Гордом здесь не до вина,
                     Не до охоты, не до танцев:
                     На подозренье иностранцы -
                     У нас, Даго, идет война.

                     У нас теперь одна забава:
                     Тебя припоминать лукаво,
                     Писать и греков ворошить.

                     Живем довольно монотонно.
                     Да восхваление Бретону:
                     Он в письмах нас горазд смешить.


LVIII

                     Бретон начитан. Знает он
                     Тосканский, греческий. В латыни
                     Сильнее всех живущих ныне.
                     Бретон для кафедры рожден.

                     Он превосходный компаньон.
                     Совсем не тешится гордыней,
                     Поделится последней дыней,
                     Но как ленив он, хоть умен!

                     Когда он здесь, мой дом в три ночи
                     Теряет всякий вид рабочий
                     И превращается в притон,

                     Где я его пугаюсь тени
                     И спотыкаюсь о ступени.
                     Вот он каков, мой друг Бретон.


LIX

                     Нет дня, чтоб Пьер мне не сказал,
                     Чтоб не читал без передышки,
                     Что лучше бы завел интрижку,
                     Пока глаза не поломал.

                     Я, верно, хуже видеть стал -
                     Но не от чтения в излишке:
                     Глаза слезятся не на книжку,
                     А на хозяйственный журнал.

                     А потому, приятель, брея
                     Мне утром бороду и шею,
                     Не задевай больной мозоль,

                     А лучше новости поведай:
                     Кого мне поздравлять с победой
                     И с кем воюет мой король.


LXI

                     Кто сердцу друг - тот деньгам друг.
                     Он сам трещит о том повсюду
                     И щедро тратит ваши ссуды,
                     Хоть прочно запер свой сундук.

                     А так как в дружбе нет порук,
                     То потерявши с ним рассудок,
                     Даешь ты другу денег груду
                     И остаешься нищим вдруг.

                     Хоть ты мой опыт позаимствуй:
                     Не доверяйся проходимцу
                     И не веди себя как мот.

                     Дружи! Друзья сослужат службу,
                     Но мотовство лишь губит дружбу.
                     Не нужен никому банкрот.


LXII

                     Насмешник, не щадя друзей,
                     Их не порочит, а щекочет,
                     И те, не жалуясь, хохочут
                     Над общей участью своей.

                     И если некий грамотей
                     Себя лишь здесь увидеть хочет
                     И на меня обиду точит,
                     То он не понял суть вещей.

                     Дилье, ты знаешь, что сатира
                     Есть прежде отраженье мира,
                     Потом уже - отдельных лиц.

                     И умный будет не в обиде,
                     Когда он в ней себя увидит,
                     Себя найдет среди блудниц.


LXV

                     Ты не боишься мести, плут?!
                     Ты думаешь, мне жаль сонета
                     И нечем возразить поэту,
                     Когда ему в глаза плюют?

                     Тебя не жалуют за блуд,
                     За то, что чести в тебе нету,
                     Что ты фальшивою монетой
                     За дружбу платишь и за труд,

                     За то, что ты вероотступник,
                     Мошенник и клятвопреступник.
                     Но есть в тебе еще талант!

                     Какой же? Мужеложство? Пьянство?
                     Обжорство, непотребство, чванство?
                     Нет, хуже. Ты мой друг, педант.


LXVI

                     Ты удивляешься? Изволь,
                     Скажу, чем взял педант тяжелый,
                     Повсюду видящий крамолу,
                     А сам безгрешный, как король.

                     Привык играть он эту роль.
                     Подобна государству школа:
                     Где кафедра сродни престолу,
                     А классы - худшей из неволь.

                     Там восседает сей правитель,
                     Такою окруженный свитой,
                     Что только есть у короля.

                     Не зря же Дионисий, с трона
                     Народом Сиракуз сметенный,
                     Ушел в Коринф, в учителя.


LXVII

                     Я не люблю, Маньи, льстеца,
                     Который из стишка любого
                     Ильяду делает, готовый
                     Всем восторгаться без конца.

                     Но не люблю и гордеца,
                     Когда он, хмуро и сурово,
                     В моих стихах любое слово
                     Чернит для красного словца.

                     Один все хвалит без умолку
                     И автора сбивает с толку:
                     Оставить, править что ему.

                     Другой тиранит мелкой злобой.
                     Но добиваются тем оба,
                     Что остываю я к письму.


LXVIII

                     Мне не по нраву спесь испанца,
                     У немцев - вечный их запой,
                     Женевцев - их язык пустой
                     И глупость - неаполитанца.

                     Коварный нрав венецианца,
                     Бургундца опыт продувной,
                     Нескромность Франции родной,
                     Высокомерие британца,

                     К наживе страсть у флорентийца,
                     А у безгрешного мальтийца -
                     Что Бог ему грехов не даст.

                     У каждой нации огрехи.
                     Но это миру не помеха.
                     Страшней - ученый муж-схоласт.


LXXII

                     Закончив толстую тетрадь,
                     Иным, по сути, человеком,
                     Я снова к римлянам и грекам
                     Вернусь и стану их читать.

                     Я в руки их возьму опять
                     Не от соблазна древним веком,
                     А чтобы в их великих реках
                     Себя еще раз обкатать.

                     Так камень, водами несомый,
                     Притрется к одному, к другому -
                     Чтоб галькой стать в конце ручья.

                     Но надо действовать по силам.
                     Переусердствуя точилом,
                     Лишиться можно острия.


LXXIII

                     Неловко видеть мудреца,
                     Который, добиваясь счастья,
                     В себе выцеживает страсти
                     Уже в преддверии конца.

                     Но хуже старость у юнца,
                     Когда он, домогаясь власти,
                     Скрывает маскою участья
                     Холодный облик подлеца.

                     Сравненья есть у наших басен:
                     "Как молодой он волк опасен",
                     "Тот грязен как козел седой".

                     И эти родственны скотине:
                     Один - свинье в грязи и тине,
                     Другого ж назову лисой.


LXXIV

                     Ты как-то мне сказал в сердцах,
                     Что стал я гордецом отпетым.
                     Не ведаю, к чему бы это:
                     Живу все так же, как монах,

                     Как прежде, не знаток в гербах,
                     Не разбираюсь в этикете,
                     Не развлекаюсь в высшем свете,
                     Не вижу разницы в чинах.

                     Всего того я не умею.
                     А чем же я похвастать смею?
                     Со всеми лажу и дружу:

                     Приветствуют - иду навстречу,
                     Пошлют поклон - тремя отвечу,
                     Не видят - мимо прохожу.


LXXV

                     Любимый Горд, мой верный брат!
                     Ты мне дороже солнца в мае.
                     Но видно, нас природа злая
                     Настроила на разный лад.

                     Ты повторяешь мне сто крат,
                     Что бесишься, лгуну внимая,
                     Не можешь слышать краснобая,
                     Тебе претят болтун и фат.

                     В тебя, мой друг, судья вселился,
                     А я душой угомонился
                     И по себе ряжу всегда:

                     Со мной любезны - я им вторю,
                     Со мной согласны - я не спорю,
                     А нет - на это нет суда.


LXXVI

                     Хула нам ближе, чем хвала.
                     Предпочитаем мы злословье.
                     Глядим с особенной любовью
                     В чуть-чуть кривые зеркала.

                     Нам правда до сих пор мила.
                     Ей отдаемся - при условье,
                     Что обойдется малой кровью
                     Разоблаченье ею зла.

                     Шутов не бьют - таков обычай.
                     Все дружно берегут приличья,
                     Но терпят непристойный стих.

                     Так на веселом карнавале
                     Не любят маски, чтоб срывали,
                     Но могут заглянуть за них.


LXXVII

                     Ты обещал, мой друг ворчит,
                     Делиться жалобами в горе,
                     А в обличительном задоре
                     Смеешься и теряешь стыд.

                     Я обещал рыдать навзрыд
                     И причитать с тоской во взоре,
                     Но не всегда бушует море
                     И солнце не всегда палит.

                     Потом, мой смех особой стати.
                     Металла нет в его раскате.
                     Он словно в мягкое обут.

                     Он сопряжен с душевной болью,
                     Его не жалуют в застолье
                     И сардоническим зовут.


LXXVIII

                     Неаполь, Геную, Милан
                     Я нынче обойду рассказом
                     И перейду, мой милый, сразу
                     К тому, чье имя - Ватикан.

                     Хотя несбыточен мой план.
                     Ведь церковь не окинешь глазом:
                     Она и благо, и проказа,
                     И великан, и истукан.

                     Здесь все: пороки, добродетель,
                     Науки, сказки и - свидетель -
                     Сплошное всюду воровство!

                     Скажу тебе, не усмехаясь:
                     Не знал бы, что такое Хаос,
                     Когда бы не было его.


LXXX

                     Дворец огромный - там порок,
                     Едва прикрытый лицемерьем,
                     Тщеславье, страусовы перья
                     И пурпур кардинальских тог.

                     Я в банк иду - другой чертог:
                     Свинцом окованные двери,
                     Бород богатых недоверье
                     И стертый пятками порог.

                     Чуть дальше, под большою аркой,
                     Венеры шумные товарки
                     Трясут последним естеством.

                     И в старом Риме та ж картина:
                     Висят замшелые руины,
                     И пыль веков стоит столбом.


LXXXI

                     Не видел, как конклав святой,
                     Извне закрытый на засовы,
                     Решает в комнате дворцовой,
                     Кого избрать своим главой?

                     И вкруг дворца - народ рекой:
                     Кипит, бурлит - за слово слово.
                     Свое здесь мненье у любого,
                     У всякого любимец свой.

                     И город весь как в лихорадке,
                     И в нем уж зреют беспорядки.
                     Но более всего мне жаль,

                     Не видел ты, как на дукаты
                     Идет тут спор о кандидатах -
                     То видеть стоило, Паскаль.


LXXXII

                     Спросил ты, что такое Рим.
                     Театр, огромная эстрада,
                     Где быть плохим актером надо
                     И где дороги нет иным.

                     Фортуна управляет им,
                     Но обмануть ее тут рады.
                     Рим - это город маскарада,
                     Где каждый лик неуловим.

                     Здесь создаются слухи, вести,
                     Здесь не в чести понятья чести,
                     Зато тщеславие в ходу.

                     Мутится здесь рассудок здравый,
                     Безделье развращает нравы,
                     Здесь проходимец на виду.


LXXXIII

                     Никто здесь больше не глядит
                     С улыбкой - той, что нас пленяла.
                     Нет развлечений, женщин мало,
                     И лавки не дают в кредит.

                     Безлюдных улиц грустен вид.
                     Не слышно музыки и бала.
                     Зато солдат понабежало.
                     Их лагерь в городе разбит.

                     Торговцы начинают сборы.
                     Их адвокат закрыл контору
                     И отбывает в суете.

                     Здесь помнят ужас канонады
                     И ждут еще одной осады.
                     Война не сахар, Роберте.


LXXXIV

                     Любимцы Муз и нежных Граций
                     Все мне вопросы задают,
                     Чем можно заниматься тут?
                     Служить, а более - слоняться,

                     В приемной у вельмож толкаться,
                     Просить везде приема, ссуд,
                     Трястись в седле, считать салют
                     В честь принцев, королей и наций,

                     Следить, чтоб не скучал сеньор,
                     Вступать в нелепый разговор,
                     Делиться слухами пустыми,

                     Глупеть и - ночи напролет -
                     Сидеть у куртизанок - вот,
                     Как мы проводим время в Риме.


LXXXV

                     Усвоить в совершенстве лесть,
                     Умаслить ею кредитора,
                     Ходить сторонкой, прятать взоры
                     И позабыть родную честь,

                     Поменьше пить, пореже есть
                     И разговляться разговором,
                     Морочить иностранца вздором,
                     В карман и в душу к нему лезть,

                     Забыть про все и ждать удачи -
                     А оседлав Фортуны клячу,
                     Не уступать ее другим.

                     Вот вся, Морель, премудрость - с нею
                     Я свыкся, от стыда краснея,
                     Три года проклиная Рим.


LXXXVI

                     Ходить, как здесь заведено,
                     По струнке, весело кивая,
                     Ежеминутно прибавляя:
                     "Мессеро, си, мессере, но",

                     Вставлять все время: "Решено",
                     О чем - немедля забывая,
                     Припоминать сраженье в мае,
                     Коснулось будто вас оно,

                     Смеяться, подавать надежды
                     И нищету скрывать одеждой -
                     Вот мода этого двора,

                     Откуда после злоключений,
                     Без денег и без заблуждений,
                     Вас выгоняют со двора.


ХС

                     Не думай обо мне, Бужю,
                     Что ради записных прелестниц
                     Забыл я их простых ровесниц,
                     Прекрасных девушек Анжу.

                     На женщин до сих пор гляжу,
                     Плененный образом чудесным,
                     Их простодушием небесным
                     Других искательниц сужу.

                     У роковых красавиц Рима
                     Искусства много, много грима,
                     Но мало нежного огня.

                     Пусть сложены они как нимфы,
                     Но в них течет не кровь, а лимфа.
                     Она не трогает меня.


XCI

                     А вот, с повинною моей,
                     Портрет прекрасной итальянки:
                     Богини гордая осанка,
                     Лицо, изысканней камей,

                     Коса из трех сплетенных змей,
                     Сложенье царственной римлянки
                     С молочной кожею белянки
                     И черною сурьмой бровей.

                     И мякотью вишневой - губы,
                     И жемчуга ровнее - зубы,
                     И беломраморная грудь.

                     Нога, достойная Цирцеи,
                     Резцом отточенная шея -
                     Жаль, не могу я к ней прильнуть.


ХСII

                     Плескать на голову духи
                     И класть белила и помаду,
                     Интриговать на маскараде,
                     Вертеть плечами из трухи,

                     Наняться даме в пастухи
                     И между домом и оградой
                     Всю ночь высвистывать рулады,
                     Пока не крикнут петухи,

                     В чужом дворце обосноваться
                     И там кричать и бесноваться -
                     Вот здешних куртизанов стих.

                     Но, Горд, зачем рассказ подобный?
                     Узнать захочешь все подробней,
                     Спроси кого-нибудь из них.


XCV

                     Будь трижды проклят Ганнибал,
                     Когда войны он поднял знамя
                     И африканскими слонами
                     Дорогу в Альпах протоптал.

                     Здесь Марс бы так не бушевал,
                     Войны б не разгоралось пламя,
                     Испанцы бы дружили с нами
                     И мы б за горный перевал

                     Не шли гурьбой - чтоб разориться,
                     Дурной болезнью заразиться,
                     Своей страны ей имя дать,

                     Испортить свой язык и нравы
                     И в результате - Боже правый -
                     Так ничего и не стяжать!


XCVII

                     Когда у одержимых пляской
                     Приходит приступа пора,
                     И милосердия сестра
                     Не может справиться с их тряской,

                     Когда глядит на них с опаской
                     Другой больной, и доктора
                     Велят с утра и до утра
                     Держать несчастных женщин в вязках,

                     Я в ужас прихожу, Дульсин!
                     Но если пришлый капуцин
                     Берется с ними заниматься -

                     Лечить их наложеньем рук
                     На груди, бедра и вокруг,
                     Я снова принужден смеяться.


XCVIII

                     Давно уже в монастырях
                     Болезнь опасная гнездится:
                     В живущих здесь отроковицах
                     Рождается великий страх,

                     Передается второпях
                     Собою заполняет лица -
                     И девы начинают биться
                     С призывом к бесу на устах.

                     Ронсар, знако