию, - озабоченно сказал на это надворный советник,  и
никакие искорки в  его  голубых  глазах  уже  не  сверкали,  лицо  господина
Фандорина выражало  теперь  только  тревогу  за  авторитет  власти.  -  Слух
разнесется - весь г-город животики надорвет. Этого допустить нельзя.
     - Позвольте, - снова закипятился князь. - Так что же, с рук им  что  ли
спустить, "валетам" этим?
     - Ни в коем случае. И я этим д-делом займусь.  Только  конфиденциально,
без огласки. - Фандорин немного  подумал  и  продолжил.  -  Лорду  Питсбруку
деньги придется вернуть из городской  к-казны,  принести  извинения,  а  про
"валета"   ничего   не   объяснять.   Мол,   недоразумение    вышло.    Внук
насвоевольничал.
     Услышав свое имя, англичанин обеспокоенно спросил надворного  советника
о чем-то, тот коротко ответил и снова обратился к губернатору:
     - Фрол Григорьевич придумает что-нибудь правдоподобное для прислуги.  А
я займусь поисками.
     - В одиночку разве энтаких прохиндеев сыщешь? - усомнился камердинер.
     - Да, трудновато. Но круг посвященных расширять нежелательно.
     Фандорин  взглянул  на  очкастого  секретаря,  которого  князь   назвал
"Иннокентием", и покачал головой. Видно, Иннокентий в помощники не  годился.
Потом Эраст Петрович повернулся к Анисию, и тот закоченел, остро ощущая  всю
свою непрезентабельность: молод, тощ, уши торчат, да еще прыщи.
     - Я что... Я буду нем, - пролепетал он. - Честное слово.
     - Эт-то еще кто? - рявкнул его сиятельство,  кажется,  впервые  углядев
жалкую фигуру рассыльного. - Паччему здесь?
     - Тюльпанов это, - пояснил  Фандорин.  -  Из  Жандармского  управления.
Опытный агент. Вот он мне и п-поможет.
     Князь окинул взглядом сжавшегося Анисия, сдвинул грозные брови.
     - Ну смотри у меня, Тюльпанов. Будешь полезен  -  человеком  сделаю.  А
дров наломаешь - в порошок сотру.
     Когда Эраст Петрович и очумевший Анисий шли к  лестнице,  было  слышно,
как Ведищев сказал:
     - Владим Андреич, воля ваша, а денег в казне нету. Шутка ли - сто тыщ.
     Обойдется англичанин одними извинениями.
     На улице Тюльпанова ждало новое потрясение.
     Натягивая перчатки, надворный советник вдруг спросил:
     - А верно ли мне рассказывали, будто вы  содержите  инвалидку-сестру  и
отказались отдавать ее на казенное попечение?
     Такой  осведомленности  о  своих  домашних  обстоятельствах  Анисий  не
ожидал, однако,  находясь  в  оцепенелом  состоянии,  удивился  меньше,  чем
следовало бы.
     - Нельзя ее на казенное, - объяснил он. - Она там зачахнет.  Очень  уж,
дура, ко мне привыкла.
     Вот тут-то Фандорин его и потряс.
     - Завидую вам, - вздохнул он. - Счастливый  вы  человек,  Тюльпанов.  В
таком молодом возрасте вам уже есть, за что себя уважать и чем  г-гордиться.
На всю жизнь вам Господь стержень дал.
     Анисий еще пытался  уяснить  смысл  этих  странных  слов,  а  надворный
советник уже повел разговор дальше:
     - О сестре не беспокойтесь. На  время  расследования  наймите  для  нее
сиделку. Разумеется, за казенный счет. Отныне и до окончания дела о "Пиковом
валете" вы поступаете в мое распоряжение. Поработаем вместе.
     Надеюсь, скучать не б-будете.
     Вот она, нежданная радость,  внезапно  сообразил  Тюльпанов.  Вот  оно,
счастье.
     Ай да белая голубка!

     Жизненная наука по Момусу

     Имен за последние годы переменил столько, что первоначальное,  с  каким
появился на свет, стало забываться. Сам себя давно уже называл Момусом.
     "Момус" - это  древнегреческий  насмешник  и  злопыхатель,  сын  Никты,
богини ночи. В гадании "Египетская пифия" так  обозначается  пиковый  валет,
карта нехорошая,  сулящая  встречу  с  глумливым  дурачком  или  злую  шутку
фортуны.
     Карты Момус любил и даже глубоко чтил, однако  в  гадания  не  верил  и
вкладывал в избранное имя совсем другой смысл.
     Всякий смертный, как известно, играет в карты  с  судьбой.  Расклад  от
человека не зависит, тут уж как повезет: кому достанутся одни козыри, кому -
сплошь двойки да тройки.  Момусу  природа  сдала  карты  средненькие,  можно
сказать, дрянь картишки, - десятки да валеты. Но хороший игрок  и  с  такими
посражается.
     Опять же и по человеческой иерархии  на  валета  высвечивало.  Оценивал
Момус себя трезво: не туз, конечно,  и  не  король,  но  и  не  фоска.  Так,
валетик.
     Однако не какой-нибудь скучный трефовый, или добропорядочный  бубновый,
или, упаси боже, слюнявый червовый,  а  особенный,  пиковый.  Пика  -  масть
непростая. Во всех играх самая младшая, только в бридж-висте кроет и  трефу,
и черву, и бубну. Вывод: сам решай, в какую игру тебе  с  жизнью  играть,  и
твоя масть будет главной.
     В раннем детстве Момусу не давала покоя поговорка про двух  зайцев.  Ну
почему, недоумевал  он,  нельзя  поймать  сразу  обоих?  Что  ж,  от  одного
отказываться, что ли? Маленький Момус (тогда еще  и  не  Момус,  а  Митенька
Саввин) с этим был решительно не согласен. И  вышел  кругом  прав.  Дурацкая
оказалась поговорка, для тупых и ленивых. Случалось Момусу за раз даже и  не
двух, а много больше ушастых, серых, пушистых вылавливать. Для того  была  у
него разработана собственная психологическая теория.
     Много наук  напридумывали  люди,  от  большинства  из  них  нормальному
человеку и пользы-то никакой, а вот  ведь  трактаты  пишут,  магистерские  и
докторские  диссертации  защищают,  членами   академий   становятся.   Момус
сызмальства чувствовал кожей, костями, селезенкой, что самая главная наука -
не арифметика или там какая-нибудь латынь, а умение нравиться. Вот он, ключ,
которым можно любую дверку открыть. Странно только, что  этой  наиглавнейшей
науке не учили ни гувернеры, ни гимназические учителя. Постигать  ее  законы
приходилось самому.
     Но это, если поразмыслить, было даже на руку. Талант к важнейшей  науке
у мальчика обнаружился рано,  а  что  другим  преимущества  этой  дисциплины
невдомек, так и слава богу.
     Обычные люди почему-то относились  к  ключевому  делу  без  внимания  и
толка, считали так: нравлюсь - хорошо, не нравлюсь - что поделаешь, насильно
мил не будешь. Будешь, думал подрастающий Митенька, еще как будешь. Если  ты
человеку понравился, сумел к нему ключик подобрать, -  все,  твой  он,  этот
человек, делай с ним что хочешь.
     Выходило, что понравиться можно  всякому,  и  нужно  для  этого  совсем
немногое - понять, что за человек: чем живет, как мир видит, чего боится.  А
как понял, играй на нем, словно на дудке, любую мелодию. Хоть серенаду, хоть
польку-бабочку.
     Девять из десяти  людей  сами  тебе  все  расскажут,  только  согласись
выслушать. Ведь никто никого толком не слушает -  вот  что  поразительно.  В
лучшем случае, если воспитанные, дождутся паузы в разговоре и снова о своем.
А сколько важного и интересного можно узнать, если умеешь слушать!
     Правильно слушать - это своего рода искусство. Надо  вообразить,  будто
ты - пустая склянка,  прозрачный  сосуд,  сообщающийся  с  собеседником  при
помощи невидимой трубки. Пусть содержимое из партнера по капельке  перетечет
в тебя, чтоб ты наполнился жидкостью того же цвета, состава и градуса.  Чтоб
ты на время перестал быть собой и стал  им.  И  тогда  человек  станет  тебе
понятен во всей своей сути, и ты заранее будешь знать, что он скажет  и  что
сделает.
     Науку свою Момус постигал  постепенно  и  в  ранние  годы  применял  по
мелочи, для небольшой выгоды, а более для проверки и эксперимента. Не выучив
урока,  получить  хорошую  отметку  в  гимназии;  потом,  уже  в  кадетском,
заслужить уважение и любовь товарищей; занять денег; влюбить в себя барышню.
     Позднее, когда вышел в полк, выгоды от подросшей и окрепшей науки стали
заметнее. Скажем, чистишь денежного человека в картишки, а он смирно  сидит,
не обижается на  славного  малого,  корнета  Митю  Саввина.  Да  и  на  руки
приятному партнеру больше нужного не пялится. Плохо ли?
     Но и это была только гимнастика, разработка мышц. По-настоящему наука и
талант пригодились шесть лет назад, когда судьба дала будущему Момусу первый
настоящий Шанс. Тогда он еще не знал, что Шанс надо не ловить, а  создавать.
Все ждал, пока удача сама в руки приплывет  и  боялся  только  одного  -  не
упустить.
     Не упустил.
     Жизненная ситуация у корнета в  ту  пору  обрисовывалась  тухлая.  Полк
стоял в губернском городе Смоленске второй год, и все возможности приложения
талантов были исчерпаны. Кого мог, обыграл;  все,  что  можно  было  занять,
давно занял; полковничиха, хоть и  любила  Митеньку  всей  душой,  но  денег
давала скупо, да еще сильно изводила ревностью. А тут с  ремонтными  суммами
неосторожность произошла: послан был корнет  Саввин  на  конскую  ярмарку  в
Торжок, да увлекся, растратил больше допустимого.
     В общем, планида складывалась либо под суд идти, либо в бега пускаться,
либо жениться на угреватой дочке купца Почечуева. Первый  вариант,  конечно,
исключался, и способный юноша всерьез колебался между вторым и третьим.
     И вдруг фортуна дала тузовый прикуп,  при  помощи  которого  обреченную
партию  вполне  можно  было  вытянуть.  Умерла  двоюродная  тетка,   вятская
помещица,  завещала  любимому  племяннику  имение.  Когда-то,  еще  юнкером,
Митенька  провел  у  нее  скучнейший  месяц  и  от  нечего   делать   слегка
попрактиковался в жизненной науке. Потом про старуху и думать забыл,  а  вот
тетка тихого, милого мальчугана не забыла. В обход всех прочих племянников и
племянниц одарила в завещании именно его.  Не  бог  весть  какая  латифундия
досталась Мите: всего тысячонка десятин, да и то в тьмутараканской губернии,
куда приличному человеку и на неделю заехать зазорно.
     Как поступил бы обычный, заурядный корнетик, подвали ему такая удача?
     Продал бы теткино наследство, покрыл бы казенную  недостачу,  отдал  бы
часть долгов, да и зажил себе по-старому, дурачина.
     А как же иначе, спросите вы.
     Извольте, вот вам задачка. У вас имение, которому красная цена двадцать
пять, ну тридцать тысяч. А долгов на все пятьдесят. И,  главное,  до  смерти
надоело копейничать, хочется пожить достойно: с хорошим  выездом,  в  лучших
гостиницах, чтоб  жизнь  была  как  вечная  масленица,  и  чтоб  не  толстая
полковница содержала, а самому завести этакую бутоньерку, этакую туберозу  с
нежными глазками, стройной талией и звонким смехом.
     Хватит плыть щепкой по реке жизни, решил Митенька, пора брать судьбу за
лебединую шею.Тут-то психологическая наука и пригодилась в полной мере.
     Прожил он в захолустной губернии не  неделю  и  не  две,  а  целых  три
месяца.
     Ездил с визитами по соседям, каждому сумел понравиться на свой  лад.  С
отставным майором, барсуком и грубияном, пил ром и  на  медведя  ходил  (вот
страху-то натерпелся). С коллежской советницей, хозяйственной вдовой,  варил
варенье из райских яблочек и записывал в книжечку советы по опоросу.
     С уездным  предводителем,  из  недоучившихся  пажей,  обсуждал  новости
большого света. С мировым судьей ездил за реку, в цыганский табор.
     Преуспел  изрядно:  оказался  одновременно  простым  малым,   столичной
штучкой, серьезным юношей, разудалой душой,  "новым  человеком",  ревнителем
старины и еще верным кандидатом в женихи  (в  двух  незнакомых  между  собой
семействах).
     А когда счел, что почва унавожена достаточно, провернул  все  дельце  в
два дня.
     Даже сейчас, спустя годы, когда уж, казалось бы, есть что  вспомнить  и
чем погордиться, Момус с удовольствием восстанавливал в памяти  свою  первую
настоящую  "операцию".  Особенно   эпизод   с   Эврипидом   Каллистратовичем
Канделаки, который слыл среди местных помещиков скупердяем и сутягой,  каких
свет не видывал. Можно было бы, конечно, обойтись и  без  Канделаки,  но  по
юности лет и азартности натуры Митенька любил разгрызать крепкие орешки.
     Выжига-грек был из отставных акцизных. Человеку этого типа  понравиться
можно только одним способом - создать иллюзию, что за твой счет ему  удастся
поживиться.
     Бравый корнет прискакал к соседу на взмыленной лошади, весь красный,  в
глазах слезы, руки трясутся. Прямо с порога взвыл:
     - Эврипид Каллистратович, спасите! На вас вся надежда! Перед вами,  как
на духу! В полк меня вызывают, к аудитору! Растрата за  мной!  Двадцать  две
тысячи!
     Письмо из полка и правда  было  -  по  ремонтным  грехам.  Кончилось  у
начальства терпение Саввина из отпуска дожидаться.
     Митя достал пакет с полковой печатью, достал и еще одну бумагу.
     - Мне через месяц из Дворянского земельного банка положена ссуда  в  25
тысяч под залог тетенькиного имения. Я думал, - всхлипнул он, отлично  зная,
что грека не разжалобишь, - деньги получу и недостачу  покрою.  Ан  нет,  не
поспеваю! Позор! Только одно и осталось -  пулю  в  лоб!  Выручите,  Эврипид
Каллистратович,  миленький!  Дайте  мне  двадцать  две  тысячи,  а   я   вам
доверенность на получение ссуды составлю. Поеду в  полк,  оправдаюсь,  спасу
честь и жизнь. А вы через месяц двадцать пять тысяч получите. И вам  выгода,
и мне спасение! Умоляю!
     Канделаки надел очки,  прочел  грозное  письмо  из  полка,  внимательно
изучил  закладной  договор  с  банком  (тоже  подлинный,  честь   по   чести
оформленный), пожевал губами и предложил пятнадцать тысяч.  Сторговались  на
девятнадцати.
     То-то, поди, была сцен