ист (отсюда методика), но  безуспешно:  судя
по имеющимся данным, коллективное сознание "Ахурамазды" распадалось  почти
сразу же. А вот со "звездниками" можно  было  рассчитывать  на  результат.
Особенно, если вывести сознание их за  пределы  нормы  -  в  экстремум,  с
помощью специальных средств. Я видел, как он без особого труда, "буква  за
буквой" переключает "алфавит" на себя и  они  смотрят  ему  в  глаза,  как
завороженные кролики, но  я  не  мог  помешать:  в  этом  не  было  ничего
противозаконного,  формально  он  лишь  помогал  проведению  следственного
эксперимента.  Только  когда  застучали  первые  отчетливые   выстрелы   и
захлюпала торфяная вода под ногами, я неожиданно понял, к чему  все  идет,
но остановить или затормозить действие было уже поздно,  Бьеклин  распылил
газ, стены затянуло сизым туманом, захрапел врач, упал обратно  на  кресло
встревожившийся было Сиверс, мир перевернулся, погас - и  начался  бои  на
болоте, где выходил  из  окружения  небольшой  партизанский  отряд.  Сорок
второй год. Сентябрь. Леса под Минском...
   У меня дребезжали зубы от слабости.  Оказывается,  я  уже  находился  в
комнате.  Что-то  случилось  со  временем:  бесследно  вываливались  целые
периоды. Горячий и торопливый шепот волнами обдавал  меня.  Я  вдруг  стал
слышать. - Идет дождь и  самолеты  летают  над  городом,  -  раскачиваясь,
бессмысленно, раз за  разом,  как  заведенный,  повторял  Туркмен.  Клячка
шипела: - Вижу... вижу... вижу... Ангел Смерти... Тебе остается жить два с
половиной года... - Судороги напряжения пробегали по ее  впалым  щекам.  -
Разве  можно  предсказывать  будущее,  Александр  Иванович?   -   тихо   и
интеллигентно  спрашивал  Зуня,  разводя  пухлыми  руками,   а   Образина,
зажмурившись, отвечал ему: - Будущее предсказывать нельзя. - А разве можно
видеть структуру мира? - Это требует подготовки. - А  например,  долго?  -
Например, лет пятнадцать... - Они пребывали в трансе. Насколько я понимал,
текст относился к Нострадамусу.  Бурносый,  как  лунатик,  далеко  отставя
указательный палец, невыносимо вещал: - Слышу  эхо  Вселенной,  и  кипение
магмы в ядре, и невидимый рост травы, и жужжание подземных насекомых...  -
Зрелище было отталкивающее. Не зря при вступлении  в  группу  человеческое
имя отбирали, а вместо него  давалась  кличка  -  Гамадрил,  Утюг...  Меня
колотил  озноб.  Диктофон  стоял  на  столике  в  углу,  светился  зеленым
индикатором.  Значит,  все  в  порядке,  запись  идет.  Рамы  на  окне  не
поддавались, разбухнув от дождей, я локтем выдавил  стекло,  и  оно  упало
вниз, зазвенев. Хорошо бы кто-нибудь  обратил  внимание.  Резкий  холодный
ночной воздух ударил снаружи, выветривая  огуречную  отраву.  Бьеклин  был
мертв - голубые глаза кусочками замерзшего неба покоились на лице. Мне  не
было жаль его. Это он убил Ивина. Теперь  я  знал  точно.  В  кармане  его
пиджака я обнаружил легкий, размером с  палец,  баллончик  распылителя,  а
рядом   -   стеклянный   тубус,   наполненный    крапчатыми    горошинами.
Транквилизаторы. Они горчили на языке. Я запихал по одной в каждый  мокрый
слезливый рот. Туркмен, очнувшись, слабо сказал: - Спасыба, началныка... -
Давать повторную дозу я не рискнул. Я очень боялся, что короткий  интервал
просветления кончится и я ничего не  успею  сделать.  Больше  ни  на  кого
рассчитывать было нельзя. Сиверс лежал в кресле - руки до пола - и  шептал
что-то неразборчивое. Врач  безмятежно  храпел.  Кажется,  только  я  один
частично сохранил сознание. Наверное, я невосприимчив к  гипнозу.  Или,  в
отличие от других, я был психологически подготовлен: я уже видел  действие
"Безумного Ганса", - интуитивно насторожился, и это помогло удержаться  на
поверхности. Правда, недолго.  Я  чувствовал,  что  опять  проваливаюсь  в
черную грохочущую яму, у которой нет дна. Мы все  здесь  погибнем.  "Ганс"
приводит к шизофрении. Нужна оперативная группа. Или я уже вызывал ее?  Не
помню.  Телефонная  трубка  выпадала  у  меня  из  рук.  Появился  далекий
тревожный голос. Я что-то сказал. Или не сказал. Не знаю.  Кажется,  я  не
набирал номера. Угольная чернота охватывала клещами,  я  проваливался  все
глубже. Двое волосатых парней  в  джинсах  и  кожаных  куртках  бежали  по
брусчатой мостовой, и вслед им заливалась полицейская трель. Вот  один  на
бегу вытащил пистолет из-за пояса и  бабахнул  назад.  Завизжала  женщина.
Режущая кинжальная боль располосовала живот. Терпеть было невозможно. Меня
несли на брезентовой плащ-палатке, держа ее за четыре угла.  -  Пить...  -
шлаком  спекалось  все  внутри.  Посеревший,  тяжело   дышащий,   обросший
трехдневной  щетиной  Сапук  хмуро  оглядывался  и  ничего   не   отвечал.
Поскрипывали в вышине золотые верхушки сосен  и  медленно  проплывали  над
ними белые  хвостатые  облака.  Сильно  трясло.  Каждый  толчок  отдавался
ужасной болью. Вот дрогнула и беззвучно осела боковая песочная  стена,  за
ней - другая, провалилась внутрь крыша, с треском ощерились  балки,  и  на
том месте, где только что стоял дом, поднялся ватный столб пыли. Солнечный
безлюдный  Сан-Бернардо  исчезал  на-глазах.  Змеистая  трещина  расколола
пустоту базара, шипящие серные пары вырвались из нее и обожгли мне лицо. Я
задохнулся. Навстречу мне по мосту бежали люди с мучными страшными лицами.
- Стой!.. Ложи-ись!.. - Часть бойцов залегла на  другом  берегу,  выставив
винтовки из лопухов, но в это время от белого в кружевном купеческом камне
здания женской гимназии прямой наводкой  ударила  пушка  и  земляной  гриб
вспучился на середине Поганки. Тогда побежали даже те; кто залег. - Пойдем
домой, - умоляюще сказала Вера. - Ты совсем больной. - Я не был  болен,  я
умер и валялся на расщепленных досках с горячим металлом в  груди.  Доктор
Гертвиг обхватил затылок руками, похожими на связку сарделек, а ротмистр в
серой шинели, перетянутой ремнями, приятно улыбался мне. Долговязый мрачно
спросил: - Он вам  еще  нужен,  мистер?  -  Меня  пихнули,  затопив  огнем
сломанные ноги. Фирна. Провинция  Эдем.  Корреспондент  опустил  камеру  и
равнодушно покачал головой, - нет. Тогда мичано, тихо улыбаясь, вытянул из
ножен ритуальный кинжал с насечками на рукоятке. Было очень жарко. Я  даже
не мог пошевелиться. Я знал, что меня сейчас  убьют  и  что  я  больше  не
выдержу этого. Как не выдержал Бьеклин. Человек должен умирать только один
раз. Но мне казалось, что я умираю каждую секунду - тысяча смертей за одно
мгновение. Катастрофически  рушились  на  меня  -  люди,  события,  факты,
горящие дома,  сталкивающиеся  орущие  поезда,  шеренги  солдат,  земляные
окопы, капельки черных бомб, тюремные камеры, электрический ток,  дети  за
колючей проволокой,  полицейские  дубинки,  нищие  у  ресторанов,  ядерные
облака в Неваде, корабли, среди обломков и тел  погружающиеся  в  холодную
пучину океана. Слишком много боли, сказал мне демиург у  Старой  Мельницы.
Шварцвальд, Остербрюгге... Я захлебывался в хаосе. Это был новый  Вавилон.
Третий. Столпотворение. Я  и  не  подозревал  раньше,  что  в  мире  такое
количество боли. Он как будто целиком  состоял  из  нее.  Бледный  водяной
пузырь надувался у меня в мозге. Я  знал,  что  это  финал,  -  сейчас  он
лопнет.  Взбудораженное  лицо  Валахова  зависло  надо  мною.  Оно   слабо
пульсировало, искажаясь, и толстые губы еле слышно шлепали друг о друга:
   - Жив?
   - Жив...
   Длинная игла вонзилась мне в руку на сгибе. Сделали укол. Вдруг  начала
ужасно разламываться голова.
   - Скорее! Скорее! - обретая сознание, прошептал  я.  -  Специалиста  по
связи! Прямо сюда!.. - Я не был уверен, что выживу.  Третий  Вавилон.  Под
черепом  у  меня  плескался  крутой  кипяток,  и  я  боялся,  что   забуду
разноцветную схему проводов, откуда тянулась тонкая, едва заметная жилочка
к Нострадамусу. Фирна. Провинция Эдем. - Скорее! Скорее! У нас совсем  нет
времени!..



   10. ФИРНА. ПРОВИНЦИЯ ЭДЕМ

   Сестра Хелла стояла у окна и показывала, как  у  них  в  деревне  пекут
бакары. Она месила невидимое  тесто,  присыпала  его  пудрой,  выдавливала
луковицу - вся палата завороженно смотрела на ее пальцы, а  Калеб  пытался
поймать их и поцеловать кончики.
   - А у меня мама печет с шараппой,  -  сказал  Комар,  -  чтобы  семечки
хрустели.
   - С шарапой тоже вкусно, - ответил Фаяс.
   Только Гурд не смотрел. Он был нохо - и не мог смотреть  на  женщину  с
бесстыдно открытым лицом. Он лежал, зажмурившись, сомкнув поверх  простыни
темные ладони, и монотонно читал суры.
   Голос его звенел, как испуганная муха.
   Фаяс сказал ему:
   - Замолчи.
   Муха продолжала звенеть.
   Сестра  Хелла  приклеила  на  стекло  две  лепешки,   и   Калеб   издал
нетерпеливый голодный стон, будто бакары и в самом деле  скоро  испекутся,
но сестра Хелла забыла оторвать руки - вдруг прильнула  белой  шапочкой  к
окну, и он тоже прекратил смеяться -  нелепо  разинул  рот,  словно  хотел
проглотить целый хлеб.
   На рыночную площадь перед  больницей  выкатился  приземистый  массивный
грузовик в  защитных  разводах  -  чихнул  перегретым  мотором  и  замолк.
Какие-то люди торопливо выскакивали из кузова. Неожиданно стукнул короткий
выстрел, еще один, загремела  команда,  и  истошно,  как  над  покойником,
завыли старухи-нищенки.
   Тогда сестра Хелла медленно, словно без памяти, попятилась  от  окна  и
закрыла потухшие глаза. А Калеб прижался в простенке, и  серебряный  бисер
влаги выступил у него на коричневой распахнутой груди.
   - Солдаты, - крупно дрожа, выговорил он.
   Железный ноготь чиркнул по зданию, оглушительно посыпались стекла. Фаяс
хотел  подняться,  и  ему  удалось  подняться,  он  даже  опустил  на  пол
загипсованную ногу, но больше ничего не удалось, - закружилась  голова,  и
крашеные доски ускользнули в пустоту,  он  схватился  за  спинку  кровати.
Тоненько заплакал Комар: - Спрячьте меня,  спрячьте  меня!..  -  Ему  было
пятнадцать лет. Калеб, точно во сне - бессильно, начал дергать раму, чтобы
открыть, - дверь отлетела, и ввалились потные грязные боевики в  пятнистых
комбинезонах.
   - Не двигаться! Руки на голову!
   У них были вывернутые наружу плоские губы и  орлиные  носы  горцев.  Их
называли "мичано" - гусеницы.
   Фаяс поднял опустевшие руки. Он подумал,  что  напрасно  не  послушался
камлага и поехал лечиться в город.
   Теперь он умрет.
   Была неживая тишина. Только Гурд шептал суры. Он тоже встал, но руки на
затылок не положил. Капрал замахнулся на него прикладом.
   - Нохо! - изумленно сказал он. - Ты же нохо! - Прижал  левую  ладонь  к
груди. - Шарам омол!
   - Шарам омол, - сказал Гурд, опустив веки.
   - Как мог нохо оказаться здесь? Или ты забыл свой род? Или ты  стрижешь
волосы и ешь свинину? - Капрал подождал ответа, ответа не было. Он сказал:
- Этого пока не трогать, я убью его сам.
   Черные выкаченные глаза его расширились.
   - Женщина!
   Сестра Хелла вздрогнула.
   Отпихнув солдат, в палату вошел человек с желтой  полосой  на  плече  -
командир.
   - Ну?
   - Женщина, - сказал капрал.
   Командир посмотрел оценивающе.
   - Красивая женщина, я продам ее на базаре в Джумэ, там любят  женщин  с
Севера. Всех остальных...
   Он перечеркнул воздух.
   Гурд, стоявший рядом с Фаясом, негромко сказал:
   - Мужчина может жить, как хочет, но умирать он должен, как мужчина.
   Он сказал это на гортанном диалекте,  но  Фаяс  понял.  И  капрал  тоже
понял, потому что прыгнул, плашмя занося автомат. -  Поздно!  -  Худощавое
тело Гурда, как змея, распласталось в  воздухе  -  командир  схватился  за
горло, меж скребущих кожу, грязных ногтей его торчал узкий нож с изогнутой
ритуальной рукояткой.
   Каждый нохо имел такой нож.
   - Не, надо! Не надо! - жалобно закричал Комар.
   Капрал надул жилистую шею, командуя.
   Обрушился потолок.
   Фаяс загородился тощей подушкой. Ближайший  солдат,  выщербив  очередью
стену, повернул к нему горячее дуло.  Сотни  полуденных  ядовитых  слепней
сели Фаясу на грудь и разом прокусили ее...


   Прицел на винтовке плясал,  как  сумасшедший.  Он  сказал  себе;  -  Не
волнуйся, тебе незачем волноваться, ты уже  мертвый.  -  Это  не  помогло.
Тогда он представил себя мертвым - как он лежит на площади и мичано  тычут
в него ножами. Прицел все равно дергался. Тогда он прижал винтовку к  углу
подоконника. Он терял таким образом половину обзора, но он просто не знал,
что можно сделать  еще.  Видны  были  двое  -  самые  крайние.  Он  выбрал
долговязого, который поджег больницу. Он подумал:  -  У  меня  есть  целая
обойма, и я должен убить шестерых. - Долговязый  вдруг  пошел  вправо,  он
испугался, что потеряет его и мягко нажал спуск.
   Нельзя было медлить, но все же долгую секунду он смотрел,  как  солдат,
переломившись, валится в глинистую пыль. Затем острыми  брызгами  отлетела
щебенка и он побежал. Стреляли по нему, но они его не видели. Он  выскочил
на опустевшую улицу и перемахнул через забор, увяз в рыхлых грядках фасоли
- выдирал ботинки, давя молодую зелень. За сараем  был  узкий  лаз,  и  он
спустился по колючим бородавчатым  ветвям.  Красные  лозы  ибиска  надежно
укрыли его. Пахло древесным дымом. Скрипела на зубах  земля,  и  казалось,
что это скрипит ненависть.
   Откуда они взялись? До границы было  почти  двести  километров.  Мичано
никогда не забирались так далеко. Крупная банда  и  отлично  вооружены,  -
зенитные ружья, базуки... Два дня назад произошло столкновение  у  Омерры:
группа диверсантов пыталась  взорвать  электростанцию.  У  них  тоже  были
базуки. Охрана не растерялась, подоспел взвод народной милиции. Вот откуда
они - от Омерры. Думали, что они откатились к границе, ждали их там, а они
пошли на Север.
   Он пригнул лозу, и красный цветок неожиданно рассыпался, оголив зеленую
плодоножку. Жизнь кончилась. Сад был пуст. Он перебежал через сад.  Хорошо
бы успеть до почты, должна быть рация на милицейском посту. Он спрыгнул  в
проулок. Навстречу ему  шли  два  мичано.  Они  шли  вразвалку,  попыхивая
толстыми сигарами. Он выстрелил, передернул затвор и опять выстрелил,  как
на учениях, - левый мичано даже не успел снять с плеча автомат. Но  правый
- успел - раскаленным прутом ударило по бедрам. Он упал на твердую  землю.
Выстрелов больше не было. Второй мичано тоже лежал, загребая руками  пыль,
будто плавая. Надо было забрать автоматы, но он боялся,  что  на  выстрелы
прибегут, - пролез через дыру в плетне.  По  коленям  текло  расплавленное
железо. Он шел, цепляясь за ветви деревьев. На почте был  разгром:  скамьи
перевернуты, сейф вскрыт, коммутаторы разбиты. В соседней комнате, где был
пост, раскидав на полу ненужные ноги и обратив глаза в другой  мир,  лежал
мертвый Гектор. На груди его, на зеленом  сукне  мундира,  засох  багровый
творог, а из левой брови  был  вырезан  кусочек  мяса  -  "черная  сигфа",
ритуал. Кисло  пахло  кровью.  Рация  извергала  пластмассовое  нутро.  Он
осторожно опустился перед окном, заметив краем глаза, что от  двери  через
всю комнату тянется к нему мокрая  полоса.  Он  подумал:  -  Я,  наверное,
потерял много крови. - Он знал, что отсюда уже не уйдет и останется  рядом
с Гектором.
   Из окна была видна площадь - полукруг деревянных  лотков  и  утоптанное
пространство в центре. Стояли мичано с желтыми нашивками, а перед  ними  -
трое стариков в праздничных синих  пекештах.  И  еще  одна  синяя  пекешта
лежала на  земле.  Высокий  человек,  обвешанный  зеркальными  аппаратами,
отходил, приседал, пятился, поднося к лицу камеру, похожую на автомат,  но
короче и толще.
   - Корреспонденсо, - сказал он сквозь зубы.
   Опять положил винтовку  на  подоконник.  Винтовка  весила  тонну,  руки
больше не дрожали, наплыл серый туман. Он выстрелил в шевелящиеся  неясные
тени. Выстрел булькнул очень тихо. Он  не  видел,  попал  он  или  нет,  и
выстрелил еще раз. Тут же  упорный  свинцовый  дождь  глухо  заколотил  по
стенам. Горячая капля ударила его в плечо, обожгла и отбросила. Он услышал
слабые крики и понял, к нему бегут. У него оставался еще один  патрон.  Он
ничего не видел, что-то произошло с глазами. Он просунул каменную винтовку
вперед и потянул за спуск. А когда они добежали до него,  то  он  был  уже
мертв...


   Корреспондент сказал:
   - Дети - это всегда  трогательно.  Наши  добрые  граждане  прослезятся,
увидев детей, и  начнут  обрывать  телефоны  своим  конгрессменам,  требуя
срочной помощи.
   Шарья попытался спрятаться, но жесткие  пальцы  ухватили  его  за  ухо,
больно смяли и вытащили из толпы.
   - Маленький разбойник, все-таки как он вас ненавидит, капрал...
   Корреспондент  был  высокий,  на  паутинных  ножках,   между   которыми
перекатывался выпуклый живот. Будто кузнечик. Фотоаппараты его блистали на
солнце.
   Капрал швырнул старикам праздничные пекешты.
   - Одевайтесь!
   Старый Ория, помедлив, натянул синий, балахон. Глядя на него, надели  и
остальные.
   Испуганная женщина подала железный  лист  со  свежими,  еще  дымящимися
бакарами.  Противоестественный  запах  хлеба  ударил  в   ноздри.   Капрал
переложил лепешки на расписное глиняное блюдо и накрыл веткой мирта.
   - Ты преподнесешь мне это, - отчеканивая каждую букву, - сказал он. - И
не забудь, что ты должен все время улыбаться, падаль...
   Старый Ория даже не согнул рук, чтобы взять.
   Тогда капрал, не удивляясь, позвал:
   - Сафар!
   Один из солдат картинно вытянулся и щелкнул тяжелыми каблуками.
   - Есть!
   Они бросили Орию на землю и положили под правую ногу  чурбан,  и  Сафар
прыгнул на эту ногу. Ужасный мокрый треск раздался на  площади.  Заскулили
старухи в задних рядах. Солдаты перетащили чурбан под левую  ногу.  Старый
Ория замычал, прокусив губу, и из сморщенных подглазьев его потекли слезы.
Затем они сломали ему обе руки. Они работали споро и быстро. Это была  все
старая гвардия, прошедшая многолетнюю муштру в столице -  легионы  смерти.
Сафар  наступил  на  волосы  и,  блеснув  узким  ножом,  вырезал  "сигфу".
Осклабился перед камерой, держа этот кусочек в щепоти.
   - Уникальные кадры, - волнуясь, сказал корреспондент.  -  Перережь  ему
горло, я дам тебе пять долларов.
   Старый Ория дышал, как загнанная лошадь.  Сафар  наклонился  и  чиркнул
ножом по кадыку, - засвистела, запузырилась кровь, выходящая из гортани.
   Старухи завыли в голос.
   - Молчать! - приказал капрал, и плач был мгновенно задавлен.  Он  сунул
блюдо старому Ларпе. - Улыбайся, шакал и сын шакала!
   - Простите меня, люди, - сказал старый Ларпа. Взял блюдо.
   Руки его мелко дрожали.
   - Я  заставлю  тебя  жрать  собственное  дерьмо,  -  зловеще  оскалясь,
процедил капрал. - Ты подаешь их задом, ты оскорбляешь меня?!..
   Корреспондент махнул рукой.
   - Наплевать... Никто не знает, где тут зад, а где  перед.  Наши  добрые
граждане посмотрят на счастливые радостные  лица  и  увидят,  как  простой
народ приветствует борцов  против  коммунистической  тирании...  Улыбайся,
сволочь, - велел он старому Ларпе.
   Ларпа улыбнулся, и улыбка его была похожа на гримасу боли.
   На Шарью никто не смотрел. Он отступил на  шаг,  потом  еще  на  шаг  и
вдруг, быстро повернувшись, побежал через площадь к ближайшим домам. Босые
ноги стрекотали в пыли. За спиной его крикнули: - Назад! Стой, червяк!.. -
Грохнул выстрел, сбоку распух небольшой  пыльный  фонтанчик,  спасительные
дома были уже близко - острый раскаленный гвоздь  воткнулся  ему  в  спину
пониже лопатки. Шарья упал, перекатился через голову, стукнулся пятками  о
землю, пополз -  почему-то  обратно  -  и  застыл  на  половине  движения,
скрутившись, как прошлогодний лист.
   -  Никогда  не  видел,  чтобы  по   детям,   -   сказал   взволнованный
корреспондент. Его  мутило.  Он  помял  себе  лицо.  -  Странное  ощущение
вседозволенности...
   Капрал равнодушно пожал плечами.
   В это время выстрелили со стороны почты.
   Солдаты, как один, попадали  ниц  и  облили  распахнутые  окна  плотным
автоматным огнем. Начали перебегать -