спинами друг друга. Тезей с трудом смог протиснуться к дворцовому
крыльцу. Следом за ним отступили к крыльцу и солдаты, вытянулись целью у
нижних ступеней. Теперь толпа заливала весь огромный двор, приветственные
клики гремели с прежней силой, словно люди состояли лишь из легких и глотки.

Вот и все. Интересно, первый ли я, кто, вопреки уверениям нищих мудрецов о
невозможности такого, успешно совместил гений и злодейство? Настал миг
моего наивысшего триумфа. Анти-Геракл - так я с полным правом могу себя
назвать. Эта толпа там, внизу, ревет и машет руками, приветствуя
грандиозную несправедливость, подлейшую ложь, исходит торжествующими
воплями, обращенными к человеку, которого, по так называемой высшей
справедливости, существуй она на самом деле, следовало бы немедленно
повесить. И это я заставил их превратиться в стадо баранов, мое имя, сами
того не зная, будут произносить люди во всех уголках Эллады, во всех
странах обитаемого мира, едва речь зайдет о Тезее. Вот и все. Мой звездный
час, моя покоренная вершина. А я не чувствую ничего, кроме томительной
усталости и сознания какой-то невосполнимой потери... Почему?

Последние клубы дыма оторвались от плоской серой крыши Лабиринта и медленно
таяли в воздухе. Рев толпы вязнул в ушах. Я отвернулся и пошел к тронному
залу.

Во дворце творилось что-то странное. Застыли на лестницах и в коридорах в
настороженно-раскованных позах телохранители, суета слуг и царедворцев
ничем на первый взгляд не отличалась от обычной, но в лицах, движениях,
взглядах, необычно приглушенных голосах сквозила какая-то жалкая
растерянность и даже бессилие, словно никто не ведал теперь, как держаться,
что делать, с кем говорить и о чем. Дворец напоминал богатый дом, владелец
которого внезапно умер, не оставив завещания, и толпа ошеломленных
родственников, домочадцев и челяди отчаянно пытается догадаться, чего им
ждать от будущего, для кого все пойдет прахом, перед кем распахнутся ворота
в золотые чертоги. Словно дети, отставшие от няньки на прогулке, словно
скопище бессильных теней. Я шел, не обращая ни на кого внимания, отпихивал
локтями слуг и высших сановников, и мне казалось, что я действительно
прохожу сквозь них, сквозь туман, а временами казалось, что и встречные
ныряют в меня, как в полосу дыма.

С Тезеем я столкнулся у дверей тронного зала, он шагал, деревянно
переставляя ноги, как шагают куклы-дергунчики, которых я мастерил в
детстве. Глаза у него были отрешенные и пустые, они ничего не отражали,
словно шарики цветного камня в глазницах статуй, руки сжимали мешок так,
что побелели костяшки пальцев. Ударом кулака он распахнул створку дверей,
она так и осталась открытой, и я вошел вслед за ним, и на ходу вдруг понял,
что в руках у него не тот, виденный мной мешок с бычьей головой. Все я
понял и знал, что больше никогда не увижу Клеона и еще двух, что ждали его
в той потайной комнатке...

Кровавые пятна, запачкавшие мозаичный пол там, где на него рухнул Горгий,
были уже тщательно смыты. Семейство находилось в сборе - бесстрастный, как
всегда, Минос, откровенно торжествовавшая Пасифая и Ариадна, олицетворение
беззаботногосчастья, сиявшая от радости за своего героя. На меня обратили
внимания не более чем на небо за окном. Я примостился в стороне, откуда мог
видеть всех, - мне определенно казалось, что последнее действие пьесы еще
не сыграно.

Тезей остановился перед троном и лишенным какого бы то ни было чувства
голосом сказал:

- Минотавр мертв, царь.

- Может быть, ты хочешь золота? - спросил Минос.

- Хочешь унизить, заплатив за работу, как наемнику? Благодарю, мне не
требуется ничего из того, чем положено одаривать в таких случаях, ни мешка
с монетами, ни руки твоей дочери - (Ариадна тихо ахнула.) Разве что, -
полузакрыв глаза, он прислушался к реву толпы во дворе. - Собственно, и
этих воплей мне не нужно, да что поделать... Прощай, Царь. Я возвращаюсь в
Афины. При расставании хотел бы сказать, что ты искуснейший мастер. Старые
люди рассказывают, что есть где-то мастера, способные превращать свинец и
медь в золото. Ты же двадцать лет извлекал для Крита золото и славу вовсе
из ничего... Создал чудовище из обыкновенного ребенка, прижитого женой на
стороне. Ты его видел когда-нибудь?

- Нет, - к моему удивлению, спокойно и даже чуточку любопытно ответил
Минос. - Никогда.

- Ну, тогда смотри. - Тезей сорвался на крик. - Смотри! Он поднял за волосы
голову Минотавра и, хохоча каким-то трескучим безжизненным смехом,
приговаривал:

- Смотри, не бойся, это не голова Горгоны, она не в состоянии убивать
взглядом, а жаль, до чего жаль...

Неужели он рассчитывал пронять Миноса, глупец?

Душную тишину пронзил нечеловеческий крик Пасифай, и я вздрогнул, я
чувствовал, что с каждым мгновением теряю способность оставаться
бесстрастным. Пасифая, вытянув руки, как слепая, спотыкаясь, шла к Тезею,
до него было всего несколько шагов, но ей, казалось, потребовался век,
чтобы преодолеть этот путь. Время застыло, и мы были заключены в нем, как
мухи в кусках янтаря, что привозят с побережья северных морей. Пасифая
взяла голову Минотавра из рук Тезея (он отшатнулся, выпустил из другой руки
и мешок) и прижала ее к груди. Мне стало жутко - она изменилась в один миг,
теперь это была растрепанная старуха с тусклыми глазами и сморщенным лицом,
сгорбленная под грузом истины.

Так она не знала? Не знала! Никогда не видела его, как и Минос? Все эти
годы я считал: она прекрасно знает, что Минотавр - обыкновенный ребенок,
обыкновенный человек. Исходя из этого, я и относился к ней соответственно.

- Мы всегда мечтали о сыне, помнишь? - сказала Пасифая Миносу. - Красивом,
умном, сильном. Тебе не понять, как мечтает о ребенке женщина, я мечтала о
нем, ждала его, а он все эти годы был здесь, рядом, именно такой... Что же
теперь у тебя осталось и кто у тебя остался? Только ты, золотой трон и
великий Крит? Может быть, из-за того, что ты поступил так, у нас и не было
сына... И я-то, я пыталась, я все эти годы ненавидела Горгия за то, что он
его оберегал, я в конце концов добилась, можно умереть от смеха...

Она и в самом деле рассмеялась, но захлебнулась лающими звуками и смолкла,
баюкая голову, как ребенка. Я не узнавал ее. Уходило, кровью из раны
утекало что-то, составлявшее до сих пор неотъемлемую часть моего существа,
я терял себя и бессилен был этому воспрепятствовать.

Ариадна остановилась перед Тезеем и смотрела ему в лицо огромными сухими
глазами - хвала богам, что это не на меня она смотрит. Тезей
медленно-медленно поднял руку, словно защищался от удара, хотя она не
шевелилась.

-Ты просто запомни, - сказала она даже не взрослым - я старым голосом. -
Запомни этот день и никогда его не забывай, - повернулась к Миносу, и в
голосе зазвучали жалобные интонации ребенка, осознавшего, что на свете
существует смерть, и вынужденного отныне с этим примириться. - Ну что ты
наделал?

- Я? - сказал Минос глухо. - Что же, вы отыскали какой-то выход, вы нашли
виновного. Во всем виноват я. Или он. - Не глядя на меня, он безошибочно
указал в мою сторону. - Отыскался один-единственный злодей, одинокий
мерзавец, повинный во всей лжи и крови, и можно успокоиться. Легче от этого
не станет, но с собственной души полностью снят груз какой-либо вины. В Аид
отправимся я или толкователь снов, а вы останетесь, погруженные в свою
печаль и скорбь, такие ни в чем не повинные... Прекрасный выход. Ну а
вы-то, вы все? Вам просто не хотелось ни о чем думать и ничего знать, вы
предпочитали купаться в блаженном неведении, чистые и безгрешные. Вас
полностью устраивала солнечная сторона улицы, заглядывать в темные переулки
не хотелось - лучше вообще забыть, что они существуют. Всякое зло
обязательно творится с чьего-то молчаливого согласия, кто-то
отворачивается, кто-то закрывает глаза, кто-то не желает признать, что
черное - это черное. И льется кровь. Не обвиняйте в убийстве Минотавра
кого-то одного. Убийц Минотавра не перечесть. Докажите мне, что я неправ.
Что же ты молчишь, Ариадна? Либо виноваты все, либо никто не виновен. Но
второго быть не может - голова перед нами...

От Пасифай бесполезно было ждать каких-либо слов - она сидела на ступеньках
своего трона, баюкала голову Минотавра, и ее глаза все явственнее
наливались безумием. Ариадна, не взглянув на отца, молча кивнула и,
оцепеневшая в обретенной взрослой мудрости, вышла неслышно, как тень.

- Ветер дует в сторону Пирея, - сказал Тезей. - Прощай, Минос. - Он вынул
из ножен меч и швырнул его к моим ногам. - Забери. Стоило Гефесту стараться
ради такого дела...

- Какой там Гефест, - сказал я. - Гермес купил его где-то в Афинах.

- Что, и он жулик?

- А чего ты еще ждал от нашего покровителя? - пожал я плечами. -
Отправляйся к своим землякам, славный герой. Желаю самого наилучшего. Желаю
совершить все, что ты задумал...

- Так и будет, - сказал Тезей. - Я вас ненавижу - за то что оказался таким,
как вы. Ничего, все забудется и ничего не повторится. Будет другое -
честное, светлое, и я искуплю свою вину, сполна расплачусь за проявленную
однажды слабость.

Он ушел, веря во все, что сказал, и уже не слышал, как Пасифая дребезжащим
голосом затянула колыбельную.

Гермес, покровитель торговцев и мошенников, один из богов Олимпа и вестник
богов, покровитель путников

- Я шагал, поигрывая кадуцеем, этой глупой игрушкой, от которой по
идиотской воле Зевса мне так никогда и не избавиться. Я шагал по коридорам
дворца. Одни и не замечали меня, другие шарахались, молитвенно воздевая
руки или зажимая ладонью готовый вырваться изо рта крик. Все это было до
омерзения знакомо, жизнь не блещет разнообразием. Ну, в конце концов,
наиболее беспокоит не это: оскорбляет то, что почти все плуты, которым мне
волей-неволей приходится покровительствовать, в глубине души считают меня
равным себе, чуть ли не сообщником. И не вырваться из этого заколдованного
круга. Правда, мы боги, позади и впереди у нас вечность, и мы давно
разучились отдаваться каким-либо чувствам со всей полнотой и страстью, но и
мы не равнодушны ко всему на свете, нет, что-то осталось, что-то покалывает
время от времени - слабые звуки долетевшего издали смеха, шум бушующей
где-то на другом конце света грозы.

Крики раздались вновь - с галереи толпе показывали бычью голову, игравшую
роль головы страшного людоеда Минотавра. Я мимоходом покривил губы в
иронической и грустной усмешке. Еще один подвиг, совершенный при моем
содействии. Еще один лист в мой венок там, на Олимпе. До чего же я ненавижу
Олимп... Сборище усталых актеров, поддерживаемых на ногах лишь блеском
взятой на себя роли, чья жизнь всецело подчинена выбранному однажды образу,
бессильных что-либо изменить в своем характере, - застывшая злоба,
застывшее распутство, застывшая юность, застывшее мастерство. Есть на свете
то, чего боятся и боги, - неизменность. Нам никогда не стать другими, не
выбрать иное дело по душе, не измениться. На Олимпе нашелся
один-единственный, рискнувший восстать против неизменности, застывшего, как
лед, бытия, дерзнувший похитить огонь, стремившийся сделать людей чище,
лучше, добрее. Но он волей наших идиотов давно прикован к скале на Кавказе,
и орел каждый день рвет его печень. И арестовывал его не кто иной, как я,
Гермес Легконогий.

Я ненавижу обитателей Олимпа, но мне не избавиться он них, не прыгнуть выше
собственной головы, не выскочить из собственной кожи. Я тоже прикован, как
Прометей, но свою цепь я выковал себе сам и путь выбрал сам - плыть по
течению. И я не знаю, действительно ли мне хочется прилагать силы к добрым
делам, или это глупая попытка исправить заведомо неисправимое, я не знаю,
зачем я сейчас иду по убранным с аляповатой роскошью комнатам и коридорам.

Мне надоело вышагивать среди равнодушных и почтительных, и я свернул в
первую попавшуюся дверь.

Ариадна стояла у окна, выходящего на море, синее и спокойное в этот день, и
где-то на полпути к горизонту белел горизонтальный прямоугольничек паруса -
ветер дул в сторону Пирея. Она мельком глянула на меня и отвернулась,
словно привыкла лицезреть богов каждый день и они ей давно наскучили, а то
и опротивели.

Я положил на столик кадуцей, подошел и остановился рядом с ней. Парус
достиг места, где море сливалось с небом, стал опускаться за горизонт,
превратился в тоненькую белую черточку, а там и она пропала. И тогда
Ариадна повернулась ко мне.

- Почему так случилось? - спросила она.

- Откуда я должен это знать? - ответил я вопросом.

- Ты же бог.

- Ах да, разумеется... Боги заранее знают ответы на все вопросы. Боги
существуют для того, чтобы человек в любую минуту мог заявить, что его
грехи вложены в него богами, а сам он совершенно неповинен в подлости,
трусости и лжи.

- Значит, ты не знаешь?

- Может быть, - сказал я. - А может, не хочу утруждать себя знанием ответов
на все вопросы - к чему? Ты думаешь, стало бы легче, разложи я по полочкам
твои побуждения, мысли и ошибки и распиши с точностью до мига, когда ты
подумала или сделала что-то не так? Неужели стало бы легче?

- Не знаю.

- Вот видишь.

- Ты тоже во всем этом участвовал.

- С таким же успехом ты можешь обвинить тот меч которым все было проделано.

- Я по-иному представляла себе роль богов. Она повзрослела и поумнела за
считанные мгновения - там, в тронном зале, - но по-прежнему не могла
отрешиться от устоявшихся представлений о богах. И не ее в том вина.

- Боги, боги... - сказал я. - Милая девочка, почему вы все время пристаете
- научи, подскажи? Вы выдумали нас, Чтобы получить ответы на все вопросы,
но ответов не будет, пока Вы сами их не найдете, потому что вы задаете
вопросы не нам, а самим себе. Когда же вы это поймете?

Я замолчал, мне стало страшно - я почти дословно повторил слова Прометея,
расцененные на Олимпе как едва ли не самое тяжкое из Прометеевых
преступлений - вернее, из того, что Зевс приказал считать преступлениями.
Если бы кто-нибудь передал мои слова Зевсу... Интересно, кому поручили бы
арестовать меня?

- Значит, и ты не знаешь, - сказала Ариадна.

- Не знаю, не хочу знать. К чему вникать в тонкости слов и понятий?

- Я не хочу жить, - сказала она.

- Полагаешь, что жизнь кончена? А не чересчур ли поспешно?

- Нет, тут другое. Я не могу себя оправдать.

- От тебя мало что зависело, девочка.

- Все равно. И потом... Я не думаю, что впереди будет что-то, что зачеркнет
случившееся или сделает счастливее.

- Тебе не кажется, что это влияние мига?

- Нет, - сказала Ариадна. - Я все обдумала и взвесила. Лучше уйти сразу,
чем подвергаться риску нагородить еще множество более мучительных ошибок.

- Подожди, - сказал я. - Еще раз подумай и взвесь.

- Подумала и взвесила. Разве ты можешь что-нибудь посоветовать? Ты же
упорно отказываешься.

- А почему бы и не посоветовать! - сказал я. - Я могу предложить тебе стать
моей возлюбленной. У богов есть одно очень ценное качество - они настолько
хорошо изучили все сделанные людьми ошибки, что со мной ты могла бы не
бояться наделать ошибок.

Почему мне вдруг пришло это в голову? Неужели меня может всерьез волновать
судьба этой девчонки? Перед нами прошли тысячи судеб, нас ничто не может
удивить и тронуть, мы бесстрастны и холодны. Или у меня столь плохое
настроение, что я полагаю, будто не я спасаю, а эта девочка может во мне
что-то спасти?

- Иными словами, ты мне предлагаешь стать куклой, которую ты избавишь от
необходимости думать и принимать решения?

- Зачем так категорично? - сказал я. - И потом, разве не это было извечным
женским желанием - найти кого-то сильного, кто избавит от самостоятельных
решений?

- Возможно. Но разве ты способен чувствовать по-настоящему? Я всегда
считала, что рассказы о влюбленных до безумия и безудержно разгневанных
богах - выдумки. Ваш опыт, помноженный на ваше бессмертие, по-моему, сделал
вас неспособными на искренние чувства.

Вот так. Эта девочка смогла без посторонней помощи отыскать ахиллесову пяту
богов. То, о чем я когда-то думал чаще, чем следовало бы, сидя на своем
любимом месте у какой-нибудь из рек подземного царства - у тяжелых и
медленных, как расплавленный свинец, вод Стикса, у еще более медлительной,
застойной почти, пряно и душно пахнущей Леты, у серых унылых струй Ахерона.
Я уже забыл, когда именно перенял у людей привычку размышлять на берегу
реки...

- Ты во многом права, - сказал я. - Неспособны мы на искренние чувства. Но
разве это означает, что мы не можем испытывать симпатию и предлагать что-то
от чистого сердца?

- И только, - сказала Ариадна. - Спасибо, если это действительно от чистого
сердца. Но я не хочу быть красивой игрушкой даже у бога. И хватит об этом.

Она подняла крышку шкатулки и вынула длинный тяжелый кинжал из черной
бронзы с рукоятью в виде распластавшейся в прыжке пантеры. Я мог бы ее
остановить, заставить идти навстречу моим желаниям и воле - я все-таки бог,
- но во всем дальнейшем не было бы ни капли ее собственных желаний и воли,
а иметь дело с куклой, каждым движением которой управляешь ты сам, -
смертная тоска, пусть даже я не могу ощутить во всей полноте сущность
понятий "смерть" и "тоска" так, как их может ощутить человек. Здесь я был
бессилен, оставалось смотреть, как она поворачивает кинжал лезвием к себе,
и лицо бледнеет в отчаянной решимости, Но рука не дрожит. Я отвернулся и
бессмысленно смотрел на искрящееся мириадами солнечных зайчиков море, пока
не Раздался слабый, тут же оборвавшийся вскрик.

Я ровным счетом ничего не ощутил. Разве что тень жалости. Все наши чувства
- тени. Хотя мне кажется, что однажды я испытывал вполне сравнимую с
человеческой радость - когда мои сандалии помогли Персею добыть голову
Горгоны и уничтожить одно из любимых чудовищ Посейдона. Посейдон до сих пор
на меня зол. Но это было так давно, настолько заслонили это воспоминание
рутина дел и привычные развлечения, что я уже не могу с уверенностью
сказать, был ли реальностью тот прилив чувств...

Я забрал со столика кадуцей, вылетел в окно и стал подниматься все выше и
выше. Все меньше становился дворец, дома и улицы Кносса сливались в одно
пестрое пятно, в лицо дунул свежий морской воздух, и я подумал: неужели я
пытаюсь вспомнить, что такое тоска?

Рино с острова Крит, толкователь снов

- Я думал, что опасности кончились, но, оказывается, подстерегала еще одна.

Когда телохранитель, в панике доложивший о смерти Ариадны, вышел, пятясь на
негнущихся ногах, Минос обратил на меня бешеный взгляд, и я снова оказался
между жизнью и смертью. Кажется, у меня хватило душевных сил спокойно
встретить этот взгляд. За нашими спинами бормотала что-то Пасифая, заводила
колыбельную, сбивалась и начинала сначала. Вопли за окном умолкли - толпу
уже вытеснили конники за дворцовые стены, и ликование перекинулось на улицы
Кносса.

- Что у меня осталось? - спросил Минос. - Да ничего. Вот и Ариадна...

- Ты готов и в этом обвинить одного меня? Если у Минотавра множество убийц,
почему в смерти Ариадны виноват я один? Будь трезвомыслящим до конца.

- А как быть, если у меня просто-напросто вспыхнуло желание кого-то
казнить? Взять и подвергнуть жуткой казни, чтобы отогреть хоть частицу души?

Я молчал. Странно, но я не боялся - был слишком опустошен.

- Ну что ж, зови стражу, - с изумлением услышал я свой собственный голос.

- Но что мне за радость видеть, как тебя разорвут лошади? - сказал Минос. -
Слишком быстро. И резать тебя на кусочки - тоже, по сути, слишком быстро...

И он ударил в гонг. Я равнодушно покосился на вбежавшего телохранителя.
Минос сказал ему:

- Проводи этого человека в мою сокровищницу. Пусть ему насыплют в мешок
столько золота и драгоценностей, сколько он сможет увезти на тачке.

Телохранитель выжидательно глянул на меня.

- Благодарю, царь, - сказал я.

- Благодарят за награду, - сказал Минос. - А я тебе мщу...

...Я едва пробился к своему дому сквозь запрудившие улицы толпы народа. В
кабаках угощали вином всех подряд и не требовали платы, торговцы ра