а день - в  бараках, по
пути,  на  "работе"...   Вечером  вернется  лесная  команда.   Она  пополнит
поредевшие  ряды  доходяг.  На  смену  умершим горемыкам придут кандидаты  в
покойники. Количественный состав команды доходяг остается неизменным.
     Лесная команда, в свою  очередь будет усилена за счет новых арестантов.
Через  месяц-другой  многие  из  них  вольются  в  команду  доходяг.  Так  и
совершается круговорот жизни в лагере.  Ежедневно в Штутгоф доставляют новые
партии  заключенных,  однако  количество  обитателей  лагеря  растет   очень
медленно.
     В  страшных муках умирают люди  на полях сражений. Но там -  все равны.
Там ждет раненых помощь. Там - в руках у людей оружие, они могут защищаться.
Там - смерть и страдания имеют  какой-то смысл: борешься  ради какой-то идеи
за  родину, за свободу. А  тут -  пустота. Бессмыслица. Нелепость. Никто  не
окажет тебе помощи. Никто не посочувствует, не утешит в горе, не проводит  в
последний путь напутственным словом любви.
     Уж лучше умереть  по  приговору  даже  на  виселице,  чем от  голода  и
гнойников! В старину в некоторых странах существовала традиция: перед казнью
выполнить   последнее  желание  осужденного  на  смерть.  Ему  давали  есть,
разрешали курить, написать письмо, опрокинуть чарку... А тут - пнут ногой, и
все.
     Ужасны были лагеря смерти, куда  узников привозили и тотчас уничтожали.
Но  такая же  участь  ждала  заключенных  и  под сенью Леса  Богов!  Разница
заключалась лишь  в  том, что здесь  человека истязали, калечили, постепенно
высасывали из него все соки и обрекали на голодную смерть...
     Бог   знает,   какая   разновидность  лагерей  более  к   лицу   нашему
просвещенному веку. Не берусь судить... В конце концов - дело вкуса...
     Ползет...  ползет команда  доходяг. Каждому каторжнику они напоминают о
бренности всего  сущего - memento  mori. Все одинаково хотят  жить.  Но  все
одинаково знают: пройдет месяц, другой - не миновать и тебе команды доходяг.
     Новичок столкнувшийся впервые  в жизни с доходягами, на  время  как  бы
теряет  рассудок.  Его  страшит не  сама смерть  -  ужасен  вид этих  еще не
умерших, но  уже  уничтоженных людей. И  сама смерть  является в образе этих
живых трупов униженной, поруганной и оскверненной.
     Новичок сам не чувствует, как мороз проходит  по  коже,  как побелевшие
губы тихо шепчут, дрожа:
     - О господи, господи!

     "DIE ARBEIT MACHT DAS LEBEN SUSS" (Работа услаждает жизнь (нем.)
     Первое наше воскресенье в лагере, фактически - наш первый рабочий день.
В это  воскресенье в  лагере не работали, - вообще в тот период в лагере уже
не   все   воскресенья  работали.  Однако  некоторые  команды  обязаны  были
трудиться.
     - Адвокаты профессора  ксендзы, финансисты  писатели и прочий литовский
сброд - марш строиться, живо! - с удовольствием кричит писарь блока, бешеный
тиролец Тони Фабро. - Пошевеливайтесь, вы, грязные свинячьи выплодки.
     Кроме  нас,  построили  несколько  команд,  состоявших  из   поляков  -
политических  заключенных.  Они  обвинялись  в   принадлежности   к   тайным
политическим организациям, и следствие по их делу к тому времени не было еще
закончено.
     Нашим капо был  немчик Заутер. Он попал в лагерь на  две недели раньше,
чем  мы, но оказался  редкостным пронырой.  В  лагере Заутер  быстро  сделал
блестящую карьеру - пробрался на должность надсмотрщика.
     Заутер, как явствовало из документов, имел 17 судимостей. Заключение он
отбывал за истязание малолетних, а в заключении и сам стал начальством...
     Мы перевозили в вагонетках песок.  На одном конце узкоколейки надо было
срыть холм,  на  другом  - завалить яму  с  водой.  Расстояние между  обоими
концами около полутора километров. К каждой вагонетке прикреплены шесть-семь
человек. Рельсы проложены по  песку.  На  пути  четыре  поворота. У среднего
поворота стоит Заутер с веселой улыбкой на лице, у других - его помощники то
бишь вице-капо. Мы должны были погрузить  песок отвезти его  в другой конец,
свалить в яму и ехать обратно.
     Стоял  конец  марта.  За  ночь  сильно  подморозило. Солнце  светило  и
ласкало. Прокатиться на вагонетках из  одного  конца в другой - как будто не
так уж страшно. Надо только вагонетку подталкивать. Но  тут-то и была собака
зарыта. Толкая  вагонетку, надо было  бежать. Рысью  или галопом. С грузом и
порожняком - все равно. Клумпы вязли в рыхлом песке, не  держались на ногах.
Пробежишь два-три шага и натрешь ноги до крови. Проклятые клумпы.
     Пока грузишь песок - вице-капо дубасит тебя по спине и по бокам, да еще
при этом читает мораль: не ленись.
     У каждого поворота  палочное внушение  повторяется.  Хочешь прошмыгнуть
мимо  вице-капо,  - вагонетка, как назло,  соскальзывает с  рельсов.  Сделай
милость, подними ее!
     Пустую  мы еще  кое-как  затаскивали, но  с полной -  шутки плохи. Пока
поднимаешь вагонетку,  появляется сам  Заутер. В руках у него тоже палка. Он
прилежно начинает тебя колотить. Колотит и приговаривает, как заведенный:
     - Die Arbeit macht das Leben suss! Die Arbeit macht das Leben suss! Die
Arbeit macht das Leben suss! ... - Работа услаждает жизнь!
     Поворот на том месте,  где  стоял Заутер был  особенно  крут. Вагонетка
здесь всегда соскакивала с рельсов.
     Заутер улыбался.  Заутер  сиял от удовольствия. Заутер усердно орудовал
дубинкой. Ласково смеялся и повторял:
     - Работа услаждает жизнь.
     На исходе рабочего дня возвращаешься в барак. Возвращаешься голодный, с
разбитыми  плечами,  израненной  спиной,  ободранными  боками, с  измученным
сердцем,  с  опухшими  и  растертыми  в  кровь  ногами,  с тяжелой  головой;
втискиваешься,  как  селедка,  в свое вшивое  логово  и начинаешь  понимать,
откуда появляются в лагере доходяги.
     Мы, как люди, лишенные  лагерной специальности, около  двух  недель  не
имели постоянной работы. Каждый день нас пихали в разные команды, и везде мы
были новичками. У  каждого  капо  - свой характер, свой порядок,  свой стиль
рукоприкладства.  Мы  ничего не  знали и ничего не узнали. Мы  не ведали как
надо выполнять лагерные повинности, и не научились, как надо отдыхать.
     Ежедневно,  ежечасно нам  устраивали  "баню"  -  иногда  сухую,  иногда
мокрую. Кровавую.
     Узники-ветераны прекрасно  знали, что  плоды  работы в лагере не играют
никакой  роли.  Важно -  двигаться,  уставать,  надрываться, чтобы как можно
скорее  протянуть  ноги.  Особенно   важно  двигаться   на  виду  у  всякого
начальства. Старые каторжники  крутятся-вертятся безостановочно, а сделают -
всего ничего. И тем не менее их работа производит хорошее впечатление: важно
не сидеть сложа руки.
     Мы были простаками. Нам  казалось: дали работу -  выполняй. Выполнишь -
начальство оценит, скажет  - отдыхай.  И работаешь  бывало, не за страх а за
совесть, как работал всю жизнь. К лицу ли дурака валять?
     Стараешься от  души. За час сделаешь  больше  чем  каторжник-ветеран за
день.  Остановишься  на  минутку  перевести дух, и  тотчас  на  твою  голову
обрушивается ураган проклятий и ругательств.
     -  Ты,  лентяй, навозный  литовский  интеллигент,  паршивый  оборванец,
падаль вонючая и т. д. и т. д.
     Чем  добросовестней работаешь, тем  больше от  тебя требуют, тем больше
навьючивают  и бьют. Ветераны-каторжники глядят на  тебя исподлобья, скрипят
зубами, так и норовят всучить тебе часть своей работы.
     - На, жаба, работай, коли ты такой умный!
     Попробуй отказаться! Он  и обругает  тебя не хуже, чем сам капо, да еще
лопатой огреет.
     Бог  знает, что за птица этот каторжник. Может, он имеет право избивать
тебя? В лагере все имеют право бить. Особенно новичка. Все, кому не лень.
     Старые  каторжники  стараются  взвалить на  плечи новичков часть  своей
работы, извергают проклятия ругаются,  а  в  глазах у них светится насмешка.
Какие, дескать, вы болваны!
     Иной  каторжник, не скрывая иронии, подойдет к тебе, дружески потреплет
по плечу и наставительно скажет:
     -  Не  будь ослом,  чего  ты  дергаешься, будто  тебя  режут!  С  твоей
чувствительностью   и   недели   не   протянешь.  Не  обращай  внимания   на
ругательства.  В  лагере  все  ругаются.  Тут необходимо ругаться.  Иначе  -
крышка! Ругань важнее хлеба. Черт с  ней. Смотри, как я работаю: верчусь,  и
все. И никто меня сегодня еще не ругал.
     Его на самом деле никто не ругает. Он возится, копошится, а толку ни на
грош.  То,  что он за  день, за сутки наковыряет, можно  сделать  за час, за
полчаса.
     Научиться  двигаться без толку не напрягаться, не надрываться, избегать
побоев - хитрая наука! Кто постиг ее премудрости, тот может в лагере кое-как
перебиваться. Но прежде чем поймешь, что  к чему, твои  ребра будут  изрядно
отесаны, а почки отбиты.
     Тяжело, ох, как тяжело давалась мне постылая наука!
     Нас бросали на разные работы.
     Я  таскал,  например, рулоны  толя.  Человеку, привыкшему к физическому
труду,  досконально  изучившему правила  спасительного "движения" в  лагере,
такая работа могла показаться не тяжелой. Но мне,  тридцать лет просидевшему
у  письменного  стола  за  научными  трактатами,  за произведениями  изящной
словесности,  голодному,  истерзанному,  измученному  бессоницами,  вшами  и
побоями, она казалась почти  невыносимой. С грехом пополам взвалишь рулон на
спину, но через  пару шагов падаешь  под  этой  ношей. Будь добр, поднимись!
Поднимись,   когда  тебя  нещадно  честят,  пинают  сапогами,  бьют  палкой,
поднимись  чтобы  через  два-три  шага  снова  рухнуть. И так  -  весь день,
двенадцать часов.
     Не легче  было и на  кирпичном заводе, где узники  копали и мяли глину,
таскали и складывали  кирпич. Или  в  лесу, где таскали,  пилили  и  грузили
бревна. Или на стройке, где дробили камень, возили тачками  щебень, цемент и
носили воду.
     Начало апреля.  Писарь  блока  Тони Фабро,  бешеный тиролец  цыганского
происхождения, расхаживает по двору и болтает языком, словно пес хвостом:
     - Профессора  писатели  ксендзы  судьи! Стройтесь у  забора, поедете  в
Гданьск.
     С моря дует холодный, пронизывающий ветер. Свищет, воет,  голосит. Бьет
в глаза мокрым снегом оледенелыми каплями дождя и еще черт знает чем.
     Ехать надо в открытом  грузовике. Без пальто. В рваном летнем пиджачке,
в латаных-перелатанных штанах.
     До Гданьска нужно ехать  сорок пять километров и еще двадцать  с лишним
за Гданьск, потом  переправиться  через оба рукава огромной Вислы. Мы должны
привезти кирпич -  нагрузить машину  и вернуться. Есть не будем весь день  -
даже лагерного обеда не получим.
     Едем  промокшие до нитки, исхлестанные, иссеченные ветром,  посиневшие,
распухшие. Одни еще пробуют зубами стучать, но и у них ничего не получается:
зуб на  зуб не  попадает. Другие  сидят смежив  глаза, позевывая, постукивая
омертвевшими ногами по кирпичу. Выглядят  все  так, что, кажется можно смело
выводить у каждого на животе порядковый номер покойника.
     Да, головорез Заутер был прав:
     - Работа услаждает жизнь.

        "ВАЦЕК КОЗЛОВСКИЙ"
     Примерно,  через  две  недели  мы   окончательно  потеряли  сходство  с
интеллигентами.  При  росте 190 сантиметров я с девяносто  шести килограммов
съехал  до шестидесяти  семи.  У многих  были  разбиты  головы. Ноги  у всех
распухли,  покрылись  кровоподтеками,  волдырями и ссадинами.  Мы  ходили  с
посиневшими  от  побоев  спинами, с  расцарапанными  лицами.  В  ушах  стоял
постоянный  звон  от   оплеух.   Редко   кто  мог  похвастаться   нормальной
температурой.
     Мы  стали заправскими каторжниками: обовшивели  и смело  соперничали со
старой гвардией в ругани.
     Началось распределение на постоянную работу.
     Два  счастливца в  первые  же дни попали бухгалтерами  и счетоводами  в
канцелярию. Другую  пару судьба  вызволила через десять  дней.  Да  и то  не
совсем. Одного, почти оправившегося от сыпняка месяц спустя убили в больнице
табуретом.
     Остальные  стали  чернорабочими. Кто попал на кирпичный завод,  кто  на
каменоломню,  кто на строительство шоссе. Одни возили в тачках землю, другие
копали рвы, третьи таскали кирпич.  На работах подобного рода все были равны
- и профессора, и писатели, и ксендзы, и врачи, и юристы.
     К  тому времени  относится  наш  торжественный переезд на жительство из
второго блока в шестой. Его начальником был Вацек Козловский, знаменитость и
украшение  лагеря,  а  писарем -  кенигсбергский  купец-ювелир Ганс  Зенгер,
повздоривший  с гестаповцем из-за  какого-то кольца и  очутившийся  за столь
дерзкое  неповиновение  в  Штутгофе.  Здесь   на   купца  нацепили   зеленый
треугольник - знак профессионального уголовника.
     В шестом  блоке  нам дали -  как старым каторжникам -  место в спальном
помещении, битком набитом кроватями.
     Каждая  кровать  имела  восемьдесят сантиметров в ширину  и состояла из
трех  этажей.  На каждом этаже  спали две  персоны. Иногда здесь приходилось
помещаться трем, четырем, а то и пяти арестантам.  Но чаще всего на  кровати
спали двое.
     Кровать  была  оснащена матрацем  и матрациком,  напичканным  трухой  и
служившим подушкой. Было тут также необъятное  количество блох и вшей, число
коих,  кажется,  постоянно  увеличивалось. И две простыни! Подумать  только!
Неслыханная роскошь!
     Очутившись в такой кровати, мы почувствовали  себя почетными гражданами
Штутгофа и обрели одинаковые права с  теми, которые бьют. Тем более что нас,
уже  успевших снять штаны и улечься, внезапно вызвали  в  дневную резиденцию
где уже ждали Вацек Козловский и главный староста Арно Леман, тот самый, что
в первую ночь по прибытии  в лагерь так радушно избивал нас, величая старыми
верблюдами.
     Арно  Леман  дал   каждому  по  сигарете  и  произнес  прочувствованную
проповедь  о  необходимости дружбы и  единства  в  лагере, так  как мол  все
заключенные здесь  -  равны.  Он  любезно  осведомился,  много ли  денег  мы
привезли.  Они, как он слышал, без всякой  надобности хранятся в канцелярии.
Леман усердно призывал  нас  пожертвовать  на приобретение инструментов  для
лагерного оркестра.  Появившийся как из-под земли дирижер, бывший цирюльник,
ясно и убедительно  доказал  жизненную необходимость и важность музыки. Арно
Леман  роздал  еще по  сигарете. И мы раскошелились:  кто на пятьдесят марок
подписался, кто на  сто, а кто  и на все двести. Затем  с речью выступил сам
Вацек Козловский. Он сказал:
     - Я строгий, но справедливый. Кто будет покладистым и послушным - с тем
ничего плохого не произойдет. Но кто посмеет  ершиться,  лезть  в бутылку  -
тому не поздоровится, тому будет ого! Тем более, что нервы у меня не очень в
порядке и я легко раздражаюсь.
     И  Вацек  продемонстрировал  свой  кулак,  действительно  заслуживавший
трепетного внимания.
     Позднее,  познакомившись  с  ним  ближе,  я научил  его  петь литовскую
песенку. Она Вацеку очень понравилась. Он даже заподозрил,  что я сочинил ее
специально для него:
     Мне почтенья не окажешь -
     Трахну, тресну, мертвым ляжешь.
     Рук моих узнаешь силу,
     Стукну раз - катись в могилу..
     Вацек заявил, что это - как раз то  что  ему нужно. Он сделал ее  своим
гимном.
     Мясник по  профессии, Козловский был  родом  с  польского побережья. Он
носил красный треугольник  -  отличие политического  заключенного. Однако за
какие политические преступления он попал в лагерь - никто не знал. Говорили,
что  Вацек уже здесь в Штутгофе загнал в могилу  собственного  брата. На его
счету  было  несколько десятков  убитых. А сколько ребер и ног переломал он,
сколько голов размозжил - один только бог знает!
     Сорокалетний,   приземистый,  широкоплечий,   некогда   чернобровый,  с
проседью   и   плешинкой,  Козловский   был   профессиональным   убийцей   и
палачом-любителем.  От водки  и  ругани он совершенно  потерял голос и шипел
по-змеиному. Рука у него была тяжелая. Одним ударом сбивал Вацек арестанта с
ног.  На  оплеухи  Козловский никогда  не  скупился.  Не  жалел он  и  своих
подкованных сапог: бил и в  хвост  и  в гриву. Особенное  пристрастие  Вацек
питал к палке. Шел ли узник на  обед  или с  обеда, с  работы или на работу,
брел ли из барака или в барак, Козловский неизменно встречал и провожал  его
ударами. Ни с чем не сравнимое наслаждение  получал Вацек,  когда врезался в
толпу  заключенных и рассыпал во все стороны  удары, словно былинный русский
богатырь, ворвавшийся в басурманскую рать.
     Временами  на Козловского  находила  какая-то апатия.  Иссякала  удаль,
пропадало желание  размахивать палицей. В такие горестные для него минуты он
приказывал каторжникам улечься во дворе - в ненастье и в ведро, все равно  -
прижаться  друг  к  другу  и разгуливал по  телам  орудуя  своей булавой как
попало. Иногда и для такого сравнительно  легкого моциона у него не  хватало
воинственности.  Тогда  он становился недалеко от лежавших  и швырял  в  них
камнями. Тут уж что кому достанется...
     Порой по  прихоти Козловского арестанты превращались в ящеров - ползали
по двору, порой в лягушек - прыгали и скакали, порой в факиров - должны были
сидеть на одной ноге.
     На  этот  счет Вацек  был человек изобретательный. Он обладал  поистине
удивительной фантазией.
     В  торжественных  случаях  Козловский   применял  еще  один,   довольно
популярный среди лагерных  головорезов метод избиения.  Сильным, отрывистым,
чаще всего неожиданным ударом Вацек бросал узника  на  землю, вспрыгивал ему
на грудь и выделывал различные па, словно козел перед кобылой. В  результате
- несколько сломанных ребер.
     С  1944  года  лагерное  начальство, предчувствуя  возможную  расплату,
занялось составлением документов, в  которых  пыталось доказать, что узникам
не  так  уж  плохо  жилось.  Время  от  времени  капо  и надсмотрщики блоков
письменно удостоверяли, что телесное наказание в лагере строжайше запрещено.
     Удостоверить удостоверяли, но били с не меньшим старанием.
     Однажды  после церемонии подписания  такой бумажки,  известный в лагере
капо  Лукасик,  даже  среди  самых  отпетых  считавшийся   негодяем,  сломал
арестанту-латышу  несколько ребер и  в придачу размозжил ему голову. Лукасик
был  приставлен  к  команде,  составленной  из  бывших  латышских  эсэсовцев
попавших  теперь  на  немецкую каторгу. Лукасик  преподавал  проштрафившимся
правила поведения и возвращал их обратно в объятия немецкой власти.
     "Ученика"  Лукасика доставили в  больницу. В  больничную  умывалку  без
всякого  злого  умысла  заглянул  и  сам  преподаватель.  Лукасика  окружили
узники-санитары,  которые  стали усовещивать его: как-де  не стыдно ему быть
таким злодеем. Каким-то образом  в больнице оказался  и  Вацек Козловский. У
него  был  безошибочный нюх  на драки.  Он их чуял за  версту  и никогда  не
пропускал приятного случая принять в  них посильное участие.  Ну и обрушился
Козловский на бедного Лукасика!
     - Не знаешь  ты,  собачья морда  что бить у нас  возбраняется? -  ревел
Вацек. - Я покажу тебе, псина дохлая, как бить...
     И что же вы думаете - взял и показал. Вацек был мастером на эти дела.
     Козловский колотил несчастного педагога так что стены дрожали.
     Лукасик потом две недели  ходил скорченный зато, оправившись и зализав,
как дворняга раны, он стал избивать латышей по системе Козловского...
     Вацек был палачом-любителем в полном смысле слова.
     Если  официальные  палачи   лагеря  изнывали  от  чрезмерной  нагрузки,
Козловский  охотно  приходил  на  помощь  и  выручал  их.  Правда, служебное
положение отнюдь не обязывало его к такой прыти. Но Вацек обожал эту работу.
Иногда  лагерные  палачи  устраивали  "выездную  сессию"  -  отправлялись  в
провинцию,  где  публичным  приведением  в  исполнение  смертных  приговоров
воспитывали у  немецких граждан  патриотизм  и послушание.  Козловский ездил
всегда добровольцем  и  непременно со  своим инструментом.