нной прочной стали,  "Застава" - из углеродистой, ломкой
и легко ржавеющей. На дуло навинчивается стакан, при помощи  которого  можно
стрелять тромблонами, используя холостые патроны как метательные  заряды. Но
можно  перепутать патроны в  горячке боя, а боевой - это смерть стреляющего:
тромблон взовется прямо  в стакане. Надо не забыть также специальным рычагом
перекрыть  газовую  камеру. А чтобы отдача от  мощного холостого  патрона не
вырвала крышку ствольной коробки,  автомат  снабдили  кнопкой,  удерживающей
пружину  и  крышку коробки.  Бессмысленная советская  игра,  почти  народная
традиция - разборка автомата за ...дцать секунд здесь стала невозможна.  Все
равно  при стрельбе тромблонами из скверно  сделанной "Заставы", ее механизм
перекашивает,   отчего  при  перегреве  автомат  клинит.  Капсюльная  краска
набивается в усики затвора - и тот тоже отказывает. Так что частая  чистка и
смазка этого оружия - дело выживания.
     Все  мы  одеты  в  разномастный камуфляж,  Крендель  -  в  темнозеленом
комбинезоне,  я  - в видавшей  виды  югославской  пятнашке. На  ногах у всех
"чизмы" -  тяжелые  шнурованные полуботинки югославского производства.  Один
противогаз на всех.
     В сербских бункерах ополченцев больше - до восьми-девяти человек. Всего
же на  линии засело около трехсот сербов, а им  противостояло около шестисот
мусульманских бойцов.  Секрета в этом не было. Обе стороны знали, когда идет
пересменка у противника. Видимо, мусульманам было хорошо известно,  что  наш
положайчик обороняется именно русскими, а к нам  претензии оказались особые.
Противник чувствовал себя уверенно и был активен.
     Ночь  прошла тихо. Дежурили все по очереди. В первое же утро на положае
- "тревога". Крендель,  идя к сербам на левый бункер, наткнулся в редколесье
на мусульманина. Сняв  атомат с предохранителя, попробовал дать очередь,  но
сделал только один выстрел - впопыхах выжал предохранитель, переведя автомат
на  одиночный  огонь. Только одним выстрелом ответил  и "турок".  После этой
дуэли   без  секундантов  бойцы  исчезли,  растворившись  среди  елок.  Счет
ноль-ноль.  На  этом все тогда и закончилось, но  нам  не  понравилось,  что
мусульмане   здесь  так  нагло  чуть  ли   на  заходят  в  гости.  Возможно,
рассчитывая, что именно в это время (утром) бойцы и спят.
     В тот же день я с Денисом прогулялся к сербам на левый бункер. Хотелось
посмотреть, как  устроились сербы. "О,  брача-русы!" - нас пригласили испить
кофе  бородачи  в  кепи  и  пилотках  с  оловянным  эмблемами  -   сербскими
двухглавыми орлами. Ну, что  ж, сербы и на  войне сербы. Пара бревен  в роли
скамеек и ящик  вместо стола  здесь заменили  кафану.  Кофе  варили в турках
рядом на небольшом костре.  Мы  отвечали  на стандартные вопросы.  Первый  и
главный из них: "Ельцин - католик?" Ну, кем он еще может быть с точки зрения
православного серба, враг  России  и Сербии? Наши  собеседники дивятся тому,
что  Хасбулатов,  который "за Руссию", - мусульманин. А  меня сербы поражают
тем, что наслышаны и о  Потемкине, и о Екатерине Великой. Интересуются, были
ли  мы в  Афганистане, кто по профессии. Им все интересно. Кое-как  объяснив
хитросплетения российской  политики, возвращаемся назад - уже в темноте.  На
полпути  между  такими  желанными,  спасительными  островками  бункеров  нас
врасплох  застала  бестолковая  стрельба  где-то  поблизости.  Мы  почти  на
открытом  участке.  Где враг было не  ясно, на мгновение показалось, что  мы
двигаемся в  направлении серьезного  боя,  бушующего  огненного  смерча.  Мы
"отметились", выпустив несколько  пуль в сторону противника. Денис,  имевший
ранее  боевой  опыт,  попросил  меня  стрелять,  выбрав  только свой сектор.
Стрельба,  как  летний  ливень,  внезапно  началась  и  вскоре  также  резко
прекратилась.
     На долю судьбу  не выпало "крутых" операций. Были вещи неприятные, но я
ограничусь лишь парою эпизодов, ведь герои - это  те, кто  остался в  Боснии
навечно, о них и стоит петь песни.
     Шли  вторые сутки  на  положаях. Нас решили прощупать  "на вшивость"  -
как-никак  новая  смена.  В начале одиннадцатого  вечера по  подозрительному
шороху  в кустах  русский выпустил очередь. В  ответ склон  залился огнем  -
противник подошел метров на двадцать-тридцать. Обмениваемся бросками гранат.
Их  "гостинец"  падает где-то рядом за позицией.  Бункер находится на крутом
склоне - поэтому попасть в него очень тяжело, перелеты обычны. Слышу двойное
тонкое пение осколков возле правого уха, бункер заволакивает дымом. Меняемся
местами  -  я  выхожу  из бункера  и занимаю  позицию рядом  с  ним.  Вскоре
перестрелка ослабевает. Кромешная тьма. Неожиданно внизу сзади  четко слышны
шаги - шуршит листва. Окружены? Это возможно, так как до соседнего сербского
бункера  около  двухсот метров. Стреляем на звук. Шорохи  шагов периодически
затихают. Откуда-то сверху-справа слышен  громкий  гортанный протяжный крик.
Араб?...  Афганец?... И совсем близко.  Мы знаем, до утра  никакой помощи не
будет - в темноте ведь легко перестрелять своих.
     Ночь  проходит  в тревожном ожидании последнего броска  мусульман. Тьма
кромешная, выколи глаз, я вижу только фосфор  мушки  моего автомата. Сижу  в
небольшом  окопчике справа от  бункера. Ощупываю  руками взрыватели двух мин
направленного действия и воткнутый между бревен маузеровский штык-нож, чтобы
сразу их  найти как только... Пара таких мин - "мруд",  напоминающих  формой
маленькие телевизоры, были установлены примерно в метрах десяти от бункера и
соединялись  с окопом проводами. Так, один "мруд" установлен в месте, откуда
мусульманам  удобно вести  по нам огонь. Есть вероятность, что они придут  в
эту ловушку.  Я должен  замкнуть  провода в  момент их  рывка.  Бьет  дрожь,
которая проходит лишь от выстрелов, на какие-то  мгновения  успокаивающих  и
разливающих  тепло  по  телу. В  голове  крутится  мысль:  "И  зачем я  сюда
приехал?"  Но оптимизм берет верх: "Все будет хорошо, я же знаю, когда и как
я умру." Пули калибра 7.62  почти не  свистят, и, лишь рикошетя, издают звук
оборванной  струны, остающийся в воздухе несколько секунд. Позже я вспоминал
это, по-моему, они берут ноту "ми".(*На  самом деле пули свистят, но когда в
тебя стреляют с нескольких десятков метров, свист не слышен.)
     В четыре утра перестрелка разгорается посильнее. Ветер  разогнал облака
и стало чуток видно. Меня сменяют, я ухожу в блиндаж, но заснуть не могу. На
последний рывок  "бали" не решаются.  От  какого-то пустяка  разбирает смех.
Катаюсь по полу  в бункере и  земле,  затыкая  рот  шапкой -  ведь  могут  и
услышать. Все, перекис... Я теперь другой.
     Ночью на посту, весь превратившись в слух, чтобы не упустить где-нибудь
звук звякнувшего металла, полностью сливаешься с лесом. Меня как бы нет  - и
даже  лесная  мышь смело бегает  по моей  ноге. Иногда думаешь, что нечестно
охотится на зверей. Они ведь беззащитны. Это просто какое-то убийство. А вот
охота с  примерно равными шансами, человека на человека - где-то тут и  есть
высший азарт.  Вспоминаются строки Киплинга из "Закона Стаи": "Мойся от носа
и  до хвоста,  Пей  с глуби,  не со дна. Помни, что ночь  для охоты дана, Не
забывай - день для сна."
     Фантастически красив  горный  лес  в момент  рассвета  - из  черного он
постепенно становится серым с едва  заметным синим отливом, свет пробивается
сквозь кроны  деревьев и все эта звенящая  тишь окрашивается  в  цвет  хаки.
Тишь, готовая взорваться очередями и взрывами...
     Война идет вялая. Стрельба спорадическая. Я потерял счет дням. Дежурим,
ходим  вниз  к  ручью  за  водой, в  штаб  (на  "везу")  за  боеприпасами  и
продуктами,   заготавливаем  дрова.  Развлекаемся,   расказывая  друг  другу
жизненные истории. Нашли с Денисом общих знакомых по СНГ. Боже, до  чего мир
тесен! Оба значения этой  фразы верны. Денис вспоминает, как вынул  где-то с
год назад самоубийцу из петли и чтобы привести его в чувство, впросил: "Пиво
будешь?". На что экс-жмурик, только что вернувшийся  из дороги  в чистилище,
ответил:  "А  какое  -  баночное  или  бутылочное?"   Услышав  "бутылочное",
согласился и пояснил: "Баночное плохое... его не люблю."
     Через  несколько  дней  предпринимаются  активные действия.  Достаточно
простая  операция: я должен огнем  из  пулемета  с  пятиминутным  интервалом
расшевелить  мусульман,   а   ушедшие   влево  и  чуть  выше   (на   позиции
кассиндольского батальона) из  гранатомета  и тромблонами накроют  передовой
мусульманский окоп. Старый "Дегтярь" захлебнулся и  дал три осечки. Отбросив
его,  стреляю из автомата.  Через пять  минут снова хватаю  РПД, но он опять
подводит. Позже, перебирая на ладони патроны-осечки, Денис говорит: "Считай,
что эти шесть патронов  сидят  в твоей голове." Так и было бы.  Но противник
тоже ошибается. Иногда.
     На  следующий  день -  повторение  операции, на этот раз  -  без сбоев.
Эффект  есть:  мусульманское радио характеризует наши действия как "зверский
четнический напад." Вообще-то это клише -  стандартный  оборот, но странный.
Так же как  и  убийство  иногда называется зверским. А что  в нем зверского?
Убили  легко,  всадив  очередь.  Причем  же тут зверушки? Вообще, всякие там
зверства не в  русских военных традициях. Противник - дело другое.  Вроде бы
тоже  славяне, но вобрали в себя утонченный  садизм Востока. Известно немало
подобных случаев. Не минула сия чаша и русских - Крендель  рассказывал нам о
судьбе врача  Тептина, захваченного в плен больше года  назад.  Он долго  не
прожил - мусульмане  выместили на нем  всю свою ненависть  к русским. Потому
каждый из нас и носит с собой "последнюю гранату."
     Коротаем  время  за разговорами. Крендель  делится  с опытом своего там
пребывания  на этой  войне.  Обсуждаем,  например, гуманитарный маргарин  из
Норвегии. Находим, что он не универсален: разжигать костер и чистить сапоги,
а вот смазывать автоматы или танки заправлять нельзя.  Раскаты хохота вводят
противника  в  заблуждение  относительно нашей трезвости  или  просто сильно
раздражают - следует попытка нападения. А может быть это был их ответ на тот
пресловутый "зверский напад". Атакуют парни  в  черной  форме  - их спецназ.
Молча. Но безрезультатно. Вообще увидеть противника в этих условиях не очень
легко, но в тот момент Тролль был на левом бункере - и ясно видел мелькавшие
между елями фигурки. Судя по  звукам, стреляют из пистолет-пулеметов - звуки
их выстрелов заметно отличаются от "Калашей".
     Сербам очень нравится "русский  чай" - так они зовут черный чай, потому
что сами пьют или кофе, или травяной настой.  Настоящего же чая у них нет. У
нас бывают гости - командир правого бункера черногорец по имени Младен и его
помощник Милан. В отличие от многих ополченцев, они не носят бород. Младен -
серьезный плотный  мужчина  с  широкопосаженными  глазами. Ему  за сорок.  С
Миланом мы познакомились еще в автобусе на Олово. "Маккензи" - так зовут его
все.  Это  веселый стройный  двадцатисемилетний  с  парень со  сросшимися  у
переносицы  бровями. Голову выше левого виска украшает белая полоска шрама -
след от  чиркнувшей по черепу  пули. Милан ранее воевал  в юречном (ударном)
отряде, и туда же собирается  уйти, когда активная война возобновится вновь.
О  боевом  пути Маккензи говорит  факт,  что  дома у  него  полтора  десятка
автоматических  стволов-трофеев,  "ратного   плена".  Сам   он  предпочитает
использовать в  бою  РПК  без сошек  и  носит противоосколочный  бронежилет.
Кличку  же  он получил за то,  что  выстрелил  когда-то  из  гранатомета  по
УНПРОФОРу.  МакКензи  -  так   звали  канадского   генерала,  в  тот  момент
командовавшего ооновским контингентом.
     В  мировоззрении  русских  господствует  фатализм, без  него  на  войне
нельзя. Перед началом боя спокойно выясняем друг у друга, кто сколько  будет
жить. Правда, пуля - дура, гороскопов не читает. К тому же смерть - не самый
худший   вариант,   поэтому   мы   все   в    разгрузочных   жилетах   носим
гранаты-самоликвидаторы. Я  - эмпирически - посчитал  себя  везучим.  А  что
такое везенье? Когда по ночам в лесу играешь в прятки с оружием  в руках.  Я
раньше думал, что человек, если  он не двигается, в темноте не заметен. Но в
лунную  ночь мои очки  бликуют - и я  вижу  две  вспышки  недалеко от  себя,
чувствую горячую  волну от  пуль, на меня сыпется кора.  Но  тут спасибо  не
только судьбе. Та ночь была черно-синей, и луна стояла в стороне противника.
Крадущийся мусульманин мне  не  был  виден  на фоне  черной ели,  а  Тролль,
ушедший  на другую позицию,  увидел силуэт в просвете между черными  пятнами
деревьев и открыл по ней огонь. Тролль в некоторые моменты похож на лешего -
растрепанные волосы и пронзительный взгляд, это  тоже сыграло роль в  выборе
его клички. (Леший же по-сербски - "шумски дух").
     Везенье  -  это  когда  к  ногам   трех  человек   скатывается  тяжелая
оборонительная  граната.  Разговор  о  восточной  философии прерван.  Широко
раскрыв глаза, оцепенев, сидим. Гипнотизируем этот цилиндр в шесть глаз - я,
Денис и Крендель.  Мысленно считаю секунды до взрыва - не  знаю, сколько их,
шесть или десять. Шесть секунд,  полет нормальный...  Я  знаю,  у  некоторых
людей  в такие моменты  перед глазами  проносится  вся  их жизнь. У меня  же
такого не было... Я покаялся ранее  или был готов? Мгновения растягиваются -
успеваю подумать:  "Зачем выскакивать и бежать? Все равно разорвет. А может,
она не взорвется? Она не должна взорваться.. Не должна..." Не взорвалась.
     Было  много всего еще. но то ли забылось,  то ли вспоминать не хочется.
Эти воспоминания я вытягиваю  из себя словно  клещами. Да,  это  все  мелочи
жизни и малозначащие эпизоды боснийской войны.
     На  обратном  пути  (тридцатого  июля)  сербы  в автобусе  дружно  поют
какую-то балладу.  В  смене нет  убитых, только раненые. Странная эта война,
люди привыкли и ездят словно на работу.
     Вскоре  после  нашего  отъезда  с  Олово  (дня  через  три)  мусульмане
подловили сербов  на какой-то  ошибке  -  на  соседнем,  не  нашем  участке.
Мусульманский  спецназ "Црна  Ласта" ("Черная Ласточка"), сбил  ополчецев  с
позиций.  Те потеряли  убитыми,  пропавшими без  вести  и  пленными полсотни
бойцов. На Грбавице был  объявлен  траур, новые "смертовницы" зашелестели на
ветру в сербских районах Сараева.

САРАЕВО.

     Я запомнил  слова одного русского добровольца. Он любил повторять: "Нас
здесь все боятся. Мы - здесь  короли." Да, эта же фраза "мы здесь - короли",
говорят, и была его последней...
     В самом начале августа  девяносто  четвертого к нам приезжает делегация
матерей и вдов ранее  погибших  в  Боснии русских добровольцев. А с ними - и
Петр Малышев. Боже, как был вкусен  привезенный ими русский хлеб! Война,  на
которую  Малышев  приехал уже не воевать, снова  начала гипнотизировать его.
Это было видно  невооруженным взглядом. В него  стал вселяться "дух воина" -
это своеобразная эстафетная  палочка, которую передают друг другу  некоторые
русские  бойцы,  нахально  бегающие  под пулями и  на деле  презирающие саму
опасность смерти.  Петр считал, что к нему он  перешел от Михаила Трофимова,
павшего  в  Боснии  летом  девяносто  третьего.  Малышев  припомнил,  как  в
Приднестровье  казак,  вооруженный  лишь  топором,  смог  захватить   бэтээр
противника. Он был готов уже и к этому. Петруха пытался "приявиться" в нашем
отряде, но сербы на уровне  бригады,  поссорившись  со Славкой Алексичем, не
разрешили ему это сделать.  Несколько добровольцев, уставших от ситуации "Ни
мира, ни войны", уехали домой.
     В воздухе витали какие-то натовские ультиматумы. Вроде  как на двадцать
шестое августа намечалось снятие эмбарго на поставки оружия мусульманам - со
всеми вытекающими отсюда  последствиями. Русские  "голубые каски" нервничали
по  этому  поводу,  если  не  сказать  -  паниковали.  Мы  подбадривали  их,
молоденьких десантников, обещая взять к себе в отряд.  В августе обострилась
обстановка в Сараево. Удачные  мусульманские  операции под Олово  и  Нишичем
повлекли за собой  ответные действия сербов, и восьмого августа авиация НАТО
нанесла удар по сербским позициям на соседней с  нами горной гряде. Французы
из  крупнокалиберных  пулеметов (или 20-мм автоматических пушек)  обстреляли
сербов, в ответ неизвестные снайперы убили двух французских  военнослужащих,
в том числе одного - на Дебелло-Брдо. К нам на базу после этого зашел Славко
Алексич,  попросил снайперку. Убедился,  что канал ствола чист  -  из нее не
стреляли, но на всякий случай забрал с собой.
     В Сараево  все чаще вспыхивали перестрелки, в  том  числе с применением
тяжелого вооружения. Наблюдатели ООН  за сутки фиксировали от нескольких сот
до двух тысяч нарушений о прекращении огня. Это все звучит смешно. Возможно,
они считали просто выстрелы.
     ...Я и Петр Маляшев сидели с автоматами за каменными тумбами в  темноте
- в районе неожиданно погас  свет,  где-то рядом звучали выстрелы. Мелькнула
мысль: "Неужели  теперь это  на всю  жизнь? That's my life?  - как  поется в
рекламном киноролике..."
     Вроде как пора было уезжать, но я ждал, пока "опустится шлагбаум". Я не
хотел себе показаться трусом - дождался этого часа "Ч", двадцать шестого или
двадцать седьмого августа, и убедился, что ничего страшного, нам обещанного,
вроде   масштабной  мясорубки,   массового  жертвоприношения  с  применением
НАТОвских  сил, не  случилось. Как водится, слухи  о  конце света  оказались
преувеличенными.  Петруха  попросил  меня  тогда  написать  об этой войне, о
добровольцах книгу. Да, я задержался в пути.

БЕЛГРАД. "СВОБОДА".

     В начале сентября Тролль и я поехали  домой. Малышев сказал, что поедет
вслед  за нами.  Сербская  музыка в  автобусе теперь казалась такой  родной.
Сербы пообещали нас обеспечить билетами,  но с  ними были проблемы, и  мы на
сутки задержались в Белграде.  Ночевали в парке на скамьях. Остановивший нас
ночью для проверки документов патруль чуть ли не отдал  честь. В  Белграде я
почувствовал изменения - стала слышна  западная музыка. Город  поблек. Пахло
осенью.
     В  столице Югославии  я и  Тролль встретились с  корреспондентом  радио
"Свободы" Айей  Куге,  освещавшей  (то есть  затемнявшей) там  события  этой
балканской войны. В конце  августа она вместе с двумя русскими  журналистами
приезжала в Сараево, но там с  ними добровольцы разговаривать не  захотели и
фотографировать  себя  не  разрешили.  Белградский   телефон  корпункта  она
оставила,  я его запомнил  - и решил встретиться с ней,  как-никак в ее лице
говорит Запад - наш противник и инициатор конфликта.
     Айя  -  невысокая  полная женщина  с острым,  пытливым взглядом.  Русые
волосы коротко подстрижены. Ей за  сорок.  Родом из Риги. Латышка, значит. У
нее два образования - журналистское и психологическое. Смотрим на нее -  мы,
люди  в  выцветшем камуфляже, жилистые,  худые,  обожженные  солнцем  вояки,
пытаясь понять "приемное дите свободного мира". То, что свобода - осознанная
необходимость, я  понял  в Сараево. Смысл  этой туманной  фразы классика мне
объяснила жизнь. В Сараево из всех радиостанций, вещающих на  русском языке,
мы могли слушать лишь "Свободу", ухмыляясь или скрежеща зубами.
     Айя хотела услышать и записать какую-нибудь "жареную" информацию, может
быть о наемниках или зверствах сербов. Узнав, что я - историк, она попросила
поделиться своими мыслями о войне. Но теплого разговора не  получилось - был
разный  подход  к  причинам  войны.  Я  объяснил,  что  называть  эту  войну
религиозной ошибочно и обвинил Запад как поджигателя и инициатора конфликта.
Принципиально разный оказался взгляд на то, имеет ли место агрессия сербов -
в гражданской войне на их собственной территории, к тому же в войне, которую
не они сами начали.
     -  Запад  вскармливает исламский  фундаментализм -  своего же убийцу, -
говорю я ей и вижу, как меняется выражение глаз к