юня.
     Отряд  совсем не велик:  выяснилось, что весь его состав -- 400 человек
(солдат  и  офицеров). На днях ожидается прибытие новой партии из  Галиции и
Польши.  Поговаривают и  о приезде  Тульской  дивизии,  перешедшей  в бою на
р[еке] Мозырь  на сторону Петлюры и  теперь изъявившей  желание  вступить  в
белые  ряды.  "Отряд"  -- это  общее  название, его  составляют  пластунская
бригада, во главе которой  стоит тихий, но  внушительный полковник Потоцкий,
затем  контрразведка,  осведомительный  политический отдел,  броневая часть,
авиационная рота (везде существуют только списки  людей  --  имущества  пока
нет, ожидается на днях из Берлина).
     К   полковнику   Потоцкому  прислушиваются  в  отряде  все.  Он  старый
петербургский офицер с большим служебным стажем. Внешность его необыкновенно
мягкая,  весь  он  проникнут  чувством   собственного  достоинства,  которое
вызывает к нему большое уважение и молчаливую почтительность.
     ...Завтра штаб переезжает  на Анненскую улицу, 8. Я видел это здание --
огромное,  многоэтажное,   оно   вместит   в  себе  множество  канцелярий  и
управлений,  вплоть  до   контрразведки,  которая  нуждается  в  квартире  с
конспиративными ходами.
     Однако,   по   уверению  капитана  Маркова  (адъютанта  штаба  отряда),
контрразведка  засела  плотно -- "как неразорвавшаяся граната в куче мусора"
--  на  Большой улице  и едва  ли  сдвинется  с  места. Во главе стоит барон
Фрайтаг  --  сизый, одутловатый офицер-кавалерист. Сегодня я  познакомился с
ним и тремя его видными сотрудниками -- прапорщиком Б-и 7 (весь в
бриллиантах),  юнкером Германом  (бледный,  нервный)  и вольноопределяющимся
Дальским.  Впечатление  производят  неопределенное,  кроме  юнкера  Германа,
который своего языка "не преодолел"...
     18 июня.
     Вышел приказ: завтра совместно  с ливенцами  у городского собора парад.
Принимает его кн[язь] Ливен 8, командует полковник Потоцкий.
     Отряды  существуют  в командном  отношении  автономно, в  хозяйственном
Бермонт  "слегка" подчиняется  кн[язю]  Ливену (по  договору, подписанному в
марте  в  Берлине  Бермонтом,  кн[язем]  Ливеном,  сенатором  Бельгардтом  и
представителем немецкого Генерального  штаба). Штабс-капитан Марков сообщил,
что этот  парад -- выражение  Бермонтом кн[язю] Ливену  чувства уважения как
раненому герою.
     У Бермонта  появился  новенький многосилный Венз. Проходя через мост на
Аа,  я вдруг услышал за  собой злое  шипение машины,  обернулся и едва успел
разглядеть разлетающийся башлык,  черкеску и  барашковую  шапку Бермонта. Он
почему-то  погрозил мне  пальцем  и кивнул  головой.  Рядом с ним,  прижимая
пальцами фуражку, сидел Линицкий. Как всегда, его лицо сияет.
     19 июня.
     Парад вышел красочный. Выстроившись тугими рядами у собора на мостовой,
мы  затем  вытянулись  в длинную  линию  по узенькой улице, отгороженной  от
дороги перепутанной акацией. За ней белел огромный дом с террасой; в нем жил
кн[язь] Ливен.
     Сделано было  все,  чтобы облегчить ему прием  парада: кажется, если бы
можно  было  --  мы  парадировали бы у него  во  дворе. Ливен --  седенький,
высокий  сухой корнет,  в  кителе  и белой  кавалергардской фуражке. Видимо,
ранен он основательно: когда идет, опираясь на палку, заметно хромает. Глаза
его бесцветны, часто мигают,  и все лицо от боли в бедре  странно  кривится.
Бедный старик! Беспокойный Бермонт доставляет ему немало хлопот.
     Во  время обхода  Ливеном наших рядов  мы  услышали  за углом  соборной
ограды ворчание машины, через полминуты она  осторожно высунулась к повороту
в  нашу  сторону и  с коротким рывком остановилась. Из  нее  вылез  Бермонт.
Широким  деланным  взмахом руки он откинул  концы башлыка за  спину и быстро
направился к оторопевшему Ливену. Не глядя ни на кого, Бермонт обнял князя и
звучно расцеловал его, потрясая старческую руку. Князь слегка прослезился --
это  было  заметно по  его прыгнувшим губам. По окончании  церемонии Бермонт
усадил Ливена в машину и увез к себе обедать.
     21 июня.
     Закончил, наконец, обвинительный акт  (так я понимаю мою работу) против
союзников. Все разбирал груду чужих тетрадей (воспоминаний), разных записок,
вырезок из разноголосых газет (одесских и заграничных).  Записывал кое-что и
из  устных  передач  тех  офицеров,  которые   пережили  одесскую   трагедию
9.
     Получилась увесистая  тетрадь,  для пояснения  текста  я начертил карту
зоны  действия   союзых   войск  с   отметкой   распределения   французских,
добровольческих  и   греческих  частей.   Мне  удалось  достать   экземпляры
французских деклараций и  воззваний к населению, копии приказов командования
и т.  п. Помимо того, мной  подробно  описана (по несомнительным  данным)  и
работа  русских общественных  деятелей  от г.  Андро до  ген[енерала] Шварца
10, Санникова и др.
     Собранный мною и документально проверенный  материал  дал  впечатление,
что действия  союзников в  Одессе  были трагичны  по своим последствиям. Они
проложили  черную  борозду недоверия,  подозрительности  и  даже  нериязни к
союзникам  среди тех, кто  не примирился с большевизмом  -- по крайней мере,
никто из прошедших через пекло Одессы не говорит об их деятельности в теплых
тонах (как говорят, например, о греках).
     Мою  работу я  прочитал  в  присутствии многих штабных  офицеров. В том
месте, где я привел слова адмирала  Амэта 11 (о русских):  "Зачем
нам  защищать их  от большевизма, когда они его  так  жаждут", -- Бермонт не
выдержал. Подошел ко мне, заглянул в тетрадь, потом на  развернутую  карту и
вдруг сказал:
     -- Утопят и меня англичане, если пойду к ним.
     Офицеры перекинулись несколькими резкими фразами вообще о союзниках.
     Доклад мой я прочитал до конца и передал его Бермонту.
     --  Это будет переведено  на  немецкий язык  и  напечатано  в  одном из
берлинских  журналов, -- сказал мне  Бермонт. Уходя  домой, я думал: "Плохую
услугу оказал я союзникам. Впрочем, не страшно..."
     24 июня.
     В городе разгуливают  латышские  солдаты --  кажется,  их  прибавилось.
Держатся  они  скромно,  по  улицам шагают небольшими  группами  (в одно-два
отделения).  Форма  их  странно  похожа  на английские  куртки,  фуражки  со
звездами  на  тулье  и  коротенькие  малиновые  погоны  --  все это  сделано
аккуратно, но общий вид их почему-то штатский: нет четкого внешнего рисунка,
как  у  наших.  Маршируя  по  улицам,  наши солдаты громко отстукивают  шаги
(копируя   немцев),  чеканят   каждое   движение  рук   и   ног;  латыши  же
"распускаются":  иногда  они  покуривают в  строю.  Песни они поют  вяло,  с
каким-то   малоразборчивым  припевом  --  ла,  ла,   ла...  У   здания  1-го
пластунского батальона я слышал,  как наш солдат, провожая глазами латышскую
полуроту, сказал:
     --  Латыши, братцы  мои,  что курицы:  гульнет непогода --  кудахчет  с
перепугу. Но и злой, ежели что... Знаю уж -- служили вместе на хронте...
     ...Прибыла новая партия офицеров  и  солдат. Все такой же  затрепанный,
унылый  вид:  на  лицах   несмываемо  застыла  серая  пыль,  глаза  выражают
беспокойство и легкое недоверие к нам. Ничего, сживутся.
     27 июня.
     Был  в канцелярии полка,  читал приказ  (No 128):  завтра я вступаю  на
дежурство  караульным  начальником  на гауптвахте.  Это против  скверика,  в
десяти  шагах  от  квартиры  Бермонта.  Последнего  вижу  каждый  день:  все
справляется, работаю ли я (пишу ли историю).
     ...А в сущности говоря, и писать-то пока не о чем, разве что о кутежах,
которые угрожающе разрастаются  по  ресторанам и  кафе. Потоцкий  покачивает
головой (хотя сам выпить мастер).
     Кочан рассказывал, что где-то  на окраине города наш офицер избил еврея
за то, что  тот  не  козырнул  (штатский-то!). Оказывается,  что  офицер  по
каким-то  причинам  трудно  различал  вокруг  себя  предметы  и  поэтому все
требовал у еврея, чтобы он ему показал свои погоны и назвал часть, в которой
служит.
     Абракадабра!  Будет  худо,  если  этот  болезненный  надлом обозначится
губительной трещиной в бригаде и вовремя не залечится начальством.
     ...Евреинов бунтарствует;  являясь в  батальон,  "чешет  морды".  Слышу
первый раз, что  и в добровольческих рядах "это случается". Поручик Владыкин
рассказывал, что  сегодня  Евреинов  избил  солдата за  то, что тот,  будучи
дневальным, полулежал на кровати и с кем-то переругивался, а дверь в коридор
была  отрыта и снизу,  с  улицы  в  казарму проник  какой-то  старикашка  --
продавец мыла и ниток. Удивительно! Если это зло  (мордобитие) разовьется --
худо удвоится.  Надо побеседовать  на эту тему с Бермонтом. Он, кажется,  не
любит так жестоко шутить с психологией солдата.
     29 июня.
     Дежурство мое отметилось интересным явлением. Около часу ночи я вышел в
сквер, напротив караульного помещения, приказав караульному  унтер-офицеру в
случае надобности позвать меня.
     После затхлой караулки воздух в  сквере показался опьянительным. К тому
же и ночь  была чудесна:  за  тонкими  черными  колонками  деревьев  золотым
осколком  поблескивал месяц,  а  рядом со мной,  точно  прижавшись  к ногам,
стояла густая тень...
     У  забора  слышались какие-то шорохи:  вероятно,  на скамьях  шептались
парочки.  Все  это  создавало  картину  необыкновенного  покоя  и  почему-то
напоминало  наши  глухие  углы  в  Путивле,  над  синим  изломанным  Сеймом.
Расхаживая  вдоль  канала,  я  различал  мурлыканье солдат -- они  пели свою
любимую: "Умер бедняга в больнице  военной, // Долго родимый лежал -- // Эту
солдатскую жизнь постепенно // Тяжкий недуг доконал..."
     Я им не мешал (караул и вдруг поет!). А не  все ли мне равно?  Я твердо
знаю, что часовые все  на местах и  безусловно бодрствуют. На минуту солдаты
замолкли, и  вдруг среди тишины за забором  на углу сквера раздались громкие
крики женщины. Я бросился туда.
     Что это такое? -- крикнул я какому-то военному: при лунном свете на его
плечах забелели погоны.
     --  Да  видите  ли,  она  сопротивляется,  не хочет  идти  в караульное
помещение, -- ответил мне сипловатый голос.
     Мужчина и женщина опять завозились на дороге. Я перепрыгнул через забор
и добежал к ним, резко отстранил мужчину. Это оказался судебный  следователь
Селевин 12.
     -- Позвольте, -- возвысил он голос, -- вы кто такой?
     -- А вот, пожалуйста, в караульное помещение, мы с вами объяснимся.
     Селевин поправил фуражку и, придвинувшись ко мне вплотную, проговорил:
     -- Вы  караульный начальник? Будьте любезны,  прикажите вашим  солдатам
усадить эту женщину в карцер до утра: причину ареста я вам объясню.
     Солдат мне звать не пришлось --  женщина сама пошла за нами. При  свете
лампы я разглядел ее: это была молоденькая, тонкая барышня с свежим лицом, в
голубом шелковом платье; на огромных белокурых волосах воздушно покачивалась
черная  шляпа. Белые перчатки  и  элегантный  зонтик,  который она  небрежно
перекидывала из  руки в  руку,  как-то  неуловимо придавал ей вид  курортной
беспечной девицы.
     Она приподняла  лицо и оглядела нас без всякой боязни: я  заметил -- ее
синеватые глаза выжидательнр поигрывали.
     --   Ну,   голубушка,   присядьте,   --  сказал  ей   Селевин.   Девица
безмолствовала. Мы вышли с Селевиным на улицу, он, торопясь, доложил:
     -- Две недели я выстерегал ее и, наконец, застукал.
     -- Кто она, и за что вы арестовали ее? -- спросил я.
     -- Ее  фамилия Дитман, она местная коммунистка. В бытность здесь первых
белых  отрядов  в 1918 г.  она  за  ними наблюдала,  а  когда Митаву забрали
красные, она выдала чекистам из оставшихся в городе белых около 300 человек:
все они  были  расстреляны. Я следил  за ней долго, сегодня  мой офицер  (он
ухаживал  за  ней  месяц  ради   этого)   договорился  с  ней   до   хорошей
откровенности.  Как  видите,  я  зацапал  ее  в  ту  самую  минуту, как  она
возвращалась со свидания...
     -- Что это значит, "до хорошей откровенности"? -- спросил я.
     Селевин уклончиво ответил:
     --  Девочка  она неглупая, но, знаете, со всяким может случиться  беда,
если неумело играть в любовь.
     Я выразил недоумение.  Селевин пожал плечами, как  бы  в  свою  очередь
выражая сожаление, что не может всего  рассказать, и тихонько произнес мне в
ухо:
     -- Завтра утром я произведу допрос, вы уж продержите ее благополучно до
моего  прихода  (он  подчеркнул   слово  "благополучно"  и  почему-то  хитро
улыбнулся). Мне это не понравилось, я ответил:
     --  Г.  Селевин,   вы,  конечно,  оставите  у  меня  записку  с  полным
обозначением имени девицы и причины ее ареста.
     -- Записку? Я думаю, это будет лишним.
     -- Вы думаете? В таком случае под арест я ее не принимаю.
     Селевин замигал серыми неприятными глазами и сухо проговорил:
     -- Если вам угодно -- я оставлю требуемую записку.
     -- Пожалуйста... Вы, разумеется, изложите в этой записке и вашу просьбу
на имя караульного начальника принять арестованную на гауптвахту?
     Мы  зашли  в караулку. Селевин нервно стал  выводить  на клочке  бумаги
строки, искоса  поглядывая  на  бессловесную девицу.  Та равнодушно  зевала,
нагло постукивая концом  зонтика о туфли. Откланявшись, Селевин ушел. Девицу
я приказал отвести в карцер. Она  игриво сверкнула глазками и  вдруг сделала
сердитое лицо.
     ...На рассвете мне доложили, что барышня упала с  нар на цементный пол,
катаясь в схватках, и вся посинела.
     Я подошел к карцеру и заглянул в маленькое окошечко: действительно, она
лежала на  полу, юбки ее были отброшены выше колена, обнажая маленькие ножки
в серых прозрачных чулках. Вся она как-то уродливо скрючилась,  растрепались
обильные волосы, которые почти закрыли ее лицо.
     Я приказал открыть дверь;  вместе с солдатами  мы  уложили ее  на нары,
после  чего я  вызвал  доктора.  Осмотрев ее  внимательно, доктор шепнул мне
лукаво:
     -- Бабенка прикидывается, я дал ей нюхнуть спирту -- сразу очнулась. Уж
и облила  она меня взглядом, точно раскаленным оловом!  Ну,  прощайте. Ежели
будет биться и крючиться -- не тревожьтесь. Я загляну еще раз.
     И, покашливая, выбежал.
     Барышня  лежала спокойно  до прихода Селевина.  Наверху, над караульным
помещением была его канцелярия. Придя около 11 утра,  он вызвал ее к себе  в
кабинет. В одиннадцать, сменяясь с дежурства, я передал ее новому караулу.
     Уже у ротного помещения караульный унтер-офицер, виновато поглядывая на
меня, проговорил, оскаблясь:
     -- Эх, г. капитан,  и барышня же... Когда переносили ее на нары, у меня
даже руки задрожали, до чего хороша...
     -- Да что ты?
     -- Ей  бо-о... Да не вжели она коммунистка? От, беда -- хоть не ходи до
проклятых бабьев.
     И с притворной злобой отплюнулся.
     30 июня.
     У кн[язя] Ливена совсем небольшой отряд (1200--1500 человек). Орудий --
2  (легкие, 3 д[юй]м[овые]), пулеметов  до 12 (Максима, Кольта  и  Гочкиса).
Офицеры его щеголяют по  улицам в фуражках с синим околышем -- эту форму они
придумали  для себя  недавно. Все они смотрят на  нас  с легкой  неприязнью,
совершенно, впрочем, непонятной.
     Кажется,  они готовятся  к отъезду на  фронт ген[ерала] Юденича. Оттуда
благоприятные вести:  войска  Юденича крепнут,  в редких стычках  с красными
бьют  их; морально --  сильны, и  есть много  веских оснований  верить,  что
боевые  действия  (наступление, к которому он  готовится) будут  выиграны  у
большевиков.
     В Митаве  летают слухи, что, вероятно, мы последуем примеру ливенцев --
что-то не верится.
     Бермонт болен.  Я зашел к нему за некоторыми  справками. Рассказал  про
девицу Дитман.
     -- А я ее знаю... Хорошенькая, черт ее возьми, Линицкий!
     -- Чего изволите?
     -- Ты знаешь эту... синеглазую девочку Дитман?
     -- Какую? Ах... так точно...
     Оба они чему-то рассмеялись. Я сообщил, что в городе есть слухи о нашем
отъезде к ген[енералу] Юденичу. Вместо ответа Бермонт ткнул пальцем в карту,
висевшую над его постелью.
     -- Туда? -- указал он на Петроград, -- нет-с, я пойду с моими солдатами
на Москву. Мне нужно главное гнездо коммунистов -- Белокаменная. А Петроград
что? Его взять нетрудно, в два счета... Правда, Линицкий?
     Адъютант переступил с ноги на ногу и, покручивая ус, ответил:
     -- Так точно, г. полковник. Где легко бороться, там немного заслуги.
     Я вышел от них с чувством мутным и тягостным.
     Вечером сегодня в  город  прибыла немецкая рота; она прошла  куда-то на
окраину для расположения в казармах. Справлялся в штабе --  говорят, что эта
рота "Железной  дивизии"  майора Бишова.  Дивизия эта вела  здесь  борьбу  с
большевиками  с самого начала  возникновения  в  Прибалтике белого  движения
(отряды -- кн[язя] Ливена, полковника Родзянко и др.).
     3 июля.
     Ночью слышался грохот по улицам и чьи-то крики. Утром выяснилось, что в
Митаву привезли  артиллерию  и два броневика.  Мимо нашей  квартиры прошумел
огромный грузовой автомобиль -- даже окна звенели от содроганий мостовой.
     Это привезли обмундирование для пластунского батальона  (No 1). Кстати,
с  завтрашнего  дня  он  переименовывается в 1-й  пластунский  полк.  Решено
настойчиво  пополнять  его   ряды,  чтобы  создать   настоящий  полк,  а  не
"списочный".
     Наряду с  этим дневником, пишу подробную "Историю" возникновения нашего
отряда  (с Киева, почему  отряд  носит наименование  "имени гр[афа] Келлера"
13  --  посвящен  его  памяти) и  постепенного  его  развития  до
настоящего дня.  К "Истории" подшиваю все фотографии, пояснительные записки,
телеграммы,  письма, которые  хоть чем-нибудь  способствуют зарождению  идеи
создания отряда в Митаве. Уже догоняю "события". Сказал об этом Бермонту. Он
заинтересовался, известна  ли  мне его деятельность в  Киеве. Не  дождавшись
ответа, рассказал о себе -- более подробно, впрочем, чем я знал.
     Работал он в союзе  "Наша Родина"  вместе  с герцогом  Лейхтенбергским,
адвокатом  Акацатовым,  полковником Чесноковым,  полковником  Потоцким и др.
Средства герцог выискал  большие,  и они приступили к вербовке Южной  армии.
Местом ее  концентрации выбрали  Богучарский  уезд  (Воронежской  губернии),
отбитой атаманом Красновым  у большевиков. Вербуя добровольцев в  Киеве, они
слали их туда партиями (сорганизовав таким образом два полка).
     Сам  Бермонт  занимал  должность начальника контрразведки Южной  армии;
Потоцкий был в отделе вербовочном;  полковник Чесноков работал разно, больше
по хозяйственной части.
     Ранее этого  (до Киева) Бермонт, оказывается,  жил в Житомире  (это мне
было неизвестно), где он часто встречался с офицерами немецкого Генерального
штаба, вздумал организовать офицерский отряд.
     Так как  ему хотелось организацию (при общей  зыбкости русских событий)
сделать   крепкой,   со   средствами   и   морально   поддержанной  большими
авторитетами,  он  написал   на  имя  императора   Вильгельма  14
прошение, в котором подробно изложил свою  покорную просьбу (о  средствах) и
план организации. Прошение было послано в Берлин, но ответа  на него Бермонт
так  и  не получил.  Во  всяком  случае -- меня  заметили,  где надо (сказал
Бермонт).
     Деятельность   вербовочного   бюро  закончилась  крахом.   Стремительно
надвигался  Петлюра на  Киев с своей буйной  ватагой,  средства  истощались,
среди союза  "Наша  Родина" возник раскол,  и он  расползался  по всем швам.
Краснов в  это время принял чересчур близкое участие в судьбе двух полков, и
они порвали с союзом. А когда Киев был взят Петлюрой, все за тем рассыпалось
как песок. Вышло  даже  так, что  многие (не бесследно,  однако)  исчезли  с
приличными суммами в карманах.
     Бермонт намеками почти  никогда не говорит, а фамилий этих гг. деятелей
не называл.  Судя по характеристикам, которые он давал своим сотрудникам,  к
числу последних принадлежит юркий полковник Чесноков...
     При Петлюре Бермонт был дважды арестован, на третий его усадили в Музе