Он сам укладывал
лагерные виселицы на подводу.
     Весной 1944  года  правителям Штутгофа выпало такое задание -  повесить
одну девушку. Заказчиком являлось гестапо, доставившее ее в лагерь.
     До сих пор в Штутгофе вешали только  мужчин. Получив  такой заказ, даже
официальные  палачи  заколебались, тем более что  приговоренная  к повешению
полька была молода и красива, - очаровательное создание.
     Возмущенный решением гестапо Арно Леман, староста и первый палач лагеря
заявил:
     - Я честный палач. Я девок не вешал и не буду.
     И не стал, бродяга вешать - ничего с ним начальство
     не сделало.
     Палач номер два, фриц  Зеленке один из самых ловких головорезов, хитрый
и  изворотливый  проныра,  за   несколько   дней  до   казни  поранил  руку,
предусмотрительно привязал ее к доске и повесил под самой шеей.
     - Рука - говорит - болит, не справлюсь не натяну веревку.
     Палач  номер  три,  официально именовавшийся первым лагерным работником
(не за  хроническое ли безделье), лежал в кровати пьяный  в стельку.  Третьи
сутки он дул самогон. Пил - и причитал:
     - Живот у меня убийственно болит. Не могу вешать девушку.
     Палачи объявили забастовку.
     Неизвестно как бы  власти вышли из столь щекотливого положения, если бы
на свете не было Вацека Козловского.
     Немецкие   палачи  отказались,   а   Вацек   согласился.   Вызвался  по
собственному желанию. Из любви к искусству.
     Вдохновленные и пристыженные примером Вацека, позднее  женщин  вешали и
другие палачи.
     С изменением политических условий поляки не собирались повесить Вацека.
Они намеревались  разорвать  его  живого  на  куски  и  скормить  экспортным
свиньям. Вацек все же мечтал вернуться в  будущую независимую Польшу  не  на
щите, а со щитом - почетным гражданином. Он был твердо убежден, что является
истинным патриотом.
     В пасхальную ночь 1943  года, ровно в двенадцать, когда, тяжело вздыхая
и почесываясь, мы лежали на нарах, вошел Вацек и поздравил нас с праздником.
На  его взгляд по случаю  пасхи в  комнате могло бы быть больше воздуха и он
приказал открыть окна.
     Воздуху  действительно  было  немного.  Но  открывать окна без  особого
разрешения начальства не полагалось.
     Пока проветривалось помещение, Вацек стоял у дверей и осипшим  пропитым
голосом пел польские патриотические имени. Он был совершенно пьян
     -  Цените  ли  вы,  свиные   рыла  мою  доброту?  -  обратился   он   к
почесывавшимся  каторжникам.  -  Воздуху  мало?  Пожалуйста,  окна открыл...
Комнату  проветриваю... Забочусь о  вашем  драгоценном здоровье...  Ради вас
ночами не сплю, понимаете, собаки?
     - Понимаем Вацек, ценим, ценим! -  кричали  с  нар арестанты.  -  Валяй
дальше!
     Козловский пробрался  между кроватями куда-то в другой угол комнаты. Он
нашел  в  потемках  и  стащил  с  лежанки молодого  красивого  заключенного,
украинца из Львова. В одной рубашке подвел  его Козловский  к  выходу. Жалко
ему стало мальчишку. Обливаясь слезами, Вацек прижал украинца к груди.
     -  Такой  зеленый,  в  такой  ад  попал.  Что  от  тебя бедная  букашка
останется? Но на свете  есть Вацек Козловский. Он возьмет тебя под опеку. Он
тебя спасет. На, ешь. Пирог вкусный. И ветчина. И конфеты...
     Мы лежали и завидовали  пареньку.  Шутка ли: такое счастье  подвалило -
булка, ветчина, конфеты, ого! Повезло же птенцу желторотому!
     Украинец уплетал за обе щеки.
     Какой-то заключенный, мучимый голодом и завистью, осмелился отправиться
по  ночной  надобности  во  двор:   Ему  надо  было  пройти  мимо  Вацека  и
счастливца-украинца.
     - Двинь ему  в морду! - приказал Вацек своему избраннику. - Что  он тут
шляется.
     Юноша сделал вид, что не слышит. Вацек озверел:
     - Оглох, падаль, что ли? Тебе сказано - в морду.
     - За что я его бить стану? Он мне ничего худого не
     сделал!
     - Не твое дело. щенок. Говорю - двинь, значит, двинь!
     - Его и след простыл... Я не знаю, кто он такой...
     - Ах так, - совсем взбеленился  Козловский.  - Ломаться вздумал? Я тебе
конфету дал,  а ты своему благодетелю дерзишь! Где твоя благодарность? Жрешь
мою булку и еще  ерепенишься... Приказа  не  выполняешь?  Вон  ты  какой!  Я
тебе...
     Подогревая себя,  Вацек  еще больше  рассвирепел.  Он  принялся  тузить
непослушного паренька и так его разделал, то тот, рыдая и охая, еле добрался
до своей кровати.
     Что   правда,  то  правда   нервная  система  Вацека   была  совершенно
расстроена.
     Мы,  жильцы шестого  блока, были  отданы  под неусыпный и  безграничный
надзор Вацека  Козловского.  Под надзор  человека,  со  смаком  распевавшего
по-литовски:
     Мне почтенья не окажешь -
     Трахну, тресну, мертвым ляжешь.

        "ЛИТОВСКО-ПОЛЬСКИЕ ОТНОШЕНИЯ"
     Штутгофский лагерь учредили для уничтожения поляков. Много их  вылетело
через трубу крематория. Но все-таки не все. Кое-кто остался жив.
     Поляки-каторжники  составляли лагерное большинство и  были  старожилами
Штутгофа.  Они построили его своим  трудом, своим потом и кровью,  вымостили
своими костями. В лагере было  полно поляков. Жители приморских районов, они
хорошо  знали немецкий  язык и образовали  самую  могущественную  партию  не
только  по  своему  количеству,  но и по  влиянию. Поляки  очень много могли
сделать для заключенных.
     Политическое положение литовских заключенных  было, наоборот, более чем
незавидное. Перед нашим прибытием в Штутгоф немцы-эсэсовцы пустили слух:
     - Прибывают литовские интеллигенты... До сих пор  они слушались немцев,
потом  закапризничали...  Власти решили  их  малость  проучить  и послали  в
лагерь.
     В переводе на нормальный язык Штутгофа слух означал:
     -  Бейте литовцев, сколько  заблагорассудится. Убьете кого - ваше дело,
ничего вам за это не будет.
     Неудивительно, что  один  из нас, крепыш, спортсмен, уже на третий день
по прибытии валялся посреди улицы с разбитым черепом.
     Он шел по улице нес рулон толя. Вдруг кто-то набросился на  него и стал
бить кулаком по затылку - раз, раз, раз.  И главное  - ни за что. Просто шел
мимо и захотелось когти размять.
     - Ах  ты,  жаба зеленая  -  выругался  крепыш. Он бросил  ношу, схватил
обидчика и так трахнул его об забор, что тот трижды перевернулся.
     - Прыгай как лягушка, если по-людски жить не можешь.
     Лежавший  под  забором задира вскочил. Нашлись  еще  двое  и  поспешили
пострадавшему на помощь. Один из них был вооружен толстой дубиной.
     Удар по  голове  -  и смельчак  рухнул,  залив улицу  кровью.  И  вдруг
произошла  неслыханная в Штутгофе вещь. Неведомо откуда появилось  несколько
парней. Одни  кинулись  к  раненому, оттащили  его в сторону  и стали за ним
ухаживать. Другие  взяли в  оборот драчунов, и  так их  отделали,  что  было
любо-дорого  смотреть.  Хулиганы  остались  лежать на  улице.  Вскоре на них
вылили, по  ведру воды, и они  очухались.  Забияки с трудом  поднялись  и не
солоно хлебавши, пошатываясь, побрели своей дорогой.
     Все это свершилось с молниеносной  быстротой. Залатанный затылок (рана,
к счастью, оказалась не очень глубокой) смутные воспоминания и лужа крови на
дороге - таковы были итоги схватки.
     Хулиганы  оказались  поляками,  но и  спасители,  появившиеся  неведомо
откуда и жестоко расправившиеся с ними, - тоже были... поляки.
     Описанная  потасовка  вообще  была  характерной  для наших  отношений с
поляками  в  лагере.  Поляки нас  защищали  от  поляков, "Numerus  stultorum
infinitus  est"  -  несть  числа дуракам! Кого,  кого,  но  дураков везде  в
избытке. Каждый народ обеспечен дураками  для собственного  пользования и на
экспорт, равно как бродягами и святыми.
     В лагере было  предостаточно дураков всяких  национальностей,  но  были
здесь и честные и умные люди.
     Поляки  составляли  в  лагере  большинство.  Поэтому  дураки  и  босяки
польского происхождения больше других бросались в глаза.
     После уличной  драки в  отношениях  поляков с нами  произошла  какая-то
перемена. Повеяло чем-то новым.  Мы почувствовали чью-то незримую, но добрую
руку.  Кто-то  невидимый стал нам  покровительствовать. Порой казалось,  что
создан какой-то комитет, призванный заботиться о нас. Некоторые поляки позже
открыто  заявили, что среди  нас  есть  такие  люди, с которыми  может быть,
придется в будущем  столкнуться при иных обстоятельствах  и  было бы  глупо,
если бы какие-то болваны угробили их. Довольно, дескать, глупостей совершено
в прошлом - пора взяться за ум. Не время  считать, кто кому сколько  плохого
сделал. Главное - сейчас помогать друг другу.
     Вечером, после драки мы стояли у  забора и сетовали  на свою безутешную
долю. Пить хочется страшно, но  нечего. О  еде  и  думать не смеем. Хоть  бы
жажду  утолить. Пить  из  колодца нельзя:  заражен бациллами. В лагере  есть
лавочка, в которой имеется  минеральная вода. Но за нее надо  платить. Мы  -
нищие. Ни  у кого из нас нет ни гроша. Пусто, хоть  шаром покати.  На теле -
грязные тряпки, да и те не свои.
     Вдруг    к    нам   подошел   широкоплечий   краснощекий   парень   лет
тридцати-тридцати пяти.
     - Я - Каминский, -  представился он. - Поляк из Померании. Не унывайте,
литовцы. Осилим  и лагерную чертовщину. Самые страшные времена позади.  Надо
только уметь  жить.  Ничего.  Со временем освоитесь. Курить хотите? Конечно,
хотите. У вас ведь ничего нет за душой.
     Каминский тотчас  одарил  одних щепоткой  табака других  - сигаретой...
Повел в лавочку и купил каждому бутылку воды.
     Вольному  человеку трудно себе представить,  какой  несказанно  дорогой
подарок  преподнес  нам  Каминский!  Что   значило  для  нас  -   загнанных,
истерзанных,  затравленных  -  доброе сердечное, живое  слово сочувствия.  И
такое щедрое  угощение! А ведь  сам  Каминский  был несчастнейшим существом!
Третий год он маялся в лагере, лишенный семьи,  родного  крова. Все отняли у
него прожорливые эсэсовские пауки.
     Каминский проявлял о нас  трогательную заботу. Он всеми силами старался
нам помочь. В дальнейшем и мы не остались в долгу - жили по-братски.
     Усмирить  Вацека  Козловского  и изменить его отношение  к нам вызвался
Юлиус  Шварцбарт,  уроженец Закопани,  человек  с  открытой  душой  и чутким
сердцем склонный, как и все горцы, к мечтательности. Бывший польский офицер,
попавший в плен, затем  очутившийся  в  концентрационном  лагере,  Шварцбарт
испытал  жесточайшие   муки,  но  остался   мечтателем.   Высокий  стройный,
мускулистый, чернобровый мужчина тридцати трех лет от роду, словоохотливый и
остроумный,  прирожденный  художник,   Юлиус  дослужился  до  капо  лагерных
плотников.  Он  был  хорошим  мастером,  замечательным  умельцем.   Особенно
славился  Шварцбарт  художественной  резьбой  по дереву.  Он  делал  изящные
коробочки и дубовую  с резными  украшениями мебель,  особенно столы и шкафы.
Искусство Шварцбарта было известно далеко за пределами лагеря. Юлиус получал
заказы  из  Берлина  и других крупных центров  Германии,  преимущественно от
сильных мира сего и влиятельных персон.
     Два  года  тому  назад  Шварцбарт   не  на  шутку  сцепился  с  Вацеком
Козловским.  Вацек  дал Шварцбарту  пощечину. Юлиус  дал  сдачи.  Пораженный
неслыханными  манерами Юлиуса, Вацек со  всей ответственностью стал избивать
его. Шварцбарт бросил Вацека на землю  и изрядно расписал ему зад. С тех пор
Юлиус стал для  Вацека  высочайшим авторитетом.  Вацек почитал Юлиуса. Вацек
Юлиуса боялся.
     Когда нас отдали в распоряжение Козловского, Юлиус тотчас вызвал того к
себе. Мастерские Шварцбарта находились в противоположном  конце двора, и  из
окон было видно все, что выделывал Вацек со своими подопечными рабами.
     Вызвал Юлиус Вацека и молвил. Коротко и ясно:
     - Смотри у меня! Не смей прикасаться своими погаными руками к литовцам.
Пусть лапы твои и не чешутся. Понял?
     - Слышу... Понял - промычал Вацек, косясь в угол.
     -  Работой  их  не изводи.  Коли можешь прибавь им  супу,  -  продолжал
наставлять Юлиус.
     И действительно,  Вацек  не причинял нам  особенного вреда.  Из  страха
перед Шварцбартом он избегал даже бить нас открыто.
     Бывало, скривится у  Вацека челюсть, нальются  кровью глаза, задрожит в
руке палка, вырвется из горла змеиное шипение. Взбешенный Козловский ринется
к  нам,  притулившимся  у  забора,  но  тут   в  окне  столярной  мастерской
показывается Юлиус:
     - Помни уговор, - спокойно говорит Шварцбарт.
     - Ладно, ладно, дьявол, - скрежещет зубами Вацек и принимается колотить
других.
     Если так уж хочется подраться - не все ли равно, кого бить?
     Заключенные,  которых Вацек избивал экспромтом, получали двойную порцию
побоев - и свою, и нашу. Таков уж закон ошибочно направленной энергии.
     Кое-когда и нам доставалось  от Вацека,  - тогда, когда Шварцбарт этого
не видел.
     Заместитель начальника лагеря сказал как-то Шварцбарту с ухмылкой:
     - Литовцы приехали, что же вы не деретесь?
     -  Мы  в  прошлом  досыта  дрались. За то  все  и сидим  теперь  тут, -
невозмутимо отрезал Шварцбарт.
     В  ответе  Юлиуса был заключен глубокий смысл, безоговорочно  ясный как
для  польской, так и  для литовской  интеллигенции. Руководствуясь им,  мы в
дальнейшем  соответственно  строили свои взаимоотношения.  Среди поляков  мы
нашли  много  добрых,   искренних  друзей,  на  которых  можно  было  вполне
положиться  в беде.  Не одному из  нас  наши друзья-поляки оказали реальную,
неоценимую поддержку. Меня лично они спасли от голодной смерти.

        ""СТРОЙКА БОЛЬНЫХ""
     Промаявшись в лагере около трех недель,  я  начал делать карьеру - меня
назначили писарем в тюремную больницу. Правда с испытательным сроком.
     Тюремная больница лагеря  почему-то  носила комическое нигде в Германии
не встречавшееся название  "Krankenbau" - "Стройка  больных". Ну  совсем как
"Strassenbau" - "Строительство шоссе", "Hochbau" - "Высотная стройка". Так и
"Стройка больных".
     Женскую больницу именовали просто больницей, а мужскую - стройкой.
     В   марте   1943  года  мужская   больница  состояла  из   четырех-пяти
арестантских  палат комнатки  для канцелярии и администрации, аптечки кухни,
умывальни с  ванной  и душем, являвшейся  одновременно  и  мертвецкой, и еще
каких-то жалких конурок.
     Начальником  больницы был врач Гейдель Hauptsturmfuhrer - чин, примерно
равный пехотному капитану.
     Гейдель был высокий, худощавый, но стройный шатен лет тридцати-тридцати
пяти. У  него было интеллигентное лицо, если не  считать рубца, оставленного
острой  шпагой какого-то бурша в студенческие годы. Ходил он, слегка понурив
голову.  Тихоня. Весьма вежливый. Гейдель был  единственным  дипломированным
эсэсовцем в лагере - имел  высшее образование. Он не только не бил  узников,
но и не ругался. За два года Гейдель не произнес ни  одного бранного слова -
а уж это  было совсем не  похоже на эсэсовцев. Но именем своим он  прикрывал
все совершавшиеся в лагере злодеяния.
     Осенью  доходяги умирали,  как  мухи.  Гейдель  подписывал  медицинские
заключения о их смерти. Наиболее популярными болезнями  среди  доходяг были:
"AKS"  - "Allge  maine  korperschwache" -  общий  упадок  сил;  расстройство
кровообращения,  катар  желудка.  Свирепствовала в  те времена  и  еще  одна
болезнь, малоизвестная в обыденной жизни, а  в лагере так и косившая доходяг
- флегмона.
     Опухают бедра и  икры, ноги покрываются краснотой. Краснота переходит в
синеватость...  Разрушается  организм.  Гниют  мышцы... В лагере раны вообще
заживают  с большим трудом. Самая пустячная ранка  гноится целыми неделями и
месяцами.  Ничего  не  попишешь:  голод  не  обладает целебными  свойствами.
Истощенный человек заживо гниет.
     Болезни уносили сотни арестантов. Что поделаешь на то они и болезни. Но
бывало, убивали здорового  человека, - и  доктор Гейдель,  не моргнув глазом
выводил  - "AKS". Только повешенным он определял почему-то другую  болезнь -
воспаление легких. Впоследствии  изобретательный лекарь  придумал  еще  один
диагноз: "Freitod" - смерть по собственному желанию.
     Иногда  в  лагерь посылали  таких  узников,  расстреливать  или  вешать
которых  правители Штутгофа не решались. Их направляли в лечебное учреждение
Гейделя  на  предмет  инъекции.  Причину  смерти  в   таких  случаях  доктор
устанавливал без особого труда: "AKS".
     Только  осенью  1944 года что-то  нашло  на  Гейделя.  Он поссорился  с
лагерным начальством и наотрез отказался отравлять людей. Уязвленный эскулап
заявил:
     - У меня больница, а не бойня...
     В  марте-апреле 1943 года в  лагере  насчитывалось около  четырех тысяч
человек, а умирало ежедневно по сорок-пятьдесят. Но в  конце апреля - начале
мая смерть разбушевалась  и  за сутки уносила не менее ста узников. В лагере
свирепствовала какая-то  своеобразная холерина -  воспаление толстой кишки -
отправившая на тот свет множество людей.  Одновременно процветали  сыпной  и
брюшной  тиф,  дизентерия, воспаление  легких и прочие недуги.  Гейдель  был
вынужден  расширить  свое  заведение. Он  выхлопотал  еще  несколько комнат.
Доходяг поместили  в отдельный блок,  где  давали отдохнуть  после работы. А
самых слабых и вовсе не посылали на работу.
     В  начале  лета  1944  года Гейдель получил  месячный отпуск. В  лагерь
прислали замену - другого врача. Был ли он врачом, черт знает,  но эсэсовцем
был настоящим.
     Заместитель  Гейделя  являлся  сторонником  нового  более  совершенного
метода  лечения доходяг. По его  словам, сей метод блестяще оправдал себя  в
других лагерях и дал изумительный эффект.
     Новоявленный  эскулап обнародовал такой приказ: более сильным доходягам
выдавать  полпорции тюремной похлебки слабым - треть,  а угасающим - ничего.
Недостаток в пище укрепляет-де их жизнеспособность, их волю к существованию,
что,  в свою очередь, благотворно сказывается на здоровье. Ну а кому суждено
умереть, тот умрет без медицинского вмешательства. Тут, мол наука бессильна.
Чем скорее они умрут - тем сильнее будет экономический эффект.
     Доходяги  нашего  лагеря,  должно  быть,   не  оценили  по  достоинству
преимущества нового метода вызванного к жизни редкостным человеколюбием: они
умирали, как мухи осенью.
     Гейдель   возвратился    из    отпуска    раньше   положенного   срока.
Врача-реформатора прогнал,  новый метод лечения  отменил. Вместо него  ввели
для доходяг гимнастику. В зной и в холод упражнялись доходяги во дворе, хоть
у них и зуб на зуб не попадал.
     В  1944  году  Гейдель  получил  помощника,  доктора  Лукаса,  военного
хирурга. За какие грехи попал он из армии в СС, он и сам толком не знал. А в
лагерь, где эсэсовцы были хозяевами, судьба его забросила впервые. Несколько
недель бродил помощник по лагерю, как очумелый. Он никак не мог очухаться от
увиденного.  Вскоре  Лукас с жаром взялся за работу: делал  операции  слепой
кишки, флегмоны, вправлял руки ноги... Вскоре помощник Гейделя ближе сошелся
с  заключенными,  -  с  каменщиками, столярами  малярами, стекольщиками.  Он
тайком  встречался с  ними, по ночам таскал в  больницу какие-то вещи. Через
некоторое  время  в  хирургическом  кабинете  стал  по  ночам  гореть  свет,
застучали молотки...  Из похищенных  на  складах материалов Лукас при помощи
заключенных оборудовал прекрасную  операционную. Гейдель  терпел,  терпел, а
потом не вынес самоуправства Лукаса и выгнал его из Штутгофа.
     Не суйся не в свое дело!
     Сам Гейдель редко вмешивался в дела больницы. Она его мало занимала. Он
был  холост  и любил поволочиться. Настоящим хозяином больницы долгое  время
оставался  фельдфебель  СС Гаупт, человек лет шестидесяти пяти, отец пятерых
солдат,  низкорослый,  но   широкоплечий  и  крепкий.  Он  отличался  зычным
фельдфебельским басом.  Гаупт никогда не жалел голоса, и тот обычно опережал
своего  владельца  на  полкилометра. Узники  всегда знали точные  коорд