ше дышал воздухом  ушедших  минут,  подстраивался  под
другой, гораздо более медленный ритм жизни, тем ближе мне становился  этот
полузабытый, мило-провинциальный город моей юности.
     Спокойное уличное движение, гремящие трамваи в центре, целые кварталы
ныне бесследно  исчезнувших  и  довольно  привлекательных  на  вид  домов,
девушки в юбках, которые  через  год  стремительно  укоротятся  до  самого
некуда, а пока скромно прикрывают колени,  ребята  через  одного  в  синих
китайских брюках по пять рублей, лотки букинистов почти на каждом углу,  с
такими книгами, что если рассказать - не поверят; первая  серия  "Войны  и
мира" в "России" (все улицы заклеены афишами с Бондарчуком,  Савельевой  и
Тихоновым),  английская  промышленная  выставка  в  Сокольниках,  выставка
"Роден и  его  время"  в  Пушкинском  музее,  табачные  ларьки  с  радугой
сигаретных  пачек  давно  исчезнувших  марок,  длиннейшая  очередь   возле
"Детского мира" - продают новый сборник Асадова...
     Все вспоминается, все это было, где-то тут я  крутился  в  те  дня  -
может, минуту назад пробежал вот этим подземным переходом... -  знакомился
с девушками, все больше с приезжими, как раз сейчас  наплыв  абитуриентов,
толкался  у  входа  в  Дом  кино,  добывая  два  билета  на   "Загадочного
пассажира", проникал на выставки, пил  пиво  из  желтых  бочек  и  шиковал
сигаретами "Астор" и "Лорд",  которые  появились  вдруг  и  так  же  вдруг
навсегда исчезли. Словно и не уходил  отсюда  на  двадцать  долгих  и  так
незаметно промелькнувших лет.
     Но самое сильное  ощущение  в  этом  невероятном  дне,  жарком,  даже
душном, чуть пасмурном и безветренном - люди.
     Я смотрел на  них,  идущих  по  улицам,  разговаривающих,  стоящих  в
очередях, чему-то смеющихся  или  грустящих,  и  не  мог  не  думать,  что
половина из них уже наверняка умерла и похоронена - любой  почти  человек,
которому за пятьдесят, а сейчас - вот  они,  передо  мной.  Ни  о  чем  не
подозревают. Не догадываются, что прошли уже свой путь и существуют только
потому, что сейчас я здесь. Не станет через несколько часов  меня  в  этом
пока что вполне реальном мире, и они тоже мгновенно переместятся с улиц  и
площадей туда, откуда вызваны чужой волей на краткий миг. Вот где истинный
парадокс. Страшновато...
     А может, не стоит путаться и удивляться? Не менее ли это странно, чем
обратное - когда ты сам умираешь, а все  вокруг  остается  совершенно,  до
ужаса по-прежнему. Все живут, смеются трусят, любят - и никому  нет  дела,
что тебя, именно тебя, единственного, вдруг не стало  и  не  будет  больше
никогда. А так и есть, и ни одного человека в ХХI веке  не  волнует  и  не
удивляет мое в нем отсутствие.
     А я сам? Где я сейчас, что делаю? И если бы мне встретиться сейчас  с
тем, молодым, о чем бы мы говорили? Что я хотел бы сказать себе сейчас, от
чего предостеречь и что  подсказать?  Наверное,  ничего.  Потому  что  это
просто незачем. Ничего бы я этим не изменил. В лучшую сторону,  я  имею  в
виду. В худшую - запросто. Ну, допустим, увидев меня, он уверовал бы,  что
в любом случае доживет до моих лет, и по молодой глупости что-нибудь такое
выкинул опрометчивое. А благие советы - кто их в девятнадцать лет слушает?
Я, по крайней мере, наверняка не слушал тогда и не стал бы слушать теперь.
Даже от себя самого. Или тем более.
     Чтобы отвлечься, я стал думать, как  бы  мне  отметиться  тут,  чтобы
осталось доказательство, убедительное для меня самого, чтобы  не  мучиться
потом всю жизнь, как герой Шекли, пытаясь понять - в свой мир вернулся или
в какой-нибудь параллельный?
     Перебрал разные варианты, все они явно не подходили, а  потом  увидел
вдруг вывеску и понял: вот это в самый раз. Зашел в сберкассу и почти  все
свои  деньги  положил  на  срочный  вклад.  Риск,  конечно,  был,   деньги
последние, дома ни копейки и поступлений  не  предвидится,  но  настроение
было такое, что не  до  мелочных  счетов.  А  подтверждение  выйдет  самое
стопроцентное, на гербовой бумаге и с казенной печатью.
     И осталось еще  одно  желание,  самое  последнее  и  самое  заветное,
которое глубоко сидело у меня в подсознании  с  того  еще  момента,  когда
Ирина впервые назвала дату моего десанта.
     Я сел в метро, доехал до "Студенческой", перешел через улицу, свернул
под арку возле магазина товаров для слепых с довольно бестактным,  на  мой
взгляд, названием "Рассвет" и нашел скамейку и тени старых лип, с  которой
хорошо был виден весь двор.
     Здесь жила девушка, та, может быть, единственная,  которая  была  мне
определена на всю оставшуюся жизнь, с  которой  когда-то  все  так  хорошо
началось под новый, такой теперь давний год и внезапно, неожиданно, нелепо
кончилось. Из-за нее, этой девушки, я  и  не  женился  потом,  оттого  что
никакая другая не вызвала в душе ничего похожего. (Конечно, другие девушки
впоследствии имели место, но...)
     Когда мы расстались, я начал даже писать стихи, я получалось вроде бы
и неплохо. Что-то вроде: "Во сне увижу - буду плакать, проснусь, опомнюсь,
улыбнусь..." Тогда мне хватило воли и характера уйти и больше  никогда  не
искать встреч, не говорить жалких слов, а ведь  было,  было  непреодолимое
желание и год спустя,  и  два,  и  пять:  разыскать,  подойти  -  сильным,
уверенным в себе, - взять за  руку,  предложить:  "Давай  с  тобой  так  и
условимся - тогдашний я умер, бог с ним, а  с  нынешним  -  остановимся  и
заново поговорим". Нет, не сделал этого.
     И вот теперь, через двадцать  лет,  когда  и  вспоминать  бы  уже  не
следовало, я  снова  здесь.  За  месяц  с  лишним  до  рокового  вечера  в
Серебряном бору.
     Я помнил время, когда она должна была появиться, и не ошибся. Она шла
с гордо вскинутой головой, на плече сумка на длинном ремешке, легкая  юбка
вьется вокруг загорелых ног, резко звенят каблуки по  каменным  плитам,  и
звон их долго висит в колодце двора. Все три или четыре минуты,  пока  она
не скрылась в под®езде,  я  смотрел  не  отрываясь,  подавляя  невыносимое
желание окликнуть, подойти, заговорить. Смешное, наверное, и  жалкое  было
бы зрелище...
     Она исчезла  в  темном  дверном  проеме,  моя  первая,  несчастливая,
незабытая любовь, а я еще долго сидел, и в голове прокручивалась еще  одна
старая песня, которую тоже не вспоминал бог знает сколько лет: "На то  она
- и первая любовь, пойми, чтоб мы ее всю жизнь не забывали..." А ведь  жил
же и вроде забыл.
     Медленно я вышел на улицу. Солнце уже сползало к дымному горизонту, и
его краснеющий сплюснутый круг больше не слепил глаза. От недавно политого
асфальта пахло влажной пылью и бензином. Оставалось последнее дело в  этом
времени и этом городе. Я остановил такси, серую  21-ю  "Волгу"  с  красной
крышей, такую старую, что  она  напоминала  разношенный  ботинок,  сел  на
заднее продавленное сиденье.
     - В  центр,  шеф,  и  не  будем  смотреть  на  счетчик.  Хоть   через
выставку...
     В машине был приемник, по "Маяку" передавали мелодии, под которые  мы
танцевали  свои  первые  танцы  на  школьных  вечерах:  "Красивую  мечту",
"Серебряную гитару", "Маленький цветок"... Я чуть не выругался вслух.  Что
они, все сговорились, что ли?
     - Куда теперь? - спросил всю дорогу молчавший таксист.
     Я увидел, что  машина  поворачивает  с  улицы  Горького  на  Манежную
площадь.
     - До ЦУМа, и хватит...
     На Столешниковом я вошел в под®езд  нужного  мне  дома,  поднялся  на
третий этаж по широкой чугунной лестнице.  На  площадке  было  сумрачно  и
тихо, сквозь витраж падали пятна разноцветного света.  Вот  дверь,  обитая
вытертым черным дерматином. Три  звонка  один  под  другим  и  таблички  с
фамилиями. Две нормальные среднерусские фамилии. А одна какая-то странная,
нарочитая - Дигусар. Почему не Монодрагун? Из заднего  кармана  я  вытащил
предмет, который дала мне Ирина.  Можно  сказать,  что  он  выглядел,  как
дорогой и со  вкусом  сделанный  портсигар.  На  рифленой  золотой  крышке
замысловатый вензель из мелких, как бекасиная дробь, рубинов.  Поднес  эту
штуку к середине двери - и нажал кнопку-защелку.
     Дверь на мгновение расплылась перед глазами, словно вышла из  фокуса,
и тут же вновь все стало  отчетливо.  Только  обивка  теперь  была  совсем
новая, стеганая ромбами и блестящая, как паюсная икра, и никаких звонков и
табличек.
     Я повернул фарфоровую ручку и вошел. Удивляться мне  просто  надоело.
Зато впервые за этот утомительный, несколько нервный день  нашлось  место,
где можно было сесть, перевести дух, покурить, не чувствуя на  себе  чужих
глаз.
     Сел  в  глубокое  кожаное  кресло,  вытянул  ноги  и  только   теперь
почувствовал, как устал за сегодняшний день.  Так  устал,  что  больше  не
оставалось сил ни на одно  движение.  Усталость  происходила  от  какой-то
непонятной безысходности, от плутания  в  бесконечном  лабиринте  проблем,
когда за поворотом возникает другой поворот, ход  оканчивается  тупиком  я
теряешь терпение в нескончаемом переплетении развилок и троп.
     Все  в  эти  последние  дни   запуталось   невероятно,   сплелось   и
перемешалось: Ирина,  иновселенцы,  мои  желания,  намерения  и  сомнения,
прыжок в прошлое, военврач, встреча на Студенческой, наконец, эта квартира
и то неведомое, что меня еще ждет здесь... Слишком много для одного. Кто я
такой, в конце концов, чтобы решать, и  не  за  себя,  а  за  всю  мировую
историю? Мне даже взводом командовать не доставляло удовольствия - я люблю
отвечать только за себя. Бросить бы  все  к  черту,  и  пусть  будет,  как
будет... Только вот беда,  ничего  не  бросишь  и  ничего  не  переиграешь
теперь. Как не вернешься обратно, шагнув в открытый люк..
     Квартира  эта,  при  ближайшем  рассмотрении,  производила   странное
впечатление. В ней словно бы и не  жили  никогда.  Обставили  пять  комнат
дорогой и со вкусом подобранной  мебелью,  словно  готовили  интерьер  для
с®емок фильма из дореволюционной жизни, навели идеальный  порядок  и  ушли
куда-то.  Все  настоящее  -  и  все  неживое.  Единственный  след  чьей-то
исчезнувшей жизни - раскрытая коробка "Северной  пальмиры"  на  письменном
столе и два окурка  в  ребристой  хрустальной  пепельнице.  Я  обошел  все
комнаты и коридоры, вновь вернулся в кабинет, взял  из  коробки  папиросу,
закурил. Вполне нормальный вкус.
     Сквозь толстые стены и двойные  рамы  снаружи  не  проникали  уличные
шумы, от плотных портьер в комнатах стоял золотистый полумрак.
     Черт знает, где меня носит...
     Чтобы, наконец, разделаться со всем, я вытащил из нагрудного  кармана
письмо, что уже в машине отдала мне Ирина, разорвал конверт. Почерк у  нее
оказался удивительно четкий и правильный, я видел такой  только  в  старых
прописях  по  чистописанию.  Нормальный  образованный  человек,  по   моим
понятиям, писать так просто не может.
     "Алексей, - писала она. - Я знаю, что ты  мне  так  и  не  поверил  и
считаешь шизофреничкой. Поэтому я не сочла нужным говорить  тебе  то,  что
сейчас  пишу.  Надеюсь,  теперь  твои   взгляды   изменились   в   должном
направлении..." И дальше на трех страницах, в спокойном академическом тоне
она сообщала мне, что квартира, где я сейчас  нахожусь,  является  как  бы
спорным пунктом пришельцев, их операционной базой. Выключенной, как  скала
в реке, из нормального течения времени. Но неизвестной причине ее  прежний
обладатель пропал без  вести  где-то  в  начале  60-х  годов,  и  квартира
застряла там же, как кабина лифта между этажами. И, разумеется, попасть  в
нее из середины 80-х так же невозможно, как сесть в ушедший  двадцать  лет
назад поезд.
     Ирина предлагала, если я хочу, остаться там, где  я  есть  сейчас,  в
роли полномочного резидента и эмиссара, то есть в такой  иге,  какую  сама
Ирина занимает в нашем времени. Все необходимое  для  моей  легализации  в
квартире имеется. Если меня такая перспектива почему-либо не устраивает, я
могу возвращаться, как условлено,  произведя  определенные  манипуляции  с
автоматикой управления. Инструкции прилагаются. Далее Ирина вдруг  сбилась
с официального тона.
     "Алексей, чтобы не было никаких неясностей... Ты мне небезразличен, я
хотела бы вновь встретиться с тобой. Я бы не  должна  этого  говорить,  но
хочу, чтобы ты знал. Если же ты останешься там, то получишь возможности  и
способности, которые непредставимы для обычного человека. Мне будет  жаль,
что я больше не увижу тебя. Но ты, если  захочешь,  1  августа  1972  года
сможешь встретить меня утром, возле старого здания МГУ. Я буду там сдавать
вступительные экзамены. Остальное  зависит  от  тебя".  Дальше  она  вновь
вернулась к практическим вопросам. Письмо заканчивалось словами:  "Как  бы
ты ни решил, тот предмет, что лежит в левом верхнем ящике стола, - твой. И
пригодится в любой жизни. Прощай или до свидания. Ирина".
     - Вот так, - сказал я вслух, аккуратно  сложил  письмо  и  спрятал  в
карман. - Делайте вашу игру, джентльмены...
     Вновь прошел по комнатам, окидывая уже хозяйским глазом  предложенную
мне  служебную  жилплощадь.  Неплохо,   совсем   неплохо.   Особенно   при
существующих нормах. И как я понял,  квартплаты  ни  за  основную,  ни  за
дополнительную площадь с меня не потребуют. На данном  историческом  этапе
ее регулярно вносят граждане Муравьев, Филиппов и тот же Дигусар. А как  с
легализацией? Хоть прописка мне и не нужна, все же как-то значиться в этом
мире все равно потребуется. Хоть бы даже в поликлинику обратиться...
     Согласно инструкциям, я открыл секретер.  Тоже  неплохо,  я  бы  даже
сказал - вполне солидно. Полный набор всех существующих бланков принятых у
нас документов, а также и все  нужное  для  их  оформления  с  приложением
образцов заполнения. В других ящиках обнаружились деньги - даже  не  знаю,
сколько,  заклеенные   банковские   пачки   занимали   никак   не   меньше
полукубометра. Причем там была и валюта.
     Жить можно будет со вкусом. Я даже зажмурился и для успокоения  пошел
на кухню, где в холодильнике видел пиво, настоящий "Будвар".
     Вернусь на Студенческую, найду способ познакомиться, и все будет, что
было и не было - ресторан "София",  поездки  на  Истру  и  вокруг  Европы,
вечера на Воробьевых горах, ночи у костра в Саянах...  И  она  получит  то
необычное и несбыточное, чего так хотела и из-за чего мы, на самом деле, а
не по придуманной ею причине, расстались. Подумаешь, разница в возрасте. И
не такие примеры известны.
     Жить, правда, скучновато будет. Ох, как скучно!  Знать  все  наперед,
жить без мечты и надежд, без ощущения, что  завтра  вдруг  случится  нечто
такое... По второму кругу читать газеты, журналы, книги, вновь смотреть те
же фильмы. И ежедневно мудро-печально улыбаться, слушая  чужие  разговоры,
планы и призывы... Вновь переживать бесконечную череду смертей, ходить  на
похороны, готовиться к ним за много месяцев. Неузнанным стоять в толпе  на
похоронах матери, потом отца, брата... Я же не смогу не пойти. Смотреть со
стороны на себя... Нет, что-то здесь для меня не  по  характеру.  Так  что
пусть, пожалуй, эта база-явка ждет кого другого. А меня ждет Ирина.
     В верхнем ящике стола я обнаружил пистолет - "браунинг"  35-го  года,
тяжелый и весьма мощный. Оружие для серьезных дел. Мне он явно ни к  чему,
и не его, наверное, Ирина  имела  в  виду.  Там  же,  в  плоской  коробке,
обтянутой кожей, нашлось и то самое. Черное устройство, вроде  электронных
часов,  на  черном  же  пружинистом  браслете.   К   прибору   прилагалась
инструкция,  составленная  на   обычном   для   такого   рода   документов
наукообразном языке.
     "Гомеостат   портативный   полууниверсальный.   Предназначается   для
поддержания  и   стимулирования   приспособительных   реакций   организма,
направленных на устранение или максимальное ограничение действия различных
факторов, нарушающих относительное постоянство внутренней среды организма.
Максимально эффективен при постоянном ношении, может также  использоваться
кратковременно  для   диагностических   и   лечебных   целей.   Включается
автоматически  при  замыкании  браслета  на  левом  или  правом   запястье
пациента. При соответствии внутренней среды организма  генетической  норме
цвет  экрана  зеленый.  Желтый  сектор  указывает  на  степень   нарушения
внутренней  среды.  Сплошная  желтая  засветка  экрана  свидетельствует  о
степени нарушения, не совместимой с  жизнью.  Во  всех  остальных  случаях
гомеостат обеспечивает полное восстановление нормы в  период  от  4  до  6
часов в зависимости от тяжести нарушений. При постоянном ношении гомеостат
гарантирует  100-процентную  регенерацию   тканей   организма   в   случае
механических,  термических  и  химических  повреждений  (если  таковые  не
вызовут одновременного полного разрушения организма вместе с гомеостатом),
исключает  воздействие  на  организм  любого  вида   инфекций,   токсинов,
органических и неорганических ядов, алкалоидов, ионизирующего излучения  и
т.д. Запрещается: вскрывать гомеостат, подвергать  воздействию  магнитного
поля напряженностью свыше  1  млн.  гаусс,  нагреву  свыше  2000_К",  срок
действия гомеостата не ограничен.  Питание  встроенное,  в  подзарядке  не
нуждается".
     Вот такой прибор. Если бы даже все ранее случившееся меня не  убедило
в  существовании  пришельцев  и  высоком  уровне   их   развития,   теперь
сомневаться  в  этом  было  бы  недостойно  мыслящего   существа.   Всякий
скептицизм должен иметь предел.
     Я надел гомеостат на левую руку, а  часы  сунул  в  карман.  Придется
теперь  завести  карманные,  чтобы  не  вызывать  у  окружающих  ненужного
любопытства. Видел, кстати, в одной комиссионке шикарный золотой  "Лонжин"
с репетиром. Как биологический об®ект, защищенный от внешней среды, я могу
себе это позволить - за счет экономии на лекарствах.
     На зеленом поле экрана высветился  обещанный  желтый  сектор,  закрыв
зелень процентов на 45. Для своих лет, оказывается, я неплохо  сохранился,
даже половины ресурса еще не выработал. А теперь, выходит, стану здоровым,
как Гагарин перед стартом. И буду таковым  неограниченно  долго,  если  не
допущу одномоментного полного разрушения. Что это может  значить  в  наших
условиях? Прямое попадание шестидюймового снаряда, наверное. Или падение в
кратер действующего вулкана. Постараюсь избегать.
     Мне стало как-то непривычно  весело.  Пожалуй,  мое  пожелание  Ирина
восприняла всерьез. Тогда  и  все  остальное  может  иметь  место.  А  еще
говорят, что нельзя верить женщинам...


     ...Я не знал точно, когда меня отсюда вытолкнут, и минут сорок бродил
вдоль и поперек поляны, курил,  смотрел  на  небо,  где  с  юга  наползала
черно-фиолетовая грозовая туча. Не зря день был  таким  томительно-душным.
Внутри была звенящая пустота, но все же я держался. Скорее всего - уже  на
чистом упрямстве. Потому что физических сил остаться не должно было.  Меня
даже не волновало, как я вернусь, и вернусь ли.
     Все снова произошло неуловимо. Деревья чуть подпрыгнули вверх, листва
на них стала желтой, а с некоторых совсем исчезла.
     Но машины на поляне не оказалось. Короткий импульс страха,  как  удар
под вздох. Впрочем, это сразу прошло. Поляна та  же  самая,  вот  и  следы
машины и мой окурок в траве. А  Ирина?  И  только  сейчас  я  окончательно
понял, что не покушения на свою честь она испугалась, когда я подхватил ее
на руки. Скорее всего, мой дурацкий шаг  из  указанной  точки  мог  что-то
нарушить, сбить наводку, допустим,  и,  оттолкнув  меня,  сама  она  могла
провалиться черт знает в какое завихрение или дыру во времени.
     Третий раз за этот растянувшийся на два десятилетия день, я  повторил
свой путь  в  электричке,  угнетенный  и  подавленный.  Пришел  домой,  не
раздеваясь, повалился на такту и сразу отключился...
     А Ирина так до сих пор и не появилась. Все мои  попытки  отыскать  ее
окончились ничем. Я обошел все квартиры в доме на Переяслав