ильно смертной казни.
     Или:  "unerlaubtes  Musizieren" -  недозволенные  занятия музыкой. Черт
знает,  где и  как он  там музицировал, но  попал в Штутгоф,  превратился  в
доходягу и скончался под забором. Вот тебе и музыка!
     Или:  "unerlaubtes   Aufenthart  auf   dem  Bahnhof"  -  нахождение  на
железнодорожной  станции без  разрешения.  Легкомысленный  зевака:  любитель
поглазеть на отъезжающих тоже умирал в лагере!
     Поляков сажали, в лагерь и за то, что они отказывались стать немцами. В
документах  так и записывали: "Volksliste abgelehnt"  -  отверг  предложение
онемечиться. За такое оскорбление фактически тоже полагалась смертная казнь.
     Было здесь и немало жертв расовой  политики, причем не только поляки  и
русские, но и немцы.
     Немцы попадали в лагерь за сношения с польками или русскими, а поляки и
русские  -  за  связь  с  немками.  Мужчины и женщины разных национальностей
наказывались на  общих основаниях.  Иногда  случались  довольно головоломные
истории.
     В Штутгофе  отбывал наказание немец, вернее онемеченный  поляк. Монтер.
На  свободе у  него была невеста-полька. За  связь с  ней он попал в лагерь.
Отсидев два года, он вдруг получил сообщение  из гестапо. Тебе, мол дарована
свобода, поезжай к невесте и женись: она тоже онемечилась, теперь сношения с
ней не возбраняются.
     Получив  такое  уведомление,  монтер  стал   ругаться,  так  что  стены
закачались. Какого черта  он два года проторчал в лагере, на кой ляд сдалась
ему старая невеста, если в лагере он успел завести себе новую кралю моложе и
красивей. Несчастный жених метал  громы и молнии. Расставаясь  со Штутгофом,
он так ругался, что хоть уши затыкай.
     Сидел в лагере  немец,  барон  из Восточной Пруссии, обросший одичавший
выродок лет шестидесяти. Попался он за любовную связь с прислугой-полькой.
     -  Что ж вы, барон  -  поддразнивал  я  его,  -  на  старости  лет  так
согрешили?
     - Какая тут, к черту  старость. Я еще в самом соку, а жена моя два года
болеет. Что мне оставалось делать?
     - Понятно, понятно,  - процедил  я. - Госпожа баронесса сама виновата -
вздумалось ей не вовремя хворать.
     Одичавший барон вздохнул и переменил тему разговора.
     - Как там у вас в  Литве поживают немцы-колонисты? Он, видите ли, после
освобождения из лагеря собирался осесть в Литве.
     - О - ответил я,  - неплохо. Средне. Некоторым из них пеньковый галстук
давно надели, а для  остальных веревки покрепче подыскивают... Что  касается
тебя,  то ты и  березового сука не  стоишь.  Так и  быть, вздернем  тебя  на
воротах.
     С того дня барон перестал со мной здороваться, тем более что вскоре его
за  кражу упрятали  на  три  дня  в бункер и свое пленение  он приписал моим
интригам.
     В порче  немецкой  расы обвинялись преимущественно  рабочие-иностранцы.
Правда, нацистские  законы  применялись  не  ко всем  народам одинаково.  За
любовные сношения с  немками на  лагерные  муки обрекались только  русские и
поляки,   другие  национальности  наказанию  не   подвергались.  Даже  столь
ненавистные  нацистам  евреи трактовались по-разному.  В то время, как евреи
Восточной  Европы за связь с немками  расплачивались головой,  их братья  из
Германии  отделывались ссылкой в лагерь. А голландских и французских  евреев
за это даже в лагерь не отправляли.
     Путь  русских и польских рабочих в  Штутгоф  по  обвинению в порче расы
начинался  с  немецкой   деревни.  Их   вывозили   в  немецкие  деревни   на
сельскохозяйственные  работы.  Так как немцы-мужчины  были  взяты  на войну,
местные дамы легко поддавались чарам  дьявола и охотно общались с приезжими.
Надо отдать  немкам  должное:  они  хранили верность  своим сожителям  и  не
забывали их даже тогда когда те попадали в лагерь. Рискуя очутиться там  же,
упрямые грешницы посылали им посылки.
     Русских в Штутгоф доставляли также из лагерей  для  военнопленных,  где
они  отказывались  считаться с  нацистскими законами, вели  коммунистическую
пропаганду. В наш лагерь их присылали в наказание...
     В Штутгофе пребывала и одна парочка - молодожены из Гданьска по фамилии
Бреве. Немцы.
     Жена,  пятидесятилетняя  особа,  довольно потрепанная, попала за то что
имела  любвеобильное сердце  и  постоянно  впутывалась в интимные истории  с
поляками. Муж отдувался за слабохарактерность:  он никак не мог совладать со
своей темпераментной половиной.
     В  лагере  упрягали  и  немца-ксендза, крестившего еврейского мальчика.
Вообще за укрывательство  евреев в лагерь попали очень  многие. Одна русская
женщина, инженер попала за то, что не  умела доить коров. Частенько немецкие
крестьяне,  не  желая   платить  батракам   жалованье  или   кормить  зимой,
придирались, к  какому-нибудь пустяку  и доносили  в  полицию.  Такой батрак
прямо с поля отправлялся в лагерь как политический заключенный.
     Попал в  лагерь и вице-консул фашистской Италии в Гданьске. В 1943 году
отправляясь на лето в отпуск, он  сдал в наем  свою виллу одному гестаповцу.
По  возвращении  вице-консул,  естественно  изъявил  желание  поселиться  на
прежнем месте. Но гестаповец не пустил его. Законный владелец виллы подал на
гестаповца в суд.  Дело  он  выиграл, но сам  отправился  в концентрационный
лагерь. Гестаповец же остался жить в роскошной вилле.
     Отступая  из  оккупированных  районов России,  немцы  угоняли  с  собой
гражданское население.  Мирные  жители  наводнили  концентрационные  лагеря.
Такой массовый вывоз в документах назывался эвакуацией.
     В лагерь попадали женщины с малыми и даже грудными детьми. Ребенок тоже
человеко-единица. Ему причитались  и номер и треугольник в  придачу.  Как же
иначе? Но какой треугольник придумать для него? Он  ведь не вор, не сектант.
Гадали, гадали и порешили: дать несмышленому красный треугольник - присвоить
звание  политического заключенного.  То же  самое проделывали  с  гражданами
которые появлялись на свет в лагере.
     Беременных  в  лагерь  обычно  не  принимали.  Майер постоянно  ворчал:
"Сколько раз я говорил начальнику гестапо - не присылайте мне  беременных. У
меня лагерь. а не детский сад!" -  и возвращал  женщин обратно в гестапо. Но
одна-другая все  же попадали. Кроме  того, случалось, что  будущее поколение
зарождалось  и в самом лагере. Гражданин,  появившийся на  свет  в Штутгофе,
получал  сразу  красный  треугольник.  Со  дня  рождения  его  причисляли  к
политическим преступникам, злейшим врагам Третьей империи.
     Политическими  заключенными   считались   также   французы  и   латыши,
находившиеся  в  прошлом  на  службе  СС  и  доставленные  в  лагерь даже  в
эсэсовской   форме.  Были  два  латыша  из  Берлина  офицеры  СС  с   высшим
гестаповским образованием.  В  Штутгоф они  попали за  пьяные дебоши  и тоже
относились к категории политических каторжан!
     Лица,  вовремя не  рассчитавшиеся  со сборщиком  налогов  также  носили
красные  треугольники.  К  политическим  заключенным  принадлежали  все  без
исключения  самогонщики.  В лагере были виртуозы  самогоноварения,  особенно
выходцы из Гродненской  области. В Штутгофе  даже  функционировали несколько
тайных самогоноварилен. Конокрады, контрабандисты, спекулянты тоже считались
политическими  заключенными. Были  тут и  такие  что  всего-навсего  посмели
жаловаться   в   вышестоящие  инстанции   на  незаконные  действия  местного
начальства например, на неправильное обложение налогами.
     Политическим  заключенным был  и владелец  крупнейшей гостиницы  города
Дейче-Эйлау Оскар Бебнау, укравший, между прочим вагон мяса. В лагере Бебнау
просидел недолго,  всего  полгода -  его  спас  членский  билет нациста.  Он
околачивался в нашей канцелярии, ни черта не делал и  занимался только  тем,
что разыскивал что бы  ему поесть. Владелец гостиницы был  толст, как слон и
прожорлив как дракон.
     Проститутки вначале трактовались, как  элемент отлынивающий от работы -
"Arbeitsscheu".  Дамы  легкого  поведения  были  оскорблены в  своих  лучших
чувствах. Они тотчас  запротестовали. Нет... нет...  Они не  отлынивают. Они
работают, да еще как. Позже и их перевели в группу политических. Красотки из
Вильнюса с ярко накрашенными бровями стали "политическими" девицами.
     Красный  треугольник пламенел и  на  груди Вилли Фрейвальда. Он  был по
профессии доилыцик коров, по  призванию  донжуан и по образу жизни  бродяга,
уличный музыкант. Движимый самыми благородными помыслами, Фрейвальд во время
дойки пропел коровам что-то о нацистском фатерланде. Вилли явно  рассчитывал
на сознательность скотины, думал пением повысить надой молока. Его не поняли
и упрятали в лагерь, как политического музыканта и бродягу.
     Однажды пригнали в Штутгоф одного уродца. Из его документов явствовало,
что он имел какие-то неясные отношения с телкой своего хозяина.
     - Ох-ох-оо - схватился фельдфебель Кениг за голову. - Что же мы с тобой
делать будем? В лагере у нас телок нет... Не устроят ли тебя кошки?
     Фельдфебель  фыркал выписывая уродцу красный  треугольник. Уродец  тоже
стал  политическим  заключенным. Поделом, Не порть бестия, чистоту  немецкой
расы.

        "БИБЕЛЬФОРШЕРЫ"
     Bibelforscher  -  толкователи   библии,   составляли  особую  категорию
преступников и подвергались аресту. Однако  сами они  вовсе не  считали свои
убеждения  преступными.  Напротив, гордились  ими.  И  в анкете  в графе где
отмечалась религия, торжественно писали: бибельфоршер.
     Они  были  протестантскими сектантами  и  развивали  свою  деятельность
главным  образом в Восточной Пруссии и Польше. В  большинстве своем это были
немцы, но попадались и поляки. Толкователей насчитывалось в лагере несколько
десятков  человек.  Все  они без исключения были превосходными экземплярами,
представлявшими большой интерес особенно для психопатолога.
     Бибельфоршеры носили фиолетовый треугольник.
     Они не признавали ни ксендзов, ни епископов -  вообще никакой  духовной
власти. Каждый из  них был  сам  себе первосвященник и владыка. Все они были
между  собою  равны.  Но  равенство  было только на  словах.  На  самом деле
некоторые  сектанты  исполняли  обязанности как бы ксендзов, а один был даже
вроде  епископа  или  еще  более  важной  птицей.  Толкователи  библии  были
неимоверно  болтливы.  Болтливость  казалась  одним  из  самых  существенных
признаков их веры.  Ну, а  красноречие их пастырей было просто  невыносимым.
Имея  весьма  смутное  представление о  характере бибельфоршеров,  я сначала
старался  завязать  с  ними  разговор,  но  потом  страшно  ругал   себя  за
легкомыслие   и   мучительно   искал   способа  отделаться.  Голова  у  меня
разламывалась  от стрекота и болтовни сектантов,  они мне мерещились ночами.
Избавиться  от бесконечных диспутов с бибельфоршерами было не так-то просто.
Правда,  они  органически  не  выносили  одного  вопроса.  В  самом  разгаре
богословского  спора  я  прикладывал  палец ко  лбу и  с  озабоченным  видом
спрашивал:
     -  Скажите,  на  каком  языке  изъясняются в аду черти между собой и со
своими  жертвами, например  с  бибельфоршерами?..  А  в  остальном я  с вами
согласен (я всегда соглашался с мнением каждого осла)...
     Каверзность  вопроса  приводила  сектантов  в  ужас.  Они  сердились  и
плевались,  лишний  раз убеждаясь в том,  что я  последний босяк, совершенно
негодный  для будущего царства  Иеговы  и  что  никогда из  меня  не  выйдет
благочестивого бибельфоршера.
     Возмущенные они уходили и надолго оставляли меня в покое.
     Бибельфоршеры были  убежденными противниками  папы  и католиков вообще.
Кому-кому,  но  католикам они  отводили  в  аду  первое  и  отнюдь не  самое
фешенебельное место. Сектанты были пацифистами. Они отказывались  от военной
службы, ненавидели войну. За отсутствие воинственности их главным образом  и
преследовали гитлеровские власти, запирали в концентрационные лагеря.
     Духовным пастырем,  как бы епископом бибельфоршеров Штутгофа,  считался
Менке, приземистый седовласый человек, уроженец Восточной Пруссии.  В лагере
он прославился как один из самых талантливых воров-"организаторов" и лгунов.
Несмотря на то, что его часто гоняли с одной работы на другую, жил он в свое
удовольствие.   Везде  он   умел   выгодно   и  сытно  устроиться.   Уж   не
покровительствовал ли ему сам Иегова?
     Верил  или не  верил  Менке в  свое учение - черт  знает. Он  постоянно
твердил, что после войны наступит на земле царство божье и сам Иегова  будет
в нем править.  Так-де  написано в библии.  Может быть не слово в  слово, но
приблизительно так. Как мол, ни толкуй библию, все равно так выходит...
     -  Ну   ежели   так  -   уверял   я  Менке,  -  ты   бесспорно   будешь
премьер-министром при дворе его святейшества господа бога Иеговы.
     -  Хе-хе-хе, - посмеивался довольный Менке. - Нет, где уж нам... лучшие
найдутся!..
     Менке деланно  смеялся,  но  на челе его было ясно начертано: "Все-таки
неплохо было бы стать правой рукой всевышнего. В конце концов вряд ли Иегова
найдет себе лучшего премьера".
     - Вот  увидишь, Менке - продолжал я,  - как убежденный республиканец, я
непременно устрою революцию в управляемом тобой царстве...
     - Типун тебе  на язык разрази тебя гром  за такие речи - сердился Менке
и, гордо подняв голову, покидал канцелярию.
     С  такими подонками, как  я,  ему, мол  не  по пути.  Другим выдающимся
бибельфоршером Штутгофа был Рабинезе -  неуравновешенный, сухопарый  брюнет,
гражданин Лодзи. Рабинезе сам не знал, кто он - поляк  или немец. Может быть
он  родился и  под еврейской крышей.  Послевоенное  общественное  устройство
земли его  мало  интересовало. Его  восхищали другие стороны бибельфоршизма,
особенно  те, которые  поощряли  свободную связь с женщинами -  со своими  и
чужими. Любовь, уверял Рабинезе,  должна быть  свободной. В  свободной любви
нет ничего греховного. Ее, мол одобряет и библия.
     -  Может быть вы  с замами и в кустах библию читаете? - поинтересовался
я.
     - Хи-хи-хи... - захихикал Рабинезе. Он не удостоил меня ответа.
     А может и впрямь читает? Кто его знает.
     По  субботам  наши  сектанты собирались  у  лагерного  сапожника,  тоже
толкователя. Библию  он,  может быть, и знал назубок но сапоги  тачал из рук
вон плохо. Был он старый, морщинистый  хмурый и болезненный человек. Правда,
улыбка  была у него приятная.  Никто не  рисковал  отдавать  ему  шить новые
сапоги. Со своей рабочей командой  он  только  тем и  занимался,  что  чинил
рваную обувь и сбитые клумпы.
     В лагере издавна  торчали  огромные  кучи сложенные из старых  сапог  и
клумп. Оттуда сапожник и  брал свою работу. Иногда, видно он получал ее и из
других  более  солидных  источников.  Его помощники ежедневно  привозили  на
тележках  в  мастерскую всякие ошметки, называвшиеся обувью.  За кусок сала,
которым толкователи библии не брезговали, а наоборот, восхищались, он охотно
уступал мешок рвани. Я жил с  ним по соседству. Нас разделяла только дощатая
перегородка. Купленными  сапогами мы топили  печку и варили себе пищу кто  -
обед,  кто  - какую-нибудь другую  мешанину.  Среди рвани  попадались иногда
совсем   хорошие   башмаки    и   новенькие   галоши.   Мы    их   раздавали
заключенным-литовцам, не  имевшим обуви. По милости  бибельфоршера  мы  были
обеспечены на  лето дровами, хотя  наши печи топились  с утра до  вечера - у
каждого был свой горшок, и места на печке всем сразу не хватало.
     Соседство  с бибельфоршером-сапожником было весьма полезным. Одна  была
беда: из завали старых клумп через стену в  смежную комнату целыми дивизиями
лезли клопы. Страшно голодные черт бы их побрал!
     Собираясь у сапожника бибельфоршская братия читала  священное писание и
пекла себе блины  из  продуктов,  "организованных"  на кухне.  По  глубокому
убеждению  сектантов  кража   не  противоречила  духу   библии.  Познаниями,
почерпнутыми в библии, они делились со мной охотно, но блинами - никогда.
     В  женских  бараках  тоже не  было покоя  от библистов. Там царствовала
сектантка фрау  Беленке -  высокая, когда-то видно,  красивая, атлетического
сложения немка, энергичная и болтливая. Ее муж как и она был бибельфоршером.
Ого! Не поздоровилось бы  ему, если бы он посмел быть не толкователем! И все
же невзирая  на единство  теологических взглядов,  герр  Беленке предпочитал
находиться не в Штутгофе, а  в Дахау: там ему было спокойнее. Послушный  был
муженек, но супруги пуще огня боялся. Потомство фрау Беленке не оправдало ее
надежд. Она так и не смогла обратить детей в свою веру.
     -  Не  слушаются  босяки,  поддались  сатанинскому   искусу!  -  горько
жаловалась она и клялась больше не иметь детей.
     Майер   не   раз   приглашал   фрау   Беленке   побеседовать   на  темы
бибельфоршизма. Диспуты входили в круг  его  обязанностей, как политического
воспитателя.
     - Ты  же  детей дома оставила, - уговаривал он  ее.  -  Кто их  растить
будет? Они без  присмотра  головорезами станут. Отрекись  письменно от своих
бибельфоршских бредней, и я немедленно отпущу тебя на волю.
     А  фрау  Беленке  только  дай  повод.  В  полную  силу  своего  бурного
темперамента она обрушивалась на Майера и  пламенно доказывала что  на свете
нет более идиотской вещи чем национал-социализм.
     - Какое  вы  палачи,  имеете  право  -  кричала  она,  потрясая мужским
кулаком,  -  запирать людей в лагерь  и  мучить  их?  Всех  вас, головорезов
нацистов, надо туда загнать и сжечь на медленном огне. Не буду я подписывать
никаких  ваших вонючих бумажек!.. Поверьте моему слову, придет день когда мы
поменяемся местами. Он недалек! И я дождусь его. Повесят вас, разбойников, и
я выйду из лагеря без всякой подписи!
     Оглушенный ее криками, Майер выходил из себя.
     - Вон из комнаты старая ведьма!
     Но  фрау Беленке была  не трусливого десятка. Она перекрикивала Майера.
Майер попадал в  щекотливое положение. Неужели прикажете  драться со  старой
бабой?..  Да и исход  сражения  трудно предугадать заранее:  сухопарый Майер
выглядел жалким сморчком по сравнению с атлетически сложенной фрау Беленке.
     Фрау  Беленке метала громы и молнии угрожая Майеру неслыханно-страшными
карами Иеговы.
     Майер белел и синел. Майер затыкал уши. Майер не мог больше спорить, он
только орал как баран на бойне:
     "Вон! Вон! Вон!"
     У Майера почва из-под ног уходила, Майера душило бессилие. Майер стонал
от злости... Майер покидал свой служебный кабинет.
     Оставшись наедине с  собой  фрау  Беленке облегченно вздыхала.  -  Тьфу
негодяи какие! - И, еще раз победоносно сплюнув во славу всемогущего Иеговы,
она шла  на работу к своему  электрическому  мотору.  Фрау Беленке качала  в
лагере воду.

        "ОТ КСЕНДЗА ДО ЦЫГАНА"
     Летом  1944  года ввели новую  категорию заключенных  - духовенство. До
того времени служители культа расценивались как политические заключенные. Их
гоняли  на работу и избивали  наравне со всеми. С 1944 года для  священников
работа  стала необязательной. Кто хотел - работал, кто  не хотел - шлялся по
лагерю и занимался политикой. Пастыри даже могли отправлять свои религиозные
обряды, правда, тайно или полутайно. Раньше духовенство и мечтать об этом не
смело.
     В  1942  году  заключенным  однажды  объявили:  кто  желает   послушать
рождественскую  службу, пусть построится  во  дворе  в  восемь часов вечера.
Собрались все католики лагеря. С восьми вечера  до восьми утра их продержали
на морозе - тем рождественская месса и кончилась.
     В 1944 году  в Штутгофе было девять ксендзов - два литовца, один немец,
остальные  - поляки и  кашубы. Ввиду  того, что бибельфоршеры  не признавали
духовенства как такового, Майер не посчитал ксендзами ни Менке, ни Рабинезе.
Они остались рядовыми заключенными.  Почитатели Иеговы стали подумывать даже
о коренных преобразованиях в бибельфоршизме и о признании духовенства.
     Как и  все политические  заключенные  служители  к