ца была слегка приоткрыта. Но как-то жалко, прозаично, 
видно было, что просто замок испорчен. По стеклам стекала вода... 
Перекошенный кузов, лопнувшая рессора... Грустная картина.
    Да, это, конечно, был не он, не вчерашний Капитан, их смелый 
друг и товарищ...
    Ребята молча переглянулись. А потом, чтобы лучше все 
вспомнить, открыли скрипучую дверцу и сели перед погнутой 
завязанной проволокой баранкой.
    Не хотелось разговаривать. Даже шепотом. Даже думать не очень 
хотелось. За стеклами клубился туман, и, может быть, немного 
затуманились и ребячьи глаза...
    Было очень-очень тихо.
    И вот в этой тишине возник чей-то голос. Сперва незаметный, 
почти неслышный, далекий-далекий. Потом - все яснее и ближе. 
Знакомый голос. Он что-то напевал. И звучал, приближаясь, все 
теплее, все веселей!
    А напевал он так, как умеет напевать только быстрый, мощный 
автомобиль в дальнем пути. Аккомпанировали песне шорох шин по 
асфальту, рев сирены, шум ветра...
    Да! Это был Капитан!
    Он пел и, напевая, возвращался к ним.
    В песенке говорилось о приморских шоссе и горных перевалах, о 
пустынных дорогах и пальмах, как страусы убегающих вдаль, о запахе 
бензина и сиянии фар, прорезающих ночь. И наконец совсем рядом 
прозвучали три последних слова:
    - Привет, привет, привет!
    После этих слов наступила долгая тишина. Наконец Ика спросила 
шепотом:
    - Это вы, Капитан?
    - Это я, - сказал Капитан.
    Горошек все еще молчал. Капитан был в прекрасном настроении.
    - Я тут немножко попутешествовал, - сказал он. - Навестил 
старые, знакомые места. Некий снежный альпийский перевал, зеленый 
залив Бизерты и кусочек пустынной дороги около оазиса Каттара. 
Приятно это. Очень приятно.
    Горошек пришел в себя.
    - Извините, пожалуйста, - сказал он. - Мы ведь тут все время 
были. Вместе с вами. И... Капитан рассмеялся.
    - Наверно, - вежливо вставила Ика, - наверно, душа товарища 
Капитана...
    - Ха-ха-ха! - трясся и скрипел от смеха Капитан. - Суеверия! 
Предрассудки и фигли-мигли! Вы думаете, я спиритизмом занимаюсь? 
Ха-ха-ха!
    - А что же? - спросил Горошек.
    - А что же? - повторила Ика, и Капитан вдруг стал очень 
серьезным, даже погрустнел.
    - Ах, мои дорогие! - вздохнул он. - В мои годы путешествовать 
можно уже только в воспоминаниях...
    - А-а-а... - сказали Ика с Горошком.
    А потом наперебой:
    - А где вы бывали?
    - Когда?
    - В каких странах?
    - В какой пустыне?
    - А что это за Бизерта?
    И, наконец, как было у них заведено, оба, как по команде, 
проскандировали:
    - Рас-ска-жи-те нам о-бо всем!
    - Хо-хо-хо! - снова засмеялся Капитан. - Кто вас так 
выдрессировал?
    - Жизнь! - отпарировала Ика.
    Горошек тоже не смутился:
    - Расскажите нам обо всем.
    - О чем?
    - Обо всем.
    - Дети, - взмолился Капитан, - помилосердствуйте!
    Ика покраснела.
    - Помилосердствовать - пожалуйста. Но только, пожалуйста, 
никаких "детей". Дети в детском саду. Называйте нас лучше по 
имени.
    - Извините, - сказал Капитан. - Больше не буду, мои дорогие. А 
с чего же... с чего же начать?
    - Я обычно начинаю с начала, - дал справку Горошек.
    - Ладно, так и быть, начнем с начала.


    В начале была лента, - начал Капитан. - Я рос на ней, долго 
ли, коротко ли - не знаю. Была это, как вы сами понимаете, лента 
конвейера, на котором меня монтировали, то есть собирали, и 
наконец собрали.
    Подробно об этом рассказывать не стану, потому что сам знаю 
только понаслышке. Понимаете ли, мы, автомобили, начинаем что-то 
соображать и понимать только тогда, когда впервые как следует 
глотнем бензина. А это бывает потом, когда уже сойдешь с 
конвейера...
    Было это как раз в Германии накануне последней войны. Понятно, 
нельзя сказать, чтобы это было удачное время для рождения 
приличной машины. Но ведь никто себе ни места, ни дня рождения сам 
не выбирает. Гм-гм... Очень давно это было. Ваши родители, 
наверно, еще тогда школы не кончили, а вы? Вы тогда еще никому и 
не снились.
    Но все-таки вы, наверно, слыхали, что именно тогда, когда я 
впервые почувствовал вкус бензина и жизни, в Германии был большой 
урожай на негодяев.
    Мне, однако, посчастливилось. Первый человек, который мне 
встретился, тот, кто впервые накормил меня и оживил, был как раз 
порядочным человеком. Звали его Эмиль. И на моем родном заводе он 
был обкатчиком новых машин.
    Как сейчас помню нашу первую встречу. Едва он притронулся к 
моей баранке, я сразу почувствовал, что он знает меня до 
последнего шарика в подшипниках. Что видит меня, как у нас 
говорится, насквозь - от покрышек до крыши. Я сразу подумал: "Этот 
парень сумеет сделать из меня машину!"
    Дело в том, что я очень волновался. Трусил. Да, да, трусил. 
Боялся опозориться. Я ведь был еще такой неопытный, робкий, 
необкатанный. И, стыдно признаваться, в первую же минуту - и 
только со страху! - я поперхнулся бензином, и мотор у меня заглох.
    Но Эмиль спокойно сказал:
    "Смелее, Капитан! Не нервничай!"
    И так деликатно нажал педаль, словно ботинок у него был из 
лебяжьего пуха. Я сразу приободрился. Мотор завелся, и мы поехали.
    Вы себе представить не можете, какое наслаждение становиться 
самим собой, узнавать, на что ты способен! Первые часы жизни, 
которые я провел с Эмилем, были суровой школой. Я чувствовал в нем 
друга. Но этот друг хотел, чтобы мы с ним оба узнали все мои 
возможности, так сказать, до последней гайки! Гора не гора, река 
не река, лес не лес... Мы гоняли повсюду, словно он хотел убедить 
меня, что я могу все, даже летать!
    А я мог многое. Ну, конечно, летать я не мог.
    К концу дня мы оба были ужасно измучены и ужасно довольны 
собой и друг другом. Возвращались мы по шоссе среди лугов и 
пронизанных солнцем лесов. Да, в этот день я узнал, что такое 
счастье. Эмиль, сказал мне немало ласковых, очень ласковых слов. 
Спел мне даже песенку.
    Но когда мы вернулись на фабричный двор, нас ожидали несколько 
человек. Двое были в мундирах с изображением мертвой головы. Руки 
Эмиля, державшего баранку, дрогнули. Я понял, что он хочет 
повернуть обратно. Я был готов. Но ворота за нами уже заперли. А 
ведь летать я не умел...
    Эмиля увели. И я его никогда больше не видел.
    Но... но я запомнил эти лица и эти мундиры. И подумал, что 
хоть гора с горой не сходится, но я с этими молодчиками, быть 
может, все же увижусь. И отплачу.
    Скажу сразу - мне повезло. Удалось эмигрировать. Меня продали 
во Францию почтенному старому доктору, с которым мы разъезжали в 
Пиренеях по маленьким селениям и городкам. Доктор был человек 
одинокий, и единственным существом, с которым он охотно беседовал, 
был я.
    Я полюбил старого доктора, он - меня. Я старался его не 
подводить и, кажется, ни разу не подвел.
    Но, дорогие мои, уже шла война. Такая война, от которой нельзя 
было спрятаться даже на краю света. И пришлось мне снова увидеть 
людей в серо-зеленых мундирах, с мертвыми головами на фуражках.
    Доктора моего они не тронули - он успел скрыться. Но зато они 
забрали с собой меня. Понимаете? Меня.
    С первой же минуты я решил, что это не пойдет. Не удастся им 
сделать меня своим сообщником! Сразу на первом же километре - я 
расплавил себе подшипники.
    Так это началось. Началась моя собственная война. Показал я 
им, что могут сделать вещи, "неживые предметы"!
    Они ездили на мне по городам и дорогам. Но удовольствия им это 
не доставляло. Я портился на каждом шагу. То проводка, то 
сцепление, то коробка скоростей. Вы знаете, что такое саботаж? 
Слышали? Ну, вот этим и занимался. Саботировал.
    Хотели они, например, приехать тайком, застать кого-то 
врасплох ночью. А я стрелял глушителем, как пушка, или включал 
сирену, завывая не хуже пожарной машины.
    Пробовали кого-нибудь догнать? На первом же повороте - пшик! - 
спускало колесо, и пшик из их погони!
    А когда кто-нибудь из них решал поехать в субботу погулять за 
город, я портился так, что целый день приходилось ему лежать под 
моим шасси, а я поливал его маслом и грязью.
    Знаете, как они меня прозвали? "Проклятый Дьявол". Правда, 
хорошо? Ни в чертей, ни в ангелов я не верю, но прозвищем этим 
горжусь. Люблю вспоминать, как и когда я его получил.
    Было это под Марселем. Марсель - чудесный белый город над 
синим морем. Ах, как любил я там постоять ночью на волнах и 
поразмышлять, например, о том, есть ли на других планетах 
автомобили...
    Впрочем, я отвлекся. В тот день, о котором я хочу рассказать, 
я участвовал в погоне. В погоне за руководителем французских 
партизан. "Мертвоголовые" дорого дали бы за то, чтобы его поймать. 
Недаром за рулем сидел самый важный из моих хозяев. Это меня 
порадовало - ведь у меня были свои планы...
    Сначала я был очень послушен. Разогнался, как только мог. 
Партизан ехал на разбитом старом "Рено", на таком же инвалиде, 
каким я стал сейчас... Неудивительно, стало быть, что уже спустя 
несколько километров я стал наступать ему на шины.
    Я выжидал удобной минуты. Я знал, что стрелять "они" не будут: 
"они" говорили, что хотят взять его живым. Мы мчались по 
приморскому шоссе: сто метров уклона, вираж, двести метров 
подъема, снова крутой поворот, опять уклон, поворот, уклон...
    До "Рено" оставалось несколько метров, и "мертвоголовые" уже 
хохотали от злобной радости. И тут я им устроил пряный сюрприз. 
Внезапно, без предупреждения, на крутом уклоне, на скорости больше 
ста, у меня вдруг сделалась... судорога тормозов. Меня так 
занесло, что я сам с трудом удержал равновесие. Шины стерлись об 
асфальт почти до камер. Но то, что я задумал, удалось! Удалось. 
"Рено" с партизаном преспокойно укатил. А мои пассажиры 
превратились в кашу. Водитель расшиб голову, его сосед разбил 
носом стекло, а тех, что сидели сзади, так тряхнуло, что один из 
них сломал себе руку об голову другого!
    "Рено" умчался, я, не считая разбитого стекла, был целехонек, 
а моих "хозяев" увезли в санитарной машине. Вот тогда-то они и 
прозвали меня Проклятым Дьяволом!
    Но по-настоящему час расплаты с фашистами для меня пришел 
только тогда, когда нашу часть перебросили в Африку.
    Там я впервые увидел настоящее сражение. Там я до конца понял, 
что такое война. И говорю вам - запомните это, ребята: ни под 
солнцем, ни под звездами нет ничего страшнее войны.
    Те, с мертвыми головами, понятно, сами в бой не рвались. 
Держались подальше от линии огня. Меня это, по правде сказать, 
огорчало, это мешало мне исполнить мой замысел. На некоторое время 
я притих - стал ходить нормально, без сюрпризов, вел себя как 
приличная, исправная машина.
    Но вот наконец наступила ночь, когда земля содрогнулась и 
запылала, и мои "хозяева" кинулись спасаться бегством...
    На шоссе творилось что-то ужасное: грузовики, танки, 
санитарные машины, штабные автомобили, вездеходы - все 
перемешалось, как на складе железного лома. Ежеминутные 
авиационные налеты, непрерывный артиллерийский обстрел. Крики 
людей, рев моторов. Ад, сущий ад!
    Я знал, что в любой момент могу взлететь на воздух вместе с 
ними. Это мне не улыбалось. Конечно, ради хорошего дела можно и 
погибнуть. Но гораздо лучше жить и победить!
    И вот в конце мне удалось вырваться из толчеи на боковую, не 
слишком забитую дорогу. Тут я рванулся с места, как гоночная 
машина высшего класса. Дорогу я знал. Помнил ее, пожалуй, получше, 
чем они. У большого холма была развилка. Налево шла дорога 
отступления, - вернее, бегства, а направо - шоссе, которое 
поворачивало как раз к тем, от кого удирали мои хозяева. В грохоте 
ночной битвы нелегко было, правда, разобраться, где право, где 
лево, но я чувствовал, где под моими шинами дрожит земля, и 
отлично знал, откуда приближается к ним возмездие.
    На вершину холма я взлетел как птица и, не дав водителю 
опомниться, сам - чуть ли не на двух колесах! - сделал правый 
поворот. Фары я на этот момент включил, чтобы в первую минуту 
могло показаться, что мы еще не проехали развилки.
    А когда наконец "мертвоголовые" сообразили, что едут не туда - 
было уже поздно. По неровной, разбитой дороге я мчался вниз, 
навстречу наступающей армии, которая гнала фашистов.
    В эти минуты я снова стал Проклятым Дьяволом, и ничто не могло 
меня остановить! Для четверых негодяев с мертвыми головами на 
фуражках я был в этот миг тюрьмой на колесах. Дверцы они могли бы 
открыть только гранатами. Затормозить? На этот раз я вел себя так, 
как будто у меня никогда в жизни не было тормозов. Ни ножных, ни 
ручных, ни моральных... Вообще никаких!
    И так я привез их в самый центр наступающей колонны танков.
    Тут я затормозил и сам вежливо открыл дверцы. Сделал я это, 
удостоверившись, что нас уже окружили наступавшие солдаты!
    Ох, мои дорогие! Это была одна из прекраснейших минут в моей 
жизни! Ведь я помог взять в плен четырех негодяев, помог 
прекратить их черные дела! И сам я смог наконец начать драться за 
правое дело!
    С этого дня я делал все, что было в моих силах. В ремонтные 
мастерские заглядывал редко. Служил верой и правдой.

    Капитан замолчал. Надолго. На дворе было тихо. Лишь издалека 
долетал шум города - словно дальний-дальний отзвук движения 
военных колонн, несущихся по пустыне...
    Горошек и Ика тоже молчали.
    Наконец Капитан снова заговорил.
    - Да, - сказал он, - где я только ни побывал! Обо всем не 
расскажешь...

    Сначала я работал в полевом госпитале и со своим новым 
водителем подружился почти так же, как с Эмилем.
    Это был молоденький парнишка, веселый и смешливый, горячо
    влюбленный в свою невесту. Звали его Гамаль - он был 
египтянином.
    У него был только один недостаток. Любил слишком быструю езду. 
Устраивал гонки даже тогда, когда в этом не было никакой 
необходимости.
    Ну, с этим я справлялся легко. Как только я чувствовал, что 
Гамаль затевает забаву, я сам регулировал скорость. Он мог 
нажимать газ до отказа сколько угодно - я шел не быстрее, чем 
полагалось по правилам и чем позволял здравый смысл.
    Почему? А потому, что ни одна приличная машина, у которой есть 
хоть капля масла в коробке передач, не хочет, чтобы ей вмяли крыло 
или расквасили радиатор по той единственной причине, что у шофера 
не хватает шариков в голове.
    В конце концов Гамаль образумился и прекратил свои выходки.
    Но однажды... Однажды я сам устроил гонки. Да еще с самолетом!
    Стояли мы тогда в оазисе Каттара, расположенном в двухстах 
километрах к юго-западу от Александрии.
    Знаете ли вы, что такое оазис?
    Оазис, ребята, это райский уголок, какие порой попадаются в 
жестокой и грозной пустыне. Посмотрите-ка!
    И, едва Капитан произнес "посмотрите-ка", его переднее стекло, 
за которым лежала неподвижная темно-серая стена тумана, вдруг 
стало светлеть. Оно засветилось, как экран включенного телевизора.
    - Что же это такое? - шепотом спросила Ика.
    - Это моя память и ваше воображение, - сказал Капитан. - Это 
оазис Каттара.
    - Ой, как красиво, - шепнул Горошек.
    Да, действительно это было красиво. Под ясным, сияющим, 
солнечным небом - белые домики без окон со сводчатыми крышами... 
Высокие, стройные пальмы... Перед одним из домиков - араб в черном 
бурнусе, рядом - два верблюда... Вот из домика вышла девушка с 
кувшином на голове и легкой походкой направилась к колодцу.
    А перед третьим, самым большим домиком стоял сам Капитан. Был 
он чистый и блестящий, скромный, но элегантный.
    - Это я, - сказал Капитан. - А вот Гамаль.
    Из домика вышел молодой мужчина с брезентовым мешком в руке, 
улыбнулся кому-то, сел за руль, и Капитан помчался.
    Картины начали сменять друг друга, как на экране. Показалась 
пальмовая роща, лужок, поросший блеклой травой, на котором паслись 
верблюды. И вдруг за высоким песчаным холмом открылось серо-
желтое, как львиная шкура, море песка.
    - Это Сахара, - сказал Капитан.
    Чудесный это был вид!... Чудесный, но страшный.
    Темная дорога вилась среди песчаных дюн, обнаженных и 
лоснившихся под солнцем. Даже небо, такое ясное, изменило свой 
цвет перед лицом неподвижности, безмолвия, пустоты... Оно само 
становилось серо-желтым, тяжелым, пустынным...
    - Пустыня Сахара? - шепнул Горошек.
    - Да, - подтвердил Капитан.
    Образ пустыни понемногу стерся, потемнел и уплыл во мглу.

    - Так вот, в тот день, - продолжал рассказывать Капитан, - мы 
с Гамалем должны были отвезти почту из оазиса в Александрию, а в 
Александрии получить вакцину и лекарства для эпидемиологической 
станции, находившейся в оазисе.
    В обратный путь мы двинулись под вечер. И едва только мы вновь 
выехали и покатили среди песков, я начал тревожиться. Небо было 
еще совсем чистое, но с высоких дюн порой взвивались в воздух 
струйки песка.
    Я всем кузовом почувствовал, что от волнения у меня 
размягчаются шины и пересыхает карбюратор. Я понял: на нас 
надвигается буря. Солнце меркло, дюны понемногу принимали цвет 
темной стали.
    Гамаль вез лекарства. Ему было приказано ехать осторожно и 
медленно. Он не спешил. Что я мог поделать?
    Когда же до оазиса оставалось километров пятьдесят, я заметил 
под самым солнцем на западе самолет. По его силуэту и по звуку 
мотора я распознал тип машины, которую в то время использовали 
чаще всего для медицинской службы. Вроде летающей "скорой 
помощи"...
    Мы как раз въехали на самый тяжелый участок пути. Гамаль вел 
меня медленно, беспокоясь о сохранности вакцины. И вдруг в голосе 
мотора самолета я совершенно ясно услышал то, что вы называете 
призывом о помощи.
    Ветер поднимал уже целые потоки песка, захлестывавшие нас, как 
волны. Солнце скрылось за стеной песчаного дождя.
    Что мне было делать? Я понимал, что самолет вскоре вынужден 
будет совершить посадку. Через пять, самое большее через десять 
минут. Понимал и то, что при такой посадке авария неминуема. 
Значит, нам надо находиться как можно ближе к месту посадки, чтобы 
Гамаль мог помочь людям, предупредить, если сумеет, пожар в 
самолете.
    А Гамаль все еще не замечал самолета!
    Я колебался только мгновение. И помчался вдогонку за 
самолетом, что было сил в моторе. Как сказали бы люди: на свой 
страх и риск.
    Шоссе было разбито танками. Я подпрыгивал и трясся как 
сумасшедший. Ящики с лекарствами подозрительно трещали. 
Разъяренный Гамаль нажал на тормоз - бесполезно! Несмотря на боль 
в амортизаторах, на безумную тряску, несмотря на то, что песок уже 
забирался мне под радиатор, я гнал за самолетом, который - это 
было уже очевидно - начал падать
    К счастью, тут и Гамаль заметил самолет. И понял меня. 
Перестал тормозить и выжал газ до предела. Гнал, одной рукой 
придерживая драгоценную вакцину, лежавшую рядом с ним на сиденье.
    И вдруг я почувствовал острую боль. Лопнула рессора. Камень 
был причиной или выбоина? Не знаю и никогда не узнаю. Мы мчались 
дальше. Самолет уже падал на землю, сильно накренившись. Под ним 
была песчаная дюна.
    На вершину этой дюны мы выскочили в ту самую минуту, когда 
самолет ударился о землю возле самой дороги с такой силой, что 
несколько раз подпрыгнул. Правое крыло его сломалось, как спичка. 
Из кабины повалил дым.
    Отделявшую нас от места катастрофы сотню метров я пролетел за 
три секунды - и всеми четырьмя колесами зарылся в песчаную насыпь.
    Гамаль немедленно выскочил из машины с огнетушителем в руках. 
В эту самую минуту в дверях кабины самолета показался какой-то 
человек. Он тащил за собой другого - тот, второй, видимо, был без 
сознания...
    Гамаль направил струю пены внутрь кабины, столб дыма на минуту 
исчез. Вдвоем они перенесли раненого ко мне на заднее сиденье, и 
мы немедленно двинулись.
    И вовремя! Мы отъехали не больше двухсот метров, как сквозь 
рев и свист ветра прогремел глухой удар, блеснуло пламя