здавали
фрукты и цветы, звуки флейт и цимбал сливались в невыразимую какофонию, и
повсюду славили Тезея. Я шел не сворачивая, не выбирая дороги, толкал перед
собой дурацкую тачку, усердием казначея нагруженную так, что я не
чувствовал рук, врезался в толпу, как нож в масло, не отрывал взгляда от
скрипящего колеса тачки, отмахивался локтями от протянутых мне чаш с вином
от кидавшихся на шею женщин. Я был чужим и ненужным. Никому не нужным, даже
самому себе.

Я пинком распахнул калитку, вкатил во двор тачку и, накренив ее, вывалил
мешок на землю. Рета и Ипполита молча уставились на меня.

- Вот, - сказал я, дернул узел на мешке и, покряхтывая от напряжения,
приподнял его за углы. Звеня и журча, на землю хлынуло золото. Я отшвырнул
в угол пустой мешок и разровнял конусообразную кучу ценностей ногой, словно
зерно рассыпал.

Куча из тысяч золотых монет громоздилась на плохо подметенном дворике, в
ней посверкивали разноцветными лучиками пригоршни самоцветов и блестели
украшения из железа, ценнейшего металла, стоившего в несколько раз дороже
золота. Человеку даже при разгульной жизни хватило бы всего этого на десять
жизней.

Рета изумленно молчала. Ипполита же всплеснула руками и разразилась
восхищенными воплями, относящимися как к сокровищам, так и к моей деловой
хватке и удачливости, в Которой она никогда не сомневалась.

- Хватит, - сказал я тихо, но так, что она прикусила язык. - Уйдите, вы
обе, оставьте меня одного, слышите?

И они оставили меня одного. Я шевельнул ногой - под сандалией хрустнули
монеты, из кучки сора холодно сверкнул колючими искорками алмаз. Я был
один, жизнь улетела, беззаботно смеясь, унося с собой радость, улыбки и
покой, и где-то высоко над головой в бескрайнем синем небе снова мощно
прошелестели белые крылья Дедала, и в этом тающем шуме таилось все то, чего
не было в моей жизни и никогда уже не будет. И многозначительная ухмылка
Гермеса вновь возникла передо мной, четкая, как силуэты деревьев, на миг
вырванных из мрака ветвистой вспышкой молнии.

Предсказания Гермеса сбылись. Я проиграл, обретя удачу, проиграл,
ввязавшись в игру, где победитель теряет все. Возможно, я проиграл еще лет
пятнадцать назад, когда передо мной открывалось множество дорог и можно
было предпочесть ту, по которой я шагал все эти годы, совсем другую.

Не вышло из меня Анти-Геракла. Люди опрокидывали мое мнение о них и
отказывались играть написанные мной для них роли. Не получилось из меня
всезнающего и всевидящего божества. Что дальше? - вынужден я был спросить
себя. В самом деле, что?

Минос отомстил мне, дав столько денег, что я отныне мог не думать о них.
Мой триумф был преходящим, как все мимолетное, и ненужным мне. Не было
целей, не было смысла жизни, не к чему стремиться и нечего хотеть. Пустота.
Серая гладь Стикса. Неужели - мне стало страшно, но я обязан был додумать
ту мысль до конца, - неужели такие, как я, всегда обречены на поражение?

Я вошел в дом, нажал медную шляпку гвоздя, открывавшую тайник, и достал
тщательно перевязанную шнурком кипу листьев папируса - основу
монументального труда "Что есть человек". Постоял, покачивая ее в руках, а
когда тоска и отчаяние стали непереносимыми, резко повернулся и что есть
силы швырнул листы в спокойное пламя очага.

Взлетели искры и пепел, огонь притух сначала, потом ожил, листы папируса
трещали, занимались с краев, становились прозрачно-золотистыми и
вспыхивали, корчились, сворачивались в черные хрупкие трубочки. Сгорали
измены и ложь; предательства и подлости, следы преступлений и распутства,
непродуманных решений и интриг, обдуманных со всей возможной
скрупулезностью... Я не напишу этой книги. Впрочем, я и своим горьким
опытом не стану делиться, так что, вполне возможно, спустя годы и века
кто-то другой замыслит нечто подобное и, быть может, доведет работу до
конца. Но что ему это даст?

Что же делать? Я не настолько глуп, чтобы расшвырять золото нищим или
утопить его в море. И руки на себя не наложу. Я буду ждать, может быть, еще
очень долго, и, смею заверить, моя жизнь не будет состоять из одних лишь
стенаний и уныния. Но горечь поражения останется со мною навсегда.

Я не могу больше оставаться здесь, в этом городе, в этой стране. Нет мне
здесь места. Мне все равно, в какую сторону плыть, и поскольку ветер дует в
сторону Египта, какая разница? Все страны мира мне одинаково безразличны.

Я крикнул, и появились женщины, так быстро, словно они стояли за дверью и
ждали зова.

- Собирайтесь, - сказал я. - Мы уплываем в Египет. Дом, все, что нельзя
взять с собой, - пусть все это провалится в Аид. Понятно? Мне этот хлам не
нужен, понадобится, купим дворец...

И удивительное дело - моя злоязыкая Ипполита, сберегавшая каждый дырявый
котелок, стоптанные сандалии и растрепавшиеся веники, сроду не
удержавшаяся, чтобы не прокомментировать любой мой поступок и решение, на
сей раз ни словечка не сказала. Она постояла, гладя меня по плечу, потом
вдруг промолвила:

- А помнишь, малыш мой, какие у тебя были способности к садоводству?
Никарис тебе такое будущее предсказывал...

- Не помню, - вяло сказал я, и я действительно не помнил ни давней любви к
садоводству, ни этого Никариса. - Иди, старая, иди.

И она вышла, бормоча что-то насчет носильщиков, которых надо нанять, насчет
корабля. Я сел на прежнее место и бессмысленно смотрел в огонь - уже и
пепел сгоревших папирусов раскрошился.

Рета подошла, положила руку мне на плечо, как только что Ипполита, и я
готов был поклясться, что в этом была жалость, что она каким-то образом
ухитрилась заглянуть в мою душу и узнать ее тайники. Не приму я жалости ни
от кого, от женщины в особенности, но я был слишком опустошђн, чтобы
сопротивляться или возмущаться.

- Я люблю тебя, - сказала она.

Я подумал, что совсем не знаю женщину, с которой жил в одном доме и спал на
одном ложе, и вспомнил, что однажды она уже опровергла сложившееся было о
ней впечатление. И ни о чем больше не думал - сил не хватало.

- Я люблю в тебе того, кем ты мог бы стать, - сказала Рета. - Но не стал и
не станешь никогда...

И снова я ничего ей не ответил - все, что могло бы произойти со мной
полтора десятка лет назад, так и осталось миражом, по не пройденным мной
дорогам ушли другие, стих вдали шелест белоснежных крыльев, остался лишь
пушистый пепел на прогоревших угольях очага.

И некого винить, кроме самого себя.

ЭПИЛОГ
Тезей, пока еще царь Афин

...И когда Тезей, пока еще царь Афин, вернулся из прошлого и поднял голову,
он увидел, что тени отступают к завесе мрака и тают во мраке, уходит Минос,
царь Крита, в пурпуре и золоте, уходит Горгий, начальник стражи Лабиринта,
в серебряном панцире, уходит Ариадна, прекрасная, как радуга, и темнота
поглощает их, уносит с собой прошлое. Но остались Рино с острова Крит,
толкователь снов, и тот, неразличимый, в самом дальнем и темном углу.

- Ну что, дружок? - спросил Рино. - Вот мы и вспомнили, как оно все было.
Интересные бывали времена, любопытные случались истории, верно? Ну и как,
ты добился всего, чего хотел? Я, вообще-то, много о тебе слышал, специально
следил, признаюсь...

- Да, - сказал Тезей, - Я был с Гераклом, когда он шел воевать с
амазонками, когда он освободил Прометея, я женился на Федре, сестре
Ариадны, водил армии и строил города. Я убил разбойника Прокруста и
страшного вепря. И никому и никогда больше не удавалось заставить меня
поступиться моей совестью.

Он говорил, обращаясь не к Рино, а к смутной фигуре в дальнем углу, но тот
не шевелился и молчал, и Тезей не знал, услышаны ли его слова, и не знал,
зачем он все это говорит.

- Иными словами, - сказал Рино, - ты прожил в общем-то банальную и не
принесшую особых триумфов жизнь. Еще один царь с его стандартными
занятиями, достижениями и промахами.

- Я был с Гераклом...

- Я помню, - сказал Рино. - Ты шел с Гераклом против амазонок - еще одна
война где-то на окраине. Пояс царицы амазонок, который добыл Геракл, стал
одним из его подвигов, а твои подвиги ограничились тем, что ты пленил
прекрасную Антиопу, позабавился и сбыл ее с рук, когда она тебе надоела.

- Я был с Гераклом, когда он освободил Прометея. Прометей называл меня
своим другом, ясно тебе? Это тебе о чем-нибудь говорит?

- Но пустить стрелу в Зевсова орла хватило смелости у Геракла, а не у тебя,
- сказал Рино. - Так ты и остался в тени Геракла - вечный многообещающий
родственник. Правда, за тобой еще числятся Прокруст и вепрь, но это, будем
откровенны, не столь уж великие победы. Когда Геракл погиб, ты выдвинулся
на одно из первых мест среди героев, но опять-таки, по иронии судьбы, в
первую очередь как победитель Минотавра. Ты всю жизнь пытался уйти от
Лабиринта и забыть, что он когда-то существовал, но Лабиринт с тобой.
Интересно, с чего ты взял, что победителей не судят? И, кстати, не
объяснишь ли, что это там за шум у стен? Сдается мне, у тебя небольшие
недоразумения с подданными?

Нужно было ответить ему, что-то сказать, но, как и тридцать лет назад, не
было сил и не находилось слов.

- Они еще пожалеют, - сказал Тезей.

- Ах, ну да... Единственное, что тебе, пожалуй, осталось - забиться на
какой-нибудь уединенный островок и проклинать толпу, отвергшую героя, не
оценившую его великих замыслов и помешавшую свершениям. Но где эти замыслы,
и что это были за свершения, непонятый герой? Сожрали тебя маленькие
человечки. Цеплялся когтями и зубами, полз к вершине и думал, что за ней -
новые, еще более величественные, а перед тобой оказался унылый обрыв...
Надоел ты мне, откровенно говоря.

Он отступил и скрылся во мраке. Оставался еще тот, неразличимый, но Тезей
просто не представлял себе, с какими словами к нему обратиться, и не знал,
нужны ли эти слова, никого не оправдывающие и ничего не меняющие.

- Ну что же, прощай, царь, - сказал халдей. - Нового не добавить, а
сказанного не изменить.

Следуя за его ладонью, лоскут мрака отделился от стены черного тумана,
халдей завернулся в него, как в плащ, прощально поднял руку и растаял. За
воротами нарастал торжествующий рев, мир состоял из монотонных ударов
стенобитных машин и треска пламени. Жизнь утекала, как песок сквозь пальцы,
и, как ни странно, не было обычных в таких случаях мыслей: что хорошо бы
повернуть время вспять и начать все сначала, по-иному...

Вбежал придворный с рассеченной щекой, в пластинах его панциря застряли
наконечники стрел с наспех обломанными древками.

- Все, царь, - сказал он, задыхаясь. - Ворота сейчас рухнут. На коней!

Тезей смотрел на него и не видел. Все, что могло гореть, отгорело, все, что
могло болеть, отболело, и не оставалось ничего, ради чего следовало бы
жить. Он даже и не уверен был, что жив, - кажется, он погиб тридцать лет
назад в огромном и мрачном сером здании, в длинных, как века, и запутанных,
как судьбы, коридорах.

- Иди, - сказал Тезей. - Прощай. Придворный понял и не собирался тратить
время на уговоры.

- Я верно служил тебе, но я хочу жить. Прощай. Вот и все, он уходит,
поворачиваются и спешат следом безмолвные гоплиты, и затихает вдали едва
различимый в шуме осады гром копыт. Тезей остался один, совсем один, как
тот, в Лабиринте, тридцать лет назад, в одно сливаются прошлое и будущее, и
настоящее есть следствие прошлого, а прошлое могло быть другим.

Пылающие ворота рухнули с печальным скрежетом, по ним, обжигая ноги и не
замечая этого, пробежали люди, мир был солнечным и шумным, и перед глазами
впервые за много лет встало воспоминание детства - шкура Немейского льва,
которой из всех мальчишек, игравших тогда во дворе, не испугался он один. И
тут же растаяло, его спугнул, как птицу, непреклонный голос:

- Царь Тезей, народ Афин приговорил тебя к смерти. В дверном проеме
сверкали мечи и наконечники копий. И Тезей, царь Афин, победитель
Минотавра, пошел навстречу этому двинувшемуся к нему острому сверканию,
пошел быстро, торопливо.

                                                                 1978 - 1984