ищениями антиквариата.
   - Что собираете? - спросил я.
   - Налетай, торопись, покупай живопись, - усмехнулся он. - У меня неплохая
коллекция русской живописи... А вы здесь по делам или интересуетесь?
   - Интересуюсь по делам, - сказал я.
   - А. Как за это не выпить?
   Мы выпили еще граммов по сто коньяку. И мне стало чуть приятнее  жить.  И
место это понравилось еще больше. Нравилось вот  так  развалиться  в  мягком
кожаном кресле, никуда не бежать, ни о чем не думать.
   - Все, отбываю. Работа, - Рамсуев встал, поклонился и вышел из помещения.
   В бутылке осталось совсем немного.
   - Грех оставлять? - спросил Сергей Федосович.
   - Грех, - кивнул я. В принципе, доза для меня  смешная.  И  жить  мне  не
мешает. Поэтому опрокинули.
   - Вы давно в коллекционерах? - осведомился я.
   - Лет двадцать пять, - сказал он. - Мне было двадцать лет, когда я  купил
на толкучке за десять рублей рисунок  Кандинского.  Я  учился  на  вечернем,
работал на ЗИЛе, и повесил его на стене в  общаге,  чтобы  прикрыть  дыру  в
обоях. И только позже понял, что это такое.
   - Увлечение на всю жизнь, - сказал я.
   - Да. Как наркотик... И опасное. Раньше антикварщиков жали за спекуляцию.
Ну а сегодня... Сегодня сами знаете...
   - Сегодня убивают.
   - Да... Слышали о Тарлаевых? - спросил он.
   - Я их знал.
   - Я тоже. Профессор Тарлаев. Прекрасный человек. Был, - вздохнул он.
   - Вы многих знаете?
   - Практически всех коллекционеров, кто занимается живописью и  прикладным
искусством... Здесь душновато, - он приспустил галстук, - Давайте  пройдемся
по вернисажу. Посмотрим, какой завалью торгуют.
   - Считаете, заваль?
   - Наполовину. Есть несколько хороших вещей. Но цены вздуты безбожно...
   Я с неохотой поднялся, и мы отправились на экскурсию.
   -  Здесь  не  продается  ничего,  -  сказал  Сергей  Федосович.  -  Здесь
обговариваются условия. Потом вещь продается втихаря - без налогов и сборов.
И все довольны... А вообще, обороты падают. До всех кризисов совершенно иной
уровень продаж был. Сейчас что-то начинает восстанавливаться... Хотя  раньше
совершались сделки. Три года назад чеченский бизнесмен  -  хозяин  гостиницы
"Рэдисон-Славянская" - в первый же день салона взял две картины: Кандинского
- за полторы сотни тысяч долларов и Малевича - за две сотни тысяч.
   Он остановился около стенда.
   - Вот, хочу показать вам, -  он  ткнул  на  очень  изящную,  разноцветную
хрустальную конфетницу. - Прекрасная вещь. И просят недорого, в  отличие  от
всего хлама. Пять тысяч в долларах. Императорский стекольный  завод.  Вторая
такая только в Эрмитаже.
   Мы пошли дальше. Сергей Федосович чувствовал себя здесь как рыба в  воде.
Он со всеми раскланивался, жал руки.
   -  Здравствуйте,  Анатолий  Иванович,  -  кивнул  он  директору  магазина
"Арбатский сувенир".
   У Иваныча лицо вытянулось, когда он увидел  меня.  Мы  его  лабаз  трясли
несколько месяцев, нашли две краденые иконы, чуть не закрыли. Так  что  меня
он вряд ли любит. Но боится. Значит, уважает.
   - Вот, пожалуйста, хит сезона, - Сергей  Федосович  показал  на  картину,
достаточно мутно написанную. - Серов - "Петр Первый в Монплезире". Далеко не
лучший образец творчества великого художника. Сколько, Анатолий Иванович?
   - Серова меньше чем за сотню и отдавать грешно. Ну, хотя бы за  девяносто
тысяч. Как? - Он внимательно посмотрел на Сергея Федосовича.
   - Успеха, - усмехнулся Сергей Федосович. Мы пошли дальше  и  остановились
перед очередной витриной.
   -  Вон  графины,  серебро  и  хрусталь.  За  тысячи  долларов.  Хотел  бы
посмотреть на идиота, который купит.
   - Почему?
   - Пятьдесят процентов фальшивки. Сейчас целые мастерские работают, делают
серебро Фаберже. У поляков клеймо фаберже есть, они метят им подделки. У нас
еще в семидесятые годы тоже умельцы нашли клеймо Фаберже и как на  конвейере
штамповали.
   - "Следствие ведут знатоки" - фильм целый по этой истории снят.
   -  Во-во.  Кстати,  организатор  этого  предприятия  -  сегодня   депутат
Государственной думы от ЛДПР. Времена меняются...
   - А картины тоже подделывают?
   - Еще как. Айвазовского начали подделывать еще при жизни. По  миру  ходит
три тысячи его работ. И еще раза в два больше фальшивок. А художник дорогой.
Сам он художник незаурядный, лучше его море никто не изображал.  А  тут  еще
всемирная армянская диаспора делает своему брату армянину рекламу.  Так  что
на международных аукционах до трехсот-четырехсот  тысяч  долларов  некоторые
его полотна поднимались...  А  вон  Васнецов  так  себе.  Его  за  семьдесят
пытаются продать, но не получится...
   Беседа шла неторопливо.
   - Вообще жизнь у порядочного коллекционера не сахар. Слишком много  крыс,
- нахмурился Сергей Федосович. - Вон одна, - он кивнул на стенд. "Московский
антикварный  мир",  около  которого  откровенно  скучал   благообразный,   с
глубокими залысинам коротышка лет  сорока  -  Николай  Наумович  Горюнин.  -
Настоящая крыса.
   Тут мне с ним трудно не согласиться. Симпатии  Горюнин  у  меня  тоже  не
вызывал.
   - За что вы его так? - полюбопытствовал я.
   - Эдакий угорь. Везде пролезет. Всем вотрется, в доверие. А  после  этого
начинают происходить с людьми странные вещи.
   - То есть?
   - Пара раз после этого нелюдям приходили воры или грабители.
   - Он, кажется, приятель Марата Гольдштайна? - спросил  я.  Действительно,
Горюнин числился в связях позавчера обворованного Гольдштайна.
   - Таких приятелей у Горюнина... Гольдштайна ведь обокрали, да?
   - Взломали квартиру, когда тот с семьей был на даче.
   - А вы знаете,  что  перед  этим  Горюнин  пытался  сторговать  у  Марата
несколько вещиц. Потому что  у  Горюнина  был  заказчик  из  Нидерландов  на
картину Юона, но не было самого  Юона.  А  у  Марата  Юон  был,  вот  только
расставаться он с ним не хотел. Вы в курсе этой истории?
   - Нет. Но хотел бы быть в курсе, - сказал я.
   - Я деловой человек. Но сегодня раздаю идеи бесплатно.  У  Горюнина  есть
знакомый - ворюга из Краснодара.  Кличка...  -  он  прищелкнул  пальцами.  -
По-моему, Реваз Большой... Да, точно. Этот бандит,  когда  у  Горюнина  были
разборы с соучредителями по поводу "Антикварного мира", обеспечивал наезд на
строптивых.
   - Что-то слышал, - сказал  я,  хотя  на  самом  деле  ничего  не  слышал.
Разговор становился все более занимательным. И собеседник казался все  более
интересным.
   - У меня знакомый врач в тридцать шестой больнице. Он  сказал,  что  этот
Реваз у него лежит уже третью неделю. В компании с такими же...
   - Болеет?
   - Да. Совесть замучила, и ему ее ампутировали... Это  самое  удобное  для
ворюг - приезжаешь в Москву и идешь не в гостиницу, а ложишься  на  лечение,
отстегиваешь деньги. А сам бродишь и бьешь прохожих по голове или  лезешь  в
квартиру и берешь оттуда картины. И у тебя алиби -  лежал  под  капельницей,
был на рентгене...
   - Слышал о таком, - сказал я. - А в каком отделении он?
   - В третьей терапии...
   Тут послышался противный  звук.  Это  звонил  сотовый  телефон.  Все-таки
сотовый был у  Сергея  Федосовича,  но  только  спрятан  был  во  внутреннем
кармане.
   - Да, слушаю... Когда?.. Контракт Иванов  просмотрел.  Все  в  порядке?..
Ладно, сейчас подъеду, обговорим конкретнее, - он спрятал  телефон.  -  Дела
зовут. Рад быть полезен вам, - он вытащил из кармана визитку.
   - Разговор настолько захватывающий, что хотелось бы продолжить, -  сказал
я, беря визитную карточку.
   - Не против, - Сергей Федосович пожал мне руку. И  энергичным  пружинящим
шагом направился к выходу, лавируя меж посетителей салона.
   Любопытно. Информацию, которую он кинул  мне  между  прочим,  есть  смысл
проверять...
   Я взглянул на синюю, золотом тисненную визитку.
   Сергей Федосович Кандыба. Кандидат наук. Генеральный директор  ассоциации
"Урал". Телефоны рабочие. Сотовый. Ну что ж, Сергей Федосович. Мне  хотелось
бы с вами подружиться.

***

   - Открывай, - услышал Лабаз, подходя к двери.
   Часы показывали почти полночь. И  Лабаз  никого  не  ждал.  Но,  учитывая
специфику работы, иногда приходилось принимать клиентов и  в  более  позднее
время.
   - Кто? - спросил он.
   - От Ростика.
   Ростика Лабаз знал хорошо. Ростик был порядочным вором старой закалки. Из
тех, кто выпасал квартиру по три месяца,  изучал  каждый  замок,  узнавал  о
хозяевах все, и только после этого лез за добром. Уходящее поколение.  Лабаз
чувствовал себя старым, выпавшим из новых времен, глядя  на  новую  поросль,
беззаботно жгущую людей утюгами и паяльными лампами,  для  которых  оставить
пяток "жмуриков" после себя - вообще не проблема.
   - Чего так рано-то? - усмехнулся он.
   - Скинуть надо, - послышался голос.
   Скинуть так скинуть. Лабаз тем и живет, что подбирает то что надо скинуть
людям. Кстати, подбирает очень задешево. Продает гораздо дороже.
   - Сейчас, - сказал Лабаз и начал отпирать замок.
   Он сжимал в руке большой охотничий нож, когда отпирал дверь. Хотя дома он
особенно ценные вещи не хранит, однако его клиенты могут не  знать  этого  и
заявиться с ревизией, как уже было однажды. Тогда его навестила  шпана.  Они
только начали промышлять грабежами, но самомнение! Они решили, что  Лабаз  -
дешевка. Они заявились грубо, уложили его на пол и начали требовать  деньги.
Они были просто лохи. Они слишком  много  говорили,  хохмили,  угрожали,  им
казалось это очень крутым - унижать жертву. Они тешились своей крутостью  до
той поры, пока Лабаз не освободил руки и не дотянулся до флотского  кортика.
А потом пошел другой смех. Одного он пришил на месте, двое  ретировались.  И
милиция к Лабазу  не  имела  претензий.  Впервые  он  разошелся  с  милицией
по-хорошему.
   Конечно, по нынешним временам дома надо держать  пистолет.  Но  иногда  к
нему наведываются опера, для которых пистолет в тайничке  был  бы  подарком.
Так что Лабаз держал в руке нож, которым умел пользоваться виртуозно  -  зря
зо-новские университеты не прошли.
   Он приоткрыл дверь на цепочке и увидел высокого,  жилистого,  лысоватого,
со снулыми, бесцветными глазами человека. В руке  тот  держал  туго  набитый
кожаный портфель.
   - Заходи, - кивнул Лабаз, открывая и отступая на шаг...
   Не успел Лабаз на какую-то долю секунды. Очень уж быстро рванулся  вперед
гость, отбросив портфель. Вместе с ручкой он держал  тяжелую,  со  свинцовым
наполнителем резиновую дубинку.
   Искры посыпались у Лабаза из глаз, как салют ко Дню Советской Армии.
   Сознания Лабаз не терял. Только в голове помутилось, и он утратил  власть
над своими движениями. Он смутно понимал, что  сейчас  в  квартире  уже  два
человека. Что его вяжут, кидают на диван.
   - Где картинка? - спросил второй появившийся - широкоплечий, с  обильными
татуировками на руках, описывающими его нелегкую судьбину. А его  лицо  было
смутно знакомым, но Лабаз не мог  вспомнить,  где  видел  такое.  Кто-то  из
блатных.
   - Какая картинка? - Сознание у Лабаза чуть-чуть  прояснилось.  Голова  не
болела, только кружилась, да мутило.
   - Которую тебе неделю назад сдали, - спокойно сказал жилистый, и  в  этом
спокойствии читалась угроза.  Этот  был  не  из  тех,  кто  красуется  перед
поверженным  противником,  изображая  из  себя  невесть   что.   -   Портрет
Кустодиева.
   - Кого  портрет?  -  еле  шевеля  губами  произнес  Лабаз.  И  опять  все
взорвалось звездами. Врезали ему по зубам, и в рту появился привкус крови.
   - На антресолях, - прошептал еле слышно Лабаз. - Пакет.  За  коробками...
Берите и проваливайте.
   Опять получил по зубам. Бил широкоплечий - бил сильно и безжалостно.
   А жилистый взял его за подбородок  и  посмотрел  в  глаза.  И  тут  Лабаз
похолодел, да так и остался скованным холодом и безнадегой. Он увидел в этих
холодных, как у крокодила, глазах свой приговор.
   - Э, бродяги, не убивайте, - произнес он слабо и неуверенно.
   "Бродяга" - это не оскорбительно, а ласково, так зовут воров на зоне.
   - Не бойся, - хмыкнул жилистый.
   - Разборов не будет,  -  пытался  убедить  их  Лабаз,  понимая,  что  все
бесполезно. - Я все забуду. Мне эта картина на хрен не нужна.
   - Еще бабки есть? - спросил жилистый.
   - Под паркетом, - с готовностью выдал Лабаз. - Восемь тысяч "зелени".
   - Это все?
   - Все.
   - Ну что ж. Тоже не валяются.
   Широкоплечий вытащил, с антресолей пакет с  картиной.  Развернул  его.  И
кивнул:
   - Он!
   - Не убивайте, братки, - заныл Лабаз. - Пожалуйста.
   - Ну ты, черт, пуганый,  -  осуждающе  произнес  жилистый.  -  Мы  же  не
мокрушники поганые. Разойдемся по-хорошему.
   - Честно?
   - Слово, - кивнул жилистый.
   Он сунул руку в карман и вдруг быстро выкинул ее вперед захлестнул  горло
жертвы и начал растягивать руками.
   Лабаз дернулся, выгнулся, рванулся вверх. Но сознание уже  мутилось.  Все
уплывало в темноту.
   -  Барыгу  удавить  -  святое  дело,  -  оскалившись,   выдал   жилистый,
придерживая тело и укладывая его поудобнее на диван.
   - Да, - согласился его напарник, вскрывая паркет.
   - Нашел там бабки?
   - Есть... Надо было еще поработать с ним, - вздохнул широкоплечий, вдыхая
жадно воздух и перебирая пальцами пачку зеленых. - Еще бы дал.
   - Нет времени. Уходим в туман.
   - Пошли, -  кивнул  широкоплечий,  беря  пакет  с  изумительным,  сияющим
сочными красками портретом Кустодиева, который уже одиннадцать лет гулял  по
черному рынку, переходя от  спекулянтов  к  ворам,  от  воров  к  барыгам  и
обратно.

***

   Мне страшно не хотелось вставать. Я с трудом вынырнул из полусна.  Солнце
светило прямо в глаза. Почему оно светит мне прямо в  глаза,  если  я  вчера
зашторил окно? Почему, а?.. Потому! Просто кое-кто уже полчаса как  встал  с
дивана, от избытка жизненной энергии отдернул шторы и  уже  полчаса  наводит
марафет в ванной. И шум, который как наждаком по ушам - это звук душа.  Кира
способна плескаться часами... Сколько раз просил ее  не  распахивать  поутру
шторы! Как об стенку горох. Крайняя педагогическая запущенность.
   Я приоткрыл  глаз,  посмотрел  на  часы  и  опять  зажмурился.  Будильник
зазвонит через пятнадцать минут. Пятнадцать минут, четверть часа -  как  это
мало для человека, который не прочь подрыхнуть еще часика три-четыре.
   Не хочу вставать. Хочу спать и спать... Но весь остальной мир  не  хочет,
чтобы я спал. И я вынужден подчиняться. Скоро зазвонит будильник. Я  встану.
Ринусь в холодный душ. После десять минут подрыгаю руками и ногами, поколочу
кулаками и ногами  по  кожаной  груше,  вызывая  недовольство  Киры.  Да,  я
обязательно буду колотить изо всех своих немалых сил по груше, хоть  сейчас,
в полудреме, это и кажется нереальным.  Буду  напрягаться,  потому  как  мне
нельзя распускаться. Волевой человек отличается от неволевого  прежде  всего
тем, что всю жизнь находит силы сам себя насиловать.
   - Эй, соня, пора вставать, - эти слова принадлежали Кире.
   Откуда, спрашивается, у нее столько сил? Полночи  заниматься  эротической
гимнастикой. Вскочить в полседьмого. Слопать остатки еды в моем холодильнике
- а она их слопала, иначе не бывает.
   - Встаю, - вяло пробормотал я.
   Она попыталась  нырнуть  ко  мне  в  постель  и  пожертвовать  наведенным
марафетом, но я эту попытку пресек. Мне нужно под душ и молотить  по  груше.
Да и ночи хватило.
   Я потер ладонями щеки. Резко поднялся. И устремился по наезженной колее -
душ, груша, потом еще душ, завтрак.
   - Не видел вашу фирму на салоне, - сказал я. Кира работает в  антикварном
магазине. И снабжает меня исправно всеми сплетнями из этого мира.
   - Там на неделю место тысяч восемь долларов стоит. Решили, что обойдемся,
- сказала она. - Летом тем более дела идут плоховато...
   Когда я вылез из-под обжигающих и  отлично  приводящих  в  себя  холодных
струй, Кира уже была в боевом облачении. готовая  к  нескончаемой  войне  за
объем продаж и прибыли Она поправляла перед зеркалом ладно  сидящий  костюм,
приглаживала белые, с фиолетовым оттенком волосы (крашеные, понятно).
   - Нравлюсь? - осведомилась деловито она, таким же оном, как спрашивает  -
нравится ли покупателю выставленная на продажу  бронзовая  фигура  авторства
Лансере.
   - Конечно, - кивнул я, не кривя душой против истины. Высокая,  гибкая,  с
большими, немного наивными глазами, она действительно мне нравилась... Когда
не раздражала так что хотелось выкинуть ее из окна - благо первый этаж.
   - Я тебя люблю, - она чмокнула меня губами в помаде которая,  как  гласит
реклама, выдерживает до ста поцелуев, и упорхнула.
   Я доделал зарядку, отжавшись от пола, допрыгав и наподдав груше по первое
число. Залез в холодильник. Свиные отбивные, которые я готовил  вчера,  были
уничтожены острыми безжалостными зубками Киры.
   Хорошо, что бриться не надо - это  экономит  массу  энергии.  Я  ненавижу
процедуру утреннего бритья. Она меня раздражает. Год назад  начал  отпускать
бороду, и теперь походил на покорителя земли Сибирской Ермака. Хотя  коллеги
говорили, что больше на разбойника с большой  дороги,  в  лучшем  случае  на
Стеньку Разина - здоровый, бородатый и страшен в гневе.
   Я не  слишком  увлекаюсь  кулинарным  искусством.  Но  когда  решаюсь  на
готовку,  чтобы  посидеть  в  одиночестве  с  антрекотиком  на  тарелке,   с
маринованным огурчиком, взять серебряную вилку и нож, налить немножко вина в
хрустальный бокал, как тут же, будто почуяв, заявляется Кира  и  изничтожает
все. У меня ощущение, что у нее дома вечно пустой холодильник, что ее предки
были голодающими Поволжья и, когда она  перешагивает  порог  моей  квартиры,
генетическая память вскипает в ней. Кстати, на ее фигуре это  совершенно  не
сказывается. Сама худенькая, изящная и всегда голодная.
   Кроме засохшего сыра и хлеба, в холодильнике не осталось больше ничего. Я
сделал два бутерброда, запил их растворимым кофе и отправился на службу.
   Новенький зеленый "жигуль" девятой  модели,  который  за  мной  закрепили
месяц назад на автобазе родного ГУВД, ждал меня перед подъездом. Мы  с  моим
железным Росинантом продрались через железный  поток.  Постояли  в  пробках.
Нагло подрезали нос шестисотому "мерсу", сворачивая  на  Садовое  кольцо.  С
кольца на Петровку я выруливал, подвывая сиреной. Перед воротами в ГУВД, где
раньше было невозможно поставить машину, сегодня пусто. Начальство  повелело
очистить пространство, дабы не портить вид на здание солидного учреждения  и
не вводить террористов во искушение оставить там начиненную динамитом тачку.
Я оставил "жигуль" перед въездом на автобазу в переулочке.
   Теперь - к главному входу. Я  продемонстрировал  постовому  удостоверение
нового образца - какой-то умник додумался выдать угрозыску книжечки, похожие
на пенсионные. Уголовники их всерьез не воспринимают.
   - Привет, злыдни, - сказал я,  заходя  в  кабинет,  от  пола  до  потолка
увешанный картинами и  иконами,  изъятыми  у  всякого  жулья  да  так  и  не
пристроенными никуда.
   - Здорово, борода, - кивнул Железняков - матерый волчище, дедушка  нашего
отдела, ныне от тяжелой жизни дошедший до того, что с раннего утра  играл  с
компьютером в преферанс и, кажется, проигрывал.
   - Привет, - кивнул Женька, молодой волчонок, не так давно  прибившийся  в
наш коллектив.
   - Совещание будет? - спросил я.
   - Будет, - кивнул Железняков. -  Это  тебе  не  по  салонам  ходить.  Это
милицейские будни.
   - Понятно.
   - Готовься. Драть будут.
   - Готовлюсь.
   Я знал, что меня будут драть как Сидорову  козу  за  просроченную  жалобу
гражданина Фельцмана о том, что  у  него  сперли  картину,  которую  он  сам
нарисовал в 1955 году, когда его вышибли из Академии художеств в  Ленинграде
за хроническую неуспеваемость. Картина  была  мифическая  и  существовала  в
больном сознании автора. Но отвечать на жалобу надо было.
   Так и получилось. Начальник отдела полковник Буланов  Михаил  Анатольевич
отпинал меня за просроченную жалобу.  Заодно  припомнил  неважные  успехи  в
борьбе с