чности. Поэтому религиозный коллектив и не
является внешним авторитетом для религиозной личности, извне
навязывющим личности учение и закон жизни. Церковь не
находится вне религиозных личностей к ней
противопоставляемых; Она внутри их, и они внутри Ее. Поэтому
Церковь не есть авторитет. Церковь есть благодатное единство
любви и свободы. Православию чужда авторитарность, потому
что эта форма порождает разрыв между религиозным коллективом
и религиозной личностью, между Церковью и ее членом. Без
свободы совести, свободы духа, нет духовной жизни, нет даже
представления о Церкви, так как Церковь не терпит внутри
себя рабов, и Богу нужны лишь свободные. Но подлинная
свобода религиозной совести, свобода духа раскрывается не в
изолированной, автономной личности, самоутверждающейся в
индивидуализме, а в личности, сознающей себя в сверхличном
духовном единстве, в единстве духовного организма, в Теле
Христовом, то есть в Церкви. Моя личная совесть не
внеположна и не противоположна совести сверхличной, совести
церковной: она раскрываетя лишь внутри церковной совести.
Но без активного, духовного углубления моей личной совести,
моей личной духовной свободы не осуществляется жизнь Церкви,
ибо эта жизнь Церкви не может быть внешней для личности,
навязанной ей. Пребывание в Церкви требует духовной свободы
не только в первый момент поступления в Церковь, что
признает и Католичество, но и в течении всей жизни. Свобода
Церкви в отношении к государству всегда была в опасности, но
свобода внутри Церкви всегда была в Православии. В
Православии свобода сочетается органически с
соборностью, то есть с действием Духа Святаго на
религиозный коллектив, которое присуще Церкви не только во
времена Вселенских Соборов, но и всегда. Соборность же в
Православии, которая и есть жизнь церковного народа, не
имела внешних юридических признаков, она имела лишь
внутренние, духовные признаки. Даже Вселенские Соборы не
обладали внешним непререкаемым авторитетом. Непогрешимость
авторитета признавалась лишь за церковным целым, на
протяжении всей ее истории, и носителем и хранителем этого
авторитета являлся весь церковный народ. Вселенские Соборы
обладали авторитетом не потому, что они соответствовали
внешним юридическим признакам легалтности, а потому, что
церковный народ, вся церковь признала их Вселенскими и
подлинными. Лишь тот Вселенский Собор подлинный, в котором
произошло излияние Святаго Духа; излияние же Духа Святаго не
имеет внешних юридических критериев, оно узнается церковным
народом по внутренним духовным свидетельствам. Все это
указывает на не-нориативный и не-юридический характер
Православной Церкви.
   Вместе с тем православное сознание понимает Церковь
наиболее онтологически, то есть видит в Церкви прежде
всего не организацию и учреждение, не просто общество
верующих, а религиозный духовный организм, мистическое Тело
Христово.
   Православие космичнее западного христианства. Ни в
Католичестве, ни в Протестантизме не была достаточно
выражена космическая природа Церкви, как Тела Христова.
Западное Христианство преимущественно антропологично. Но
Церковь есть также охристовленный космос; в ней подвергается
воздействию благодати Духа Святаго весь тварный мир. Явление
Христа имеет космическое, космогоническое значение; оно
означает как бы новое творение, новый день миротворения.
Православию наиболее чуждо юридическое понимание искупления,
как разрешения судебного процесса между Богом и человеком, и
более свойственно онтологическое и космическое его
понимание, как явления новой твари и нового человечества.
Центральной и верной идеей восточной патристики была идея
theosis'а, обожения человека и всего тварного мира. Спасение
и есть обожение. И обожению подлежит весь тварный мир, весь
космос. Спасение есть преображение и просветление твари, а
не судебное оправдание. Православие обращено к тайне
   Воскресения, как к вершине и последней цели
Христианства. Поэтому центральным праздником в жизни
Православной Церкви является праздник Пасхи, Светлое
Христово Воскресение. Светлые лучи Воскресения пронизывают
православный мир. В православной литургике праздник Пасхи
имеет безмерно большее значение, чем в Католичестве, где
вершина - праздник Рождества Христова. В Католичестве мы,
прежде всего, встречаем Христа Распятого, в Православии же - Христа
Воскресшего. Крест есть путь человека, но идет он,
как и весь мир, к Воскресению. Тайна Распятия может
заслонить собой тайну Воскресения. Но тайна Воскресения есть
предельная тайна Православия. Тайна же Воскресения не только
человеческая, но и космическая. Восток всегда космичнее
Запада. Запад же человечнее; в этом его сила и значение, но
также и его ограниченность. На духовной почве Православия
возникает стремление ко всеобщему спасению. Спасение
понимается не только индивидуально, но и соборно, вместе со
всем миром. И из недр Православия не могли бы раздаться
слова Фомы Аквината, который сказал, что праведник в раю
будет наслаждаться муками грешника в аду. Также на почве
Православия не могло возникнуть учение о предопределении, не
только в форме крайнего кальвинизма, но и в форме
представлений Блаженного Августина. Большая часть восточных
учитилей церкви, от Климента Александрийского до Максима
Исповедника, были сторонниками апокатастасиса, всеобщего
спасения и воскресения. И это характерно для современной
русской религиозной мысли. Православная мысль никогда не
была подавлена идеей божественной справедливости и она
никогда не забывала идеи божественной любви. Главное, она не
определяла человека с точки зрения божественной
справедливости, а идеи преображения и обожения человека и
космоса.
   Наконец последнюю и важную черту в Православии нужно
видеть в его сознании эсхатологичности. В недрах
Православия более сохранилась первохристианская
эсхатологичность, ожидание второго пришествия Христа и
грядущего Воскресения. Эсхатологичность Православия означает
меньшую привязанность к миру и земной жизни и большую
обращенность к небу и вечности, то есть к Царству Божьему. В
христианстве западном актуализация христианства в путях
истории, обращенность к земной устроенности и земной
организации заслонила собою тайну эсхатологии, тайну второго
пришествия Христова. В Православии, именно вследствии его
меньшей исторической активности, сохранилось великое
эсхатологическое ожидание. Апокалиптическая сторона
христианства осталась наименее выраженной в западных формах
христианства. На Востоке же, на православной почве, особенно
на почве русского Православия, возникли течения
апокалиптические, ожидание новых излияний Духа Святаго.
Православие наиболее традиционная, наиболее консервативная
форма христианства, ибо охраняло древнюю истину, но в нем же
заложена возможность наибольшей религиозной новизны, не
новизны человеческой мысли и культуры, которая так велика
на Западе, но новизны религиозного преображения жизни.
Примат всей целостной жизни над дифференцированной культурой
был всегда особенно характерен для Православия. На почве
Православия не создалось той великой культуры, которая
создана на почве Католичества и Протестантизма. И быть может
поэтому это так было, что Православие устремлено к Царству
Божьему, которое должно явиться не в результате последствий
исторической эволюции, а в результате таинственного
преображения мира. Не эволюция, а преображение характерно
для Православия.
   Православие нельзя узнать по оставшимся теологическим
трактатам; оно узнается в жизни Церкви и всего церковного
народа, оно менее всего выражается в понятии. Но Православие
должно выйти из состояния замкнутости и изолированности,
должно актуализировать свои сокровенные духовные богатства.
Тогда только оно и приобретет мировое значение. Признание
исключительного духовного значения Православия, как наиболее
чистой формы христианства, не должно порождать в нем
самодовольства и вести к отрицанию значения западного
христианства. Наоборот, мы должны узнать западное
христианство и многому учиться у него. Мы должны стремиться
к христианскому единению. Православие благоприятно для
христианского единения. Но православное христианство
наименее подвергалось секуляризации и поэтому оно может
безмерно много дать для христианизации мира. Христианизация
мира не должна означать обмирщения христианства.
Христианство не может быть изолированно от мира, и оно
продолжает в нем движение, не отделяясь и оставаясь в мире,
должно быть победителем мира, а не быть побежденным.

   Николай Бердяев.

   От редакции:...
   Будучи верным сыном Православной церкви, Н. А.
оставался в своем философском творчестве свободным
мыслителем, на что он сам неоднократно указывал. Тем более
ценно для нас его свидетельство об Истине Православия, не
связанное условным и часто безжизненным языком "школьного
богословия".
   Помещая на страницах "Вестника" эту доселе неизданную
статью Н. А. Бердяева, редакция считает своим долгом, во
избежание недоумений, могущих возникнуть у некоторых
читателей, пояснить те выражения, которые могли бы быть
неправильно истолкованы.
   Так, когда Н. А., настаивая на пневматологическом
характере православного богословия, говорит об "ожидании
нового излияния Духа Святаго в мире", он отнюдь не имеет в
виду "Третий Завет" или какую-то новую эру Святого Духа,
идущую на смену христианскому откровению: из контекста ясно,
что эти слова относятся к эсхатологическому свершению
("Небесный Иерусалим"). Также и далее в словах Н. А. Бердяева
об "апокатастасисе" (противополагаемом здесь западному
учению о "предопределении") не следует непременно
усматривать еретический смысл, апокатастасис, как
божественный детерменизм всеобщего спасения был бы менее
всего приемлем для философа, который положил в основу своей
мысли пафос свободы.

   ("Вестник русского западно-европейского патриаршего
экзархата", Париж; N 11, 1952 г., стр. 4-11.)



А. Мень


Сын Человеческий.


Иконография Христа


В наши дни все чаще можно встретить изображение Иисуса Христа с черной кожей
или сидящего в индийской позе "лотоса". У народов Африки, Азии, Океании 
зародилось христианское искусство, непривычное на взгляд европейца, но
отвечающее стилю "молодых церквей" третьего мира. Это наглядное доказательство
наступления новой эпохи, когда христианство перестает быть "религией белых",
когда вселенский дух Евангелия воплощается в национальных афро-азиатских
культурах.


Разумеется, если японский или индонезийский художник придает Спасителю черты
своих соплеменников, он вовсе не думает, что в действительности Христос
выглядел именно так. Но прием, используемый мастером, вполне оправдан, и
ведет он свое начало от искусства Византии, средневекового Запада, Древней
Руси. Ведь лик на мозаике, фреске, иконе - только знак, который указывает
на реальность Христа, вечно пребывающего в мире. И знак этот должен
соответствовать особенностям каждого народа. Отсутствие же достоверного 
портрета Иисуса всегда давало простор для подобных модификаций.


Тем не менее многим христианам естественно хотелось бы знать, как выглядел 
Сын Человеческий в те годы, когда Он жил на земле.


Но можно ли составить об этом представление, если евангелисты не говорят ни 
слова о Его внешности?


Этот вопрос мы и попытаемся рассмотреть.


Начнем с того, что хотя бы приблизительно известно: с характера одежды Христа.
Для этого нужно отрешиться от представлений, навеянных западными живописцами.
Почти все они, за редкими исключениями, изображали Иисуса и апостолов с
непокрытой головой и без обуви. Однако по каменистым дорогам Палестины люди,
как правило, ходили в башмаках или прочных сандалиях, а в силу обычая и из-за
климата редко снимали головной убор. Последний был трех видов: невысокая 
шапка типа фригийского колпака (наиболее древняя форма, принятая в эпоху 
царей), чалма и судхар, покрывало, которое нередко стягивали на голове
шерстяным шнуром (современное арабское куфье).


Платье израильтян римской эпохи отличалось однообразием покроя. У мужчин это
был прежде всего кетонет или хитон - просторная туника с широким поясом, 
ниспадающая почти до земли. Согласно Ин 19,23 Иисус имел кетонет не сшитый,
а "тканый целиком с самого верха". Такая одежда ценилась; поэтому палачи Христа
бросили жребий - кому она достанется. Кетонет бывал голубым, коричневым или 
полосатым; некоторые экзегеты видят в Мк 9,3 намек на белый цвет.


Поверх туники носили симлу, плащ из грубой шерсти. Он обычно служил и 
подстилкой на ночь; в связи с этим закон повелевал возвращать человеку плащ
до захода солнца, даже если тот отдал его в залог. При распятии Христа 
солдаты разрезали верхнюю одежду Христа на части.


Благочестивые люди, следуя  предписанию, пришивали к краям плаща голубые
кисти, "канафы". Из Евангелия мы знаем, что были они и на одежде Спасителя.


Во время молитвы Иисус, по иудейскому обычаю, надевал на плечи таллит
(таллиф) - особый продолговатый плат с полосами. Иногда концы его 
закидывались за спину. Без сомнения, таллит был на Христе во время
Тайной Вечери.



Если одежду Иисуса мы в целом можем представить, то о Его лице, сложении
и росте нет никаких данных. Это объясняется не только тем, что в Иудее
изображения находились под запретом. Само Писание почти никогда не 
останавливается на внешних чертах людей. Правда, о Давиде вскользь 
упомянуто, что он был "рыжеволос, с красивыми глазами и приятным лицом", но
это - редкое исключение.


Новозаветные авторы следуют литературной традиции Ветхого Завета, и потому
мы не найдем у них описания облика Иисуса. О Нем стали задумываться лишь
христиане греко-римского мира, но тогда уже не сохранилось воспоминаний, 
которые могли бы дать ориентир художникам.


Некоторые раннецерковные писатели, ссылаясь на пророчество о Слуге Господнем,
полагали, что уничтожение Христа относилось и к Его внешности. Св.Иустин,
Климент Александрийский и Тертуллиан утверждали, будто Иисус был невзрачен
лицом. Этот взгляд использовал в своей полемике Цельс. "Раз в теле Христа, -
писал он,- был Дух Божий, то оно должно было резко отличаться от других
ростом, красотой, силой, голосом, способностью поражать и убеждать...
Между тем оно ничем не отличалось от других и, как говорят, не выделялось
ростом, красотой, стройностью".


С III и особенно IV веков, вероятно, под воздействием античных 
представлений о красоте распространилась противоположная точка зрения.
"Само сияние и величие скрытого Божества,- говорит о Христе бл. Иероним,- 
при первом виде Его могли привлекать к себе смотрящих на Него". Однако
в этих словах чувствуется скорее догадка, чем знакомство с твердой 
традицией. Примерно в то же время бл. Августин отрицал существование
подобной традиции. Впрочем, еще около 180 г. св. Ириней Лионский вынужден
был прямо признать, что "плотский образ Иисуса неизвестен".


Из двух догадок вторая представляется более правдоподобной. Если бы у Христа
были какие-то телесные недостатки, они сделались бы предметом насмешек Его 
врагов. Из Евангелий можно заключить, что Иисус вызывал расположение у людей 
с первого вгляда. "Строго говоря,- замечает Альбер Ревиль,- некрасивая
внешность может служить препятствием к этому чувству, если только прекрасная
душа не заставляет забывать о некрасивых и грубых чертах лица. Но в таких
случаях нужно все-таки некоторое время для  того, чтобы преодолеть первое
впечатление; в отношении же Иисуса в этом, по-видимому, не было необходимости".



Совершенно неосновательное мнение, будто Христос был хрупок и слаб от природы. 
Он многие годы занимался физическим трудом, немало странствовал, провел 
сорокадневный пост. "Под палящими лучами солнца,- пишет Карл Адам,- по 
тропинкам, ничем не затененным, через дикое нагромождение скал Он должен был
в шестичасовом переходе совершить восхождение более чем на 1000 метров. И
самое удивительное - Иисус не был утомлен. В тот же самый вечер Он принимает
участие в пиршестве, приготовленном для Него Лазарем и его сестрами. 
Значительнейшая часть общественного служения Иисуса протекает вообще не в
домашнем уюте, а в открытой природе, подверженной всем превратностям погоды...
Нет сомнений, что Иисус сотни раз ночевал под открытым небом и отчасти потому 
так близко знал лилии в полях и птиц в небе. Только в корне здоровое тело 
могло соответствовать всем этим требованиям. К тому же  эта жизнь странника 
была полна трудов и необычных напряжений".


Мы уже говорили, какие человеческие черты Христа проглядывают в Евангелиях.
Однако полной характеристики Его личности там нет. Апостолы, безусловно , 
ощущали дистанцию, отделявшую их от Учителя. "Евангелия,- пишет современный
экзегет Джон Л.Маккензи,- это объективные повествования; они говорят нам о
том, что можно было видеть и слышать. В них нет ни внутренних монологов,
ни психологических мотивировок, которые так любят нынешние романисты... Его
личность затрагивается лишь постольку, поскольку она проявлялась вовне. Иисус
не был чрезмерно откровенным. Он не был экстравертом, который открывает
глубину своего сердца первому встречному... И эта сдержанность сочеталась с 
величайшей доступностью и дружелюбием. У Него были человеческие чувства, Он
не скрывал их, но ученики видели, что Его чувства, в отличие от их собственных,
всегда остаются под контролем. Он обладал редкостным достоинством и 
авторитетом. Но несмотря на сдержанность, слова и поведение Его были всегда 
искренними; ни в уловках, ни в дипломатии Он не нуждался".


Итак, очевидно, что апостольское предание смогло сохранить память о духовном 
облике Христа, хотя сделать это было куда труднее, чем запомнить Его лицо... 





Стефан Цвейг


Эрик Мореплаватель


Чудотворны бывают в истории мгновения, когда гений отдельного человека 
вступает в союз с гением эпохи, когда отдельная личность проникается 
творческим томлением своего времени. Среди стран Европы была  одна, которой 
еще не удалось выполнить свою часть общеевропейской задачи,- Португалия, 
в долгой героической борьбе освободившаяся от владычества мавров. Теперь, 
когда добытые оружием победа и самостоятельность закреплены, великолепные
силы молодого пылкого народа пребывают в вынужденной праздности. Все 
сухопутные границы Португалии соприкасаются с Испанией, дружественным,
братским королевством, следовательно для маленькой бедной страны была 
возможна только экспансия на море посредством торговли и колонизации. На
беду, географическое положение Португалии по сравнению со всеми другими
мореходными нациями Европы является - или кажется в те времена - наиболее
благоприятным. Ибо Атлантический океан, чьи несущиеся с запада волны 
разбиваются о португальское побережье, слыл, согласно географии Птолемея
(единственного авторитета среди веков), беспредельной недоступной для
мореплавания водной пустыней. Столь же недоступным изображается в 
Птолемеевых описаниях Земли и южный путь - вдоль африканского побережья:
невозможным считалось обогнуть морем эту песчаную пустыню, дикую,
необитаемую страну, якобы простирающуюся до антарктического полюса и не 
отделенную ни единым проливом от "terra australis".  По мнению старинных 
географов, из всех европейских  стран, занимающихся мореплаванием, 
Португалия, не расположенная на берегу единственного судоходного моря - 
Средиземного, пребывала в наиболее невыгодном положении.


И вот жизненной задачей одного португальского принца становится это мнимо
невозможное превратить в возможное, отважно попытаться, согласно
евангельскому изречению, последних сделать первыми. Что, если Птолемей,
этот великий географ, этот непогрешимый авторитет землеведения, ошибся?
Что, если этот океан, могучие западные волны которого нередко выбрасывают
на португальский берег обломки диковинных, неизвестных деревьев (а ведь
где-нибудь они да росли), вовсе не бесконечен? Что, если он ведет к новым, 
неведомым странам? Что, если Африка обитаема и по т