одежде с
золотым изображением священного петуха на груди, солнце играло на его
начищенном шлеме и лезвии секиры. Дворец был покоен и тих, и я с
удовольствием подумал о том, как разобью вскоре этот покой и эту тишину,
как заставлю кукол в пурпуре и золоте разыгрывать мою пьесу. Но зритель-то
- зритель будет видеть лишь ее отражение в кривом зеркале и считать это
отражение святой истиной, безупречным совершенством. Да будет так! Сын
вечно голодного гончара, мальчишка с грязной окраинной улочки Кносса
управляет царями и героями, праведниками и подлецами. И плевать мне, что
никто ничего не узнает о тайных пружинах происходящего, - истинный талант
не вопит о себе на весь мир, а тихо и незаметно делает свое дело.

Лабиринт - воплощение грандиозной лжи? Прекрасно. В моих силах сделать эту
ложь еще более грандиозной. Я сказал бы, что мой план достоин богов - если
бы с большим почтением относился к богам. Я нашел наконец то, свое,
великое. Это будет не заурядная интрига с ядами, кинжалами и словесными
поединками, какими от сотворения мира полнились дворцы, - все эти интриги
при всем мастерстве их исполнения похожи друг на друга, как два горшка
умелого гончара. Разумеется, и моя пьеса не обойдется без блеска оружия и
словесных битв, но мой замысел неизмеримо гениальнее: совершить чернейшую
подлость и заставить всех поверить, что они были свидетелями благородного
подвига, достойного Геракла. Создать ложь, которой будут верить наши
потомки сотни и тысячи лет спустя. Обмануть праправнуков, тех, кто даже не
будет знать моего имени, но станет слагать стихи и красивые сказки о
славном подвиге. Все в них будет, все, услаждающее глаза и уши слезливых
романтических идиотов: благородный красавец-герой, чистая и нежная любовь,
высокие слова и благие помыслы о счастье человеческом. Все, кроме правды.

Еще одна маленькая деталь. Пасифая ни словом не упомянула о сумме
вознаграждения, которое меня ожидает, - настолько она прониклась мыслью,
что я переживу Минотавра не более чем на один-два удара сердца, не
подумала, что проницательного человека умолчание о деньгах может
встревожить и заставить задуматься. Ну что же, надо подумать и о том, как
отсрочить мое путешествие в царство теней, - там, должно быть, невыносимо
скучно, ибо вряд ли там существуют интриги и интриганы... Хотя что тут
думать - достаточно открыть тайник и достать один из папирусов. Даже скучно
чуточку, до того легко.

Я шел по городу не спеша - чтобы острее ощутить перемену, разницу между тем
(не вижу смысла скрывать это от самого себя) жалким и растерянным
человеком, что брел по Кноссу утром, и нынешним, уверенным в себе, таившим
в складках одежды Знак. Я прошел бы мимо заведения Валеда, но мое внимание
привлекла необычная суета, ничуть не похожая на ту, что обычно царила в
этом храме увеселения и утоления грубых инстинктов.

Флейты молчали. Не было видно ни танцовщиц, ни гомонящих купцов. На мощеном
дворе толпились люди всех возрастов и званий: крестьяне, нищие,
ремесленники, бродяги, моряки, солдаты, шлюхи и скучающие знатные юнцы -
словом, та самая пестрая толпа, что обычно стекается на место какого-нибудь
преступления. Все смотрели на окна, тараторили и пытались проникнуть
внутрь, но вход загораживали полицейские и люди Валеда, которыми
распоряжался одноглазый бактриец. Я протолкался к нему и спросил:

- Что тут у вас случилось?

- Горе! - взвыл он, пуская слезы из единственного глаза. - Эта, с Оловянных
островов, зарезала хозяина...

Я отпихнул его и прошел в дом. Дом был словно маленькая копия Лабиринта,
столько там насчитывалось хитрых коридоров, потайных лестниц и укромных
комнат. И убийств там произошло наверняка раз в десять больше, чем в
Лабиринте, разница лишь в том, что никто за этими стенами о них не знал.

Что-то, похожее на грусть, шевельнулось в моей душе - Валед, Валед...
Исключительно талантливый в своем деле был человек, ловкач в тайных и
подлых делах необычайный. Вот вам и еще один печальный пример того, как
глупые слабости губят истинный талант: один упивается до смерти, другой
шатается по портовым притонам, пока однажды не заработает кинжал в бок,
третий обожает возиться с юными чужеземками, не думая, какое впечатление на
них производят его брюхо и рожа. Неужели нельзя создать какого-нибудь
железного, медного или золотого человека - гения коварства, не
подверженного примитивным страстишкам? Неужели не найдется лекарь, что
сможет, покопавшись в наших головах, оставить и усилить искусство интриги,
но удалить слабости?

Он лежал на полу, видимо, там, где и упал, никто не потрудился перенести
его на ложе - с мертвым Валедом можно обращаться по-свински, он уже не
внушает почтения и страха. Девчонку караулил в углу полицейский, приняв
воинственную позу, а двое других, судя по их хитрым мордам и шмыгающим
глазам, прикидывали, что бы стащить под шумок. Тут же пребывал этот
паршивый Кандареон, полицейский сотник, что предупреждал меня насчет
лидийца.

- А ты как сюда попал? - зарычал он. - На дружка пришел взглянуть? Ну,
полюбуйся, приятно выглядит, а? Полицейские дружно заржали.

- Я и на нее хочу взглянуть, - сказал я и остановился перед девушкой.

Удивительно, но страха в ее глазах не было, одно непреклонное упрямство и
даже что-то, похожее на силу воли. Женщина - и сила воли?

- Ну ладно, берите ее и пойдем, - сказал Кандареон своим. - Дело ясное, и
что за это полагается, известно.

- Ты не спеши, - сказал я ему неожиданно для самого себя. - Заберу ее я, а
не вы.

- Ты? - Он залился деланным хохотом. - Рино, дружочек, ты что, выбился в
квартальные судьи? Палок захотел, шарлатан? Смотри, у нас это быстро.

Я дал ему время повеселиться как следует, насмеяться досыта - смех, уверяют
лекари, полезен для здоровья. Потом медленно снял с шеи Знак и ткнул в его
корявую рожу. Выражение его лица описать было невозможно.

- Кланяйся, тварь, - сказал я. - Ниже, ниже...

- Но как ты смог? - еле выдавил он, показывая своим, чтобы они поскорее
ушли и не видели его унижения.

- Не твое дело, - сказал я. - Прилежно охраняй добро для передачи царской
казне (ибо кто знает, есть ли у Валеда наследники и где они?). Шкуру спущу,
если что...

- Рино, прогнать лидийца? - льстиво предложил он, снизу вверх заглядывая
мне в глаза.

- Дурак ты все-таки, - сказал я. - Только и умеешь, что с купцов тянуть.
Кто тебе приказал уничтожить Каро и его людей? Ты сам никогда не осмелился
бы, я твою заячью душонку насквозь знаю.

- Меня повесят, если...

- Я повещу тебя еще быстрее. Прикажу это сделать твоим же подонкам -
сколько из них метят на твое место, а? Кто?

- Клеон. Сам Клеон, - прошептал он, оглядываясь на дверь.

Все понятно - они хотели для полной уверенности во мне лишить меня верных
людей, оторвать от привычных занятий, привязать к Клеону. И не подумали,
как я им за это отплачу. Я не верю в дружбу, в то, что под этим словом
подразумевает глупое большинство, но Каро на свой лад был мне чем-то вроде
друга, и его смерти я не прощу.

На улицу мы с северянкой вышли через известную мне потайную дверь, не
привлекая внимания зевак, - их уже разгоняли конные стражники. Девушка
покорно шла рядом, но вырвалась, когда я взял ее за руку.

- Откуда ты взяла кинжал? - спросил я на ее родном языке, которьм с грехом
пополам владел, - в нашем деле без знания языков не обойтись.

Конечно, она взглянула удивленно:

- Откуда ты знаешь наш язык?

- Я многое знаю, - сказал я. - Где ты взяла кинжал?

- Со стола.

Что ж, это похоже на Валеда - бросать оружие где попало. В доме у таких
людей, как мы, оружия вообще не должно быть, наш ум - наш меч.

- Как тебя зовут?

- Рета. Куда ты меня ведешь?

- Уж понятно, не в тюрьму. Мы пришли.

Услышав наши шаги и звук открываемой калитки, во дворе мгновенно появилась
Ипполита, мегера моя седенькая. Критически оглядела Рету и заняла обычную
позицию - метла отлетела в глубь двора, кулаки в бока, седые волосы
раскосмачены. И обрушилась на меня:

- Это что еще за новости, что за девка? - И стала сыпать перенятыми у мужа
словечками - тот был моряком, побывал, наверное, во всех портовых городах,
которые только существуют на свете, и из каждого привозил пригоршню смачных
местных ругательств. Мою Ипполиту боялись все торговки на базаре и даже
пьяные каменотесы обходили стороной. - Ты что это творишь, холера
дельфийская, потрошитель священного петуха, крокодил холощеный? Клиентуру у
него отбили, полиция стращает, скоро жрать станет нечего, а он девчонку
приволок. Мне, что ли, в шлюхи пойти, чтобы вас кормить? Так кому я нужна?
Думаешь, того, что осталось у тебя, надолго хватит? Много ты без Каро
сделаешь? Сам-то, недотепа, ни зарезать, ни поджечь толком ведь не сумеешь?

- Ну, предположим, старая, даже ты не знаешь, сколько у меня осталось, -
сказал я. - И как смеешь ты кричать на владельца Знака?

И показал Знак, после лицезрения которого Ипполита издала новые вопли,
теперь уже восторженные. Наверное, она единственный человек, привязанный ко
мне по-настоящему, - сначала моя кормилица, потом нянюшка, кухарка,
служанка, домоправительница и доверенное лицо, передававшее Каро мои
распоряжения. Я никогда не пробовал, но уверен - прикажи я ей зарезать
человека, зарезала бы без удивления, по-крестьянски споро, как резала птицу
для кухни.

Ипполита втащила нас в дом, усадила за стол, продолжая восторженно
кудахтать, подала великолепный обед и мое любимое вино. Я вкратце изложил
ей положение дел, мое теперешнее положение и велел собрать мне вещи для
морской поездки.

- Не сиделось дома, - заворчала она. - Куда тебя несет?

- В Афины, скорее всего.

- Тоже нашел место - там у моего Хриса в двадцать третьем двадцать
серебряных сперли. Не сиделось дома, плохо было на Крите, приспичило по
морям шататься... Что ты на этот раз задумал?

- Убить Минотавра, - сказал я. Секретов от нее у меня не было.

- Совсем рехнулся! Чудовище это?

- Старая, я уже близок к сорока, - сказал я. - Пора и на большие дела
замахиваться.

- Он же тебя сожрет!

- Вовсе не я буду его убивать.

- Ну, тогда другое дело, - повеселела она и ушла.

- Зачем ты меня сюда привел? - спросила Рета.

- Глупый вопрос.

- А ты не боишься, что я зарежу и тебя?

- Нисколько, - сказал я. - Ну давай рассудим, что нужно девушке? Хорошего
мужа, чтобы не бил, не обижал, не обманывал и был с нею ласков. Я не
красавец, но и не урод, не юноша, но и не стар. На твои острова тебе уже не
вернуться, оставайся здесь и не прогадаешь. Бить тебя я не буду. потому что
никогда не опускался до драки, драка - удел животных. Изменять тебе вряд ли
хватит времени при моем-то роде занятий. Чем для тебя плоха такая участь?
По-моему, я все рассчитал. В любом случае лучше, чем плясать перед
купчишками и переходить из рук в руки.

- Ты прав, выбора у меня нет, - сказала он", и я понял, что на сей раз
угадал ее будущее.

- Знаешь, почему я тебя спас? Я был уверен, что повторится набившая
оскомину история - сначала ты со слезами и царапаньем достанешься Валеду, а
после месяца дрессировки займешь место среди его шлюх-танцовщиц. Как сотня
до тебя. Но ты доказала, что я ошибся, а я так редко ошибаюсь, что готов
уважать человека, заставившего меня изменить мое мнение о нем. Потому что
исключения лишь подтверждают правило.

- Чем ты занимаешься?

- Помогаю людям понять, какие они скоты. Скажи, ты меня не боишься? Меня
ведь многие боятся.

- Нет, - сказала Рета. - Я тебя не боюсь. Мне просто кажется, что ты
несчастен.

- Глупости, - сказал я. - Я не могу быть ни счастливым, ни несчастным,
потому что такие люди, как я, не верят ни в счастье, ни в несчастье. Ничего
этого нет. Есть только жизнь, в которой везет тем, кто умеет управлять
другими.

- Но такими людьми тоже что-то управляет, - сказала Рета.

- Возможно, - сказал я уже рассеянно, чтобы прервать пустую дискуссию, - не
хватало еще обсуждать с женщиной нашу жизнь и мое ремесло.

Все-таки нужно плыть именно в Афины. Кандидатур могло быть несколько, но
лучше тамошнего Тезея не найти, во всех отношениях подходит, не имеет
смысла искать что-то лучшее, так что завтра утром с попутньм ветром мой
корабль отплывает в Пирей...

Сгурос, помощник Горгия, начальника стражи Лабиринта

- Ничего я не могу с собой поделать. И не хочу, клянусь священным петухом.
Нет для меня других женщин, одна Ариадна. Одно солнце светит в небе, других
нет. Но что же мне делать, о боги?

Кто я для Миноса? Да едва ли не слуга, и никаких надежд впереди. Двадцать
пять стукнуло, а я все проверяю посты, покрикиваю на солдат, и хоть платят
мне не меньше, чем в иных странах полководцу, но что это по сравнению с
сокровищами царских подвалов? Да Минос меня на месте прикончит, заикнись я
ему...

А ведь Минос с Горгием в свои двадцать пять только что приплыли из-за
Геркулесовых столбов, где покрыли славой свои имена, затупили мечи и взяли
бесценную добычу. Мне такого не совершить - кто отпустит с Крита
посвященного в тайну, которую знают, кроме меня, только Минос и Горгий?
Будь проклята эта тайна и моя служба, отца ненавижу за то, что, пользуясь
старой дружбой с Горгием, уговорил того взять меня на службу. Но разве я
знал тайну Лабиринта? Сначала я даже радовался, болван, в первые дни.

И сама Ариадна... Кажется, во всем друг другу признались, все слова
сказали, но дразнит она меня постоянно, то разрешает целовать, то холодна,
как лезвие меча, ночью. И бросает меня то в жар, то в холод, то в радость,
то в тоску. Сто раз себе повторял, что все от ее возраста, что недалеко она
ушла от детства, не всегда понимает, что делает. Разве легче от этого?
Ничуть. Не пойму, чего я жду. Когда она окончательно повзрослеет?
Перестанет меня мучить? Когда с небес спустится священный петух, посланец
Солнца, и заставит Миноса отдать Ариадну мне? Нужен я священному петуху.
как же... И начинаю ненавидеть Минотавра - за то, что прикован невидимыми
цепями к его логову, и не уйти мне от него за славными подвигами и богатой
добычей. Сам бы его и убил.

Предложить ей бежать со мной? Не согласится и будет права, кто она тогда -
жена нищего воина? Когда-то еще придут слава и богатство. Но ведь должен
существовать какой-то выход? Или нет? Что мне делать с этой любовью, что
мне делать с самим собой, священный дельфин?

Риво с острова Крит, толкователь снов

- Я не сомневаюсь, что покойный Хрис, муж Ипполиты, попросту потратил те
двадцать серебряных на пирейских шлюх - не тот он был молодчик, чтобы
позволить кому-то украсть у него деньги. Вот сам он, действительно, мог
украсть хоть Дельфийский треножник. Но Ипполита, с юных лет считавшая все
человечество бандой скотов, шлюх и преступников (в чем мы с ней сходимся),
теряла способность к критическим оценкам, как только речь заходила о ее
Хрисе. А впоследствии, будучи посвящена во все мои дела, тем не менее
оправдывала любые мои поступки и вообще считала меня едва ли не богом
Солнца в человеческом облике, воплощением священного петуха. Я удивлялся
поначалу, но скоро вспомнил, что это типично женская черта - наделять
любимого человека всеми мыслимыми достоинствами и обращать в добродетели
его грехи, а то и просто-напросто не верить в существование этих грехов.

По следу Тезея я шел трудолюбиво и настойчиво, более чем полдня. След брал
начало в задних комнатках нескольких пирейских кабаков, где мало пили и
долго разговаривали вполголоса, а то и шепотом; пролегал мимо корабля с
переломленной мачтой и пробитым бортом, уныло накренившегося набок в
дальнем конце причала; привел из Пирея в Афины, проходя по местам, где имел
обыкновение развлекаться к превеликому смятению своих земляков Тезей, сын
царя Эгея; и наконец оборвался у кабачка, где, как выяснилось,
вышеупомянутый Тезей появлялся чаще всего.

В кабачке его, однако, не оказалось. Никого там не было, кроме унылого
хозяина, давно, по всему видно, примирившегося с мыслью, что богиня удачи
никогда не посетит его скромное заведение. Плюгавенький был кабатчик, не из
оборотистых, - задними комнатами и побочными заработками тут и не пахло,
глаз у меня насчет этого наметан. Люди такого сорта хороши одним - они
простодушные болтуны и порой по наивной своей бесхитростности выложат
сведения, за которые в другом месте пришлось бы как следует заплатить.

Я заказал вино и обед, достаточно дорогие, чтобы быть занесенным в число
гостей, заслуживающих внимания и лучшего обращения, и довольно быстро
разговорил хозяина, незаметно переведя разговор с кносских новостей на
Тезея, о котором я, профан этакий критский, знал едва ли не меньше
новорожденного младенца.

И хозяина понесло. Я и раньше знал, что Тезей благодаря своему живому
характеру горячей любовью афинян не пользуется. Спасало их от полной
прострации лишь то, что большую часть времени Тезей проводил, болтаясь в
иных краях с ватагой шалопаев под предводительством некоего лапифа Пиритоя,
того еще молодчика. Однако и самые светлые деньки когда-нибудь кончаются, и
афиняне вновь обрели Тезея при обстоятельствах, о которых я слышал впервые,
- это были самые свежие новости, еще не успевшие дойти до Крита.

Пиритой со своими приятелями, в том числе, понятно, и Тезеем, ни за что не
упустившим бы такой случай, отправился в Кикир, чтобы украсть жену у
тамошнего царя Эдонея. Однако старый Эдоней кроме молодой красивой супруги
обладал еще и знаменитой на всю Элладу псарней, обитателей которой он, не
мудрствуя, и спустил на нахальных гостей, вознамерившихся против его воли
разлучить его с любимой супругой. Пиритоя и кого-то еще псы разодрали в
клочки, кое-кому удалось удрать, а покусанный Тезей угодил в Эдонееву
тюрьму, где, на радость афинян, мог задержаться надолго.

Выяснилось вскоре, что радовались Афины рано. Одно из заданий, данных царем
Эврисфеем Гераклу, как раз и заключалось в том, чтобы привести из Кикира
свору тамошних псов. Геракл выполнил его добросовестно, как и все прочие,
но по собственной инициативе, уходя из Кикира, кроме псов прихватил и
Тезея, приходившегося ему дальним родственником. Так и вышло, что Тезей,
едва залечив раны, осел в Афинах, причем пережитые неприятности отнюдь не
способствовали превращению его характера в голубиный. И слабым утешением
афинянам служили лишь поговорки вроде "перебесится - остепенится". Увы,
поговорки не всегда отражают хитросплетения реальной жизни - в частности,
увиденный мною утром в порту изувеченный корабль приобрел такой вид после
того, как Тезей с дружками не поделили что-то с его командой.

Наш чинный разговор был прерван к вящему моему удовольствию и полному
неудовольствию хозяина. Глянув случайно в окно, он съежился - мне
показалось даже, что сейчас он нырнет под стол, - и прошептал:

- Тезей!

И шустро юркнул за стойку. Я пересел на другой табурет, в угол, чтобы быть
лицом к вошедшему.

Ничего пугающего и ничего выдающегося. Таких тысячи. В меру привлекателен,
молод, достаточно силен, но никакой, как у них в Афинах говорят, божьей
отметины. Впрочем, он меня вполне устраивал таким, каким был.

Удостоив меня лишь мимолетным равнодушно-пренебрежительным взглядом, он
ногой придвинул табурет, сел и рявкнул:

- Вина! И не того уксуса, которым простаков потчуешь. Что стоишь, может,
денег ждешь?

Хозяин выпорхнул из-за стойки так, словно на ногах у него внезапно
оказались крылатые сандалии Гермеса.

- Какие деньги, Тезей? - приговаривал он, увиваясь вокруг стола. - Такая
честь моему скромному заведению, жаль вот, жена с дочкой на базаре, они бы
тоже порадовались...

- Кстати, о дочке, - Тезей его не отпускал. - Красивая она у тебя, да
больно много о себе воображает. Ты почему недотрогу воспитываешь, старый
баран? (Хозяин мялся, угодливо хихикая.) В кого это она такая скромненькая,
интересно бы знать? Уж наверняка не в тебя. Думаешь, не знаю, куда ты
норовишь шмыгнуть, когда жена гостит у родни? Домик у бани, а?

Я не сводил взгляда с его лица и, надо признаться, испытал некоторое
потрясение. Я умею разбираться в л