о  моих  десятилетних
странствиях. Твой труд, Гомер, несмотря на  все  его  достоинства,  ничего
общего не имеет с истиной.
   - А что такое истина,  любезный  мореплаватель?  -  с  улыбкой  спросил
Гомер. - Это понятие поддавалось  и  поддается  всевозможным  толкованиям.
Созданная мною насквозь вымышленная  история  твоих  путешествий  известна
тысячам людей, твоя подлинная - тебе и горсточке твоих спутников  Что  же,
спрашивается, весомее?
   - Но это же ложь - то, что ты сделал.
   - Не стоит притягивать за  уши  набившие  оскомину  понятия,  -  сказал
Гомер. - Что это за манера раз и навсегда раскладывать  все  по  полочкам?
Понятия и  оценки  могут  меняться,  и  нужно  только  уметь  привыкать  к
изменениям. Ты же  сам  признаешь,  что  твоя  десятилетняя  жизнь  в  тех
неизвестных странах протекала буднично и скучно? Послушай вот  это.  -  Он
взял исписанный лист. - "Радостно парус напряг Одиссей и, попутному  ветру
вверившись, поплыл; сон на его не спускался очи,  и  их  не  сводил  он  с
Плеяд, с нисходящего поздно  в  море  Воота,  с  Медведицы,  в  людях  еще
Колесницы имя носящей, и близ Ориона  свершающей  вечно  круг  свой,  себя
никогда не купая в водах океана. С нею богиня повелела ему  неусыпно  путь
соглашать свой, ее оставляя по левую руку. Дней совершилось  семнадцать  с
тех пор, как пустился он в море. Вдруг на осьмнадцатый видимы стали  вдали
над водами горы тенистой земли феакиян, уже недалекой...
   - Это не обо мне, - сказал Одиссей. - Я никогда не плавал таким  путем,
и наверняка там нет никаких феакиян.
   - Наверняка, - согласился Гомер. - Однако, согласись, красиво.
   - Бесспорно. Это талантливо.
   - Я рад, что ты оценил по  достоинству  мой  скромный  труд,  -  сказал
Гомер. - Что  же  теперь  прикажешь  делать?  Ты  внезапно  возникаешь  из
неизвестности и сводишь на нет бесспорно талантливую поэму.
   - Но ведь ничего этого не было, - сказал Одиссей.
   Гомер оглядел его с ног до головы: ранняя седина  в  курчавых  волосах,
заметно обрюзгшая фигура, дурно сидящий, хотя и дорогой хитон  -  конечно,
одежду он покупал здесь, второпях, он десять лет не видел греческой одежды
и отвык от нее. И эти упрямые глаза.
   - Ты зол на меня?
   - За что, о боги? - искренне удивился Гомер.
   - За то, что я появился и разрушил твою работу.
   - Кто тебе сказал, что ты ее разрушил? И чего ты, собственно,  от  меня
хочешь?
   Он со снисходительной усмешкой смотрел, красивый, сильный и талантливый
человек Гомер, как Одиссей,  помогая  себе  неуклюжими  жестами,  надеется
подобрать слова и не находит их. Полосы солнечного  света  касались  ножек
стола, уголка  рукописи,  и  буквы  показались  идеально  четкими,  словно
вырезанными в камне.
   - А ведь ты неблагодарная скотина, Одиссей, - сказал Гомер.
   И  резким  толчком  привычной  к  кулачным  боям  руки  заставил  сесть
рванувшегося к нему Одиссея.
   - Об®ясни, - сказал Одиссей хрипло.
   - Начнем издалека, с одной грязной истории времен осады Трои. Шли годы,
и воины, сообразив, что легкой добычей тут и не пахнет, поняли, во что  их
втравили, и начали все настойчивее уговаривать вождей  убраться  восвояси.
Особенные опасения внушал Паламед - человек уважаемый  и  авторитетный.  И
вот в один далеко не прекрасный день оказалось, что Паламед требует  снять
осаду потому, что подкуплен троянцами. Один из вождей увидел на  сей  счет
вещий сон, открывший  предательство,  отыскал  наутро  в  шатре  изменника
золото и письмо троянцев - которые, как ты понимаешь, сам туда подсунул, -
и Паламед вместе с ближайшими друзьями был казнен. Те, кто кричал о снятии
осады,  замолчали  надолго.  Ты  не  припомнишь  ли   имя   военачальника,
наловчившегося с помощью своих вещих снов отыскивать предателей?
   Одиссей смотрел под ноги, его пальцы сплетались,  теребили  одежду,  не
находили себе места. Гомер терпеливо ждал.
   - Он представлял большую угрозу для единства ахейцев, - сказал Одиссей.
- К нему многие прислушивались.
   - Я не собираюсь ни осуждать тебя, ни оправдывать, -  сказал  Гомер.  -
Далее. Когда войско все же собралось  на  всеобщий  совет,  чтобы  решить,
возвращаться или оставаться, кто из вождей яростнее всех  набрасывался  на
уставших  торчать  под  Троей?  Кто  бил,  ругал  и  угрожал   немедленной
расправой?
   - Хватит, прошу тебя!
   - Хорошо, - сказал Гомер. - Я просто искал об®яснения - отчего  же  ты,
не обделенный добычей и славой, не вернулся  торжественно  домой  на  свою
полунищую Итаку, где удостоился  бы  шумного  чествования,  а  подался  за
Геркулесовы столпы? Не так уж трудно это понять, верно? Ты слишком  многих
восстановил против себя, и тебе  многое  могли  припомнить.  Благоразумнее
было переждать  в  отдалении,  пока  память  не  сгладится,  пока  схлынут
страсти, пока Троя не уйдет в прошлое.  Теперь,  надеюсь,  между  нами  не
осталось недосказанного? Ты сыграл в Троянской войне  весьма  неприглядную
роль, Одиссей. А я польстил тебе, живописав  твои  десятилетние  скитания,
приписав тебе идиотского деревянного коня, никогда не  существовавшего,  и
многое другое. Но ты и не подумал  поблагодарить,  потому  я  назвал  тебя
неблагодарной скотиной. Хочешь  что-нибудь  возразить?  Пожалуйста,  я  не
тороплю.
   Вопреки его ожиданиям Одиссей ответил сразу:
   - Нет, возразить тут нечего, все было именно так,  и  я  ни  в  чем  не
оправдываюсь. Я просто хотел бы кое-что  об®яснить.  То,  что  я  понял  в
океане и потом, на чужбине. Но сначала был все же океан. Понимаешь, море -
необ®ятное,  неизменное  и  вечное.  Там,  среди  волн,  нет  ни  лжи,  ни
коварства, все остается на земле, и  наши  интриги,  наши  подлости,  наша
погоня за успехом  любой  ценой  кажутся  такими  крохотными,  ничтожными.
Только в море начинаешь постигать смысл жизни, цену добра и зла.
   Он умолк и посмотрел смущенно.
   - Короче говоря, подонок превратился в философа, - сказал Гомер.  -  Ты
вернулся обновленным, стряхнул прежние пороки и жаждешь посвятить  остаток
жизни служению добру.  Что  ж,  случается.  Бывали  и  более  удивительные
метаморфозы. Но, дорогой Одиссей,  что  все-таки  ярче  и  значительнее  -
вымышленные мной от начала и до конца твои  захватывающие  странствия  или
твоя всамделишная скучная десятилетняя жизнь где-то у предела света?  Ведь
моя рукопись изображает  стойкость  духа  человека,  прошедшего  наперекор
судьбе через многочисленные испытания,  отважного  воина,  который  должен
служить примером для юношества. А ты?  Ну  что  ты,  раскаявшийся,  можешь
дать? Рассказать об этих неизвестных землях?  Лошадей  там  нет,  а  птицы
могут  разговаривать?  О   землях   гипербореев   рассказывают   и   более
удивительные вещи.
   - Там есть и много полезного. Вот, -  торопливо  порывшись  в  складках
хитона. Одиссей извлек большой и  спелый  кукурузный  початок.  -  Видишь?
Сотня зерен в одном колосе, а то и больше. Представляешь засеянное  такими
колосьями поле? Сколько людей можно накормить?
   - Действительно любопытно.  -  Гомер  с  интересом  оглядел  початок  и
небрежно швырнул его на стол. - Накормить. И  подорвать  мировую  торговлю
зерном.  Да  за  один  этот  колос  тебя  прикончат  владельцы   полей   и
зерноторговцы, болван ты этакий. Ты что, вообразил себя  богом  и  намерен
устроить новый Золотой век, мир без голодных?  -  Он  выковырял  несколько
зерен и прожевал. - Вкусно, что тут скажешь...
   - Из них можно варить кашу и печь лепешки,  -  оживился  Одиссей.  -  А
стеблями кормить скот - стебель в рост человека. Там, где я жил, есть  еще
и...
   - Хватит, - сказал Гомер. - Ты что, так ничего и не понял? Нет  никаких
колосьев. Вообще за Атлантидой ничего нет -  только  беспредельный  океан,
омывающий Ойкумену. Все эти  годы  с  тобой  происходило  только  то,  что
описано здесь. - Он положил ладонь на свою  рукопись.  -  Поймешь  ты  это
наконец?
   - Но я...
   - Что - ты? - Гомер навис над ним. - Что - ты? Что ты  можешь?  Уверять
людей, что все написанное мною ложь? Да кто тебе поверит? Кто тебя узнает?
Тебя давно забыли, тебя нет, ты существуешь только здесь, в моей рукописи.
Только эта твоя жизнь реальна. Поздно, Одиссей. Ничего  уже  не  изменишь.
Сцилла и Харибда нанесены на морские карты,  имеются  десятки  свидетелей,
которые их видели, и землю лотофагов лицезрели, и сирен. В  Коринфе  давно
уже ввели особый налог на оборону от могущих вторгнуться лестригонов  -  и
три четверти собранного, как ты понимаешь, прилипает к рукам сановников, а
четверть разворовывает служилая мелкота. Что же, ты  убедишь  их  отменить
налог? А как быть с экспедициями в земли лотофагов, которые что  ни  месяц
снаряжают на Крите и в Тартессе?  Результатов  никаких,  но  многие  очень
довольны... Все, кто сытно кормится возле  этого  начинания.  Им  ты  тоже
думаешь открыть глаза? Наконец, ты хочешь обидеть богов -  ведь,  согласно
моей  поэме,  они  сыграли  большую  роль  в  твоей  судьбе,   помогая   и
препятствуя... Тебя ведь не  зря  именовали  хитроумным  Одиссеем,  вот  и
напряги ум. Самое безобидное, что только может с тобой теперь случиться, -
прослывешь сумасшедшим, безобидным сумасшедшим, выдающим себя за  славного
героя и морехода Одиссея. Настоящий Одиссей - в этой рукописи. Всякий иной
- не просто сумасшедший или плут, а опасный враг многих и многих. И  обола
я не дам тогда за твою жизнь. А вкус к жизни, я уверен, у тебя  не  смогли
отбить все твои облагораживающие душу морские просторы.  Итак,  хитроумный
Одиссей, что ты выбираешь?
   Он наклонился над ссутулившимся, поникшим Одиссеем, в голосе и в глазах
не было ни злости, ни насмешки -  только  веселое  и  спокойное  торжество
победителя.  Одиссей  молчал.  Отодвигались  в  никуда,  в   невозвратимое
набегающие  на  далекий  берег  волны,  легенды  о  Пернатом  Змее,  гомон
попугаев, женщина с медным отливом нежной кожи, чужая весна и чужая  речь,
ставшая в чем-то родной за все эти годы. Он презирал себя.  Но  ничего  не
мог с собой поделать, не мог, вернувшись  на  родину  после  десятилетнего
отсутствия, тут же потерять все вместе с жизнью.
   - Итак? - спросил Гомер. - Где же ты скитался все эти годы?
   - Долго рассказывать, - сказал Одиссей, сгорбившись и не поднимая глаз.
- Остров сирен, земля лотофагов, прекрасная Цирцея, край лестригонов...
   - Прекрасно. И не забывай почаще заглядывать в эту рукопись.
   Гомер взял стилос  и  быстро,  размашисто  начертал  на  первом  листе:
"Великому путешественнику Одиссею от скромного летописца его  свершений  и
странствий".
   - Вот так, - сказал он. - И не думай,  что  я  ничего  не  понимаю,  не
считай меня чудовищем. При других обстоятельствах я сам отправился бы в те
неведомые края, где птицы говорят по-человечески, а  цветы  не  похожи  на
наши. Но не уничтожать же талантливое произведение, не  об®являть  же  его
сказкой только из-за того,  что  нежданно-негаданно  вернулся  числившийся
погибшим морской бродяга? Начавший к тому же каяться в прежних грехах?  Ты
должен утешать себя тем, что поневоле послужил высокому искусству  поэзии.
Не знаю, обеспечено  ли  моему  труду  бессмертие,  но  долгая  жизнь  ему
безусловно уготована. А вместе с  ним  и  тебе,  весьма  и  весьма  мелкой
личности, если откровенно. Так что будь мне только благодарен. Прощай.
   И отвернулся. Он вовсе не собирался злорадствовать, так  что  нужды  не
было смотреть в спину пожилому человеку в дурно сидящей одежде, шаркающими
старческими шагами плетущемуся к двери.



        15. ВРЕМЕНА КУКОЛЬНИКОВ

   - Вы,  старшие,  хотели  оградить  нас  от  прежних  ошибок  и  прежней
подлости, - сказал Майон. - Я все  прекрасно  понимаю  и  не  решаюсь  вас
осуждать, не имею права. Но вы достигли как раз обратного: заставляли  нас
верить, что подлость была  героизмом,  лишили  возможности  самостоятельно
оценить прошлое, подсунув красивые, лживые картинки. Я  совсем  не  против
того, чтобы учиться на опыте старших,  но  в  данном  случае  примеры,  на
которых нас воспитывали, оказались  фальшивыми.  А  меж  тем  существовала
подлинная история жизни Геракла - нетускнеющий пример для  подражания.  Ты
был причастен ко многим его свершениям, царь, почему же ты отступил?
   - Потому что я остался в одиночестве, - сказал Тезей. - И  не  нашел  в
себе сил  занять  место  Геракла.  И  не  смог  завершить  его  дела.  Все
дальнейшие разговоры бесплодны, Майон, можно говорить до бесконечности, ни
к чему не придя. Я прошу, оставь меня. Очень прошу. Я устал. - И, когда за
Майоном затворилась дверь, попросил: - Гилл, может быть, и ты?
   - Наш разговор только начинается.
   Тезей тяжело вздохнул, откинулся,  привалившись  затылком  к  стене,  и
закрыл глаза. Гилл едва удержал  рвущиеся  с  языка,  как  стрелы  с  туго
натянутой тетивы, слова изумления и жалости. Тезей постарел рывком, вдруг,
за сегодняшнюю ночь, проведенную  над  рукописью  Архилоха,  в  беседах  с
Майоном и Гиллом, -  седина  в  волосах,  придававшая  ему  раньше  зрелую
мужественность, теперь была символом разрушения и старости, вены на  руках
набухли, голос стал надтреснутым и прерывистым.
   - Вот и лето ушло, - сказал он, не открывая глаз. - С ним навсегда ушли
ваша безмятежность и юность. И мои силы. Кажется, с  летом  уходит  и  моя
жизнь - я надеюсь, только моя...
   - Нет! - крикнул Гилл. И продолжал торопливо:  -  Конечно,  Анакреон  с
Эвимантом причинили немало вреда, но  я  смог  восстановить  всю  картину.
Заговор шире и разветвленное, чем мне казалось, но я знаю почти все, и это
дает огромные  преимущества.  Если  мы  нанесем  удар  немедленно,  мы  их
опередим. Верных войск достаточно, мои люди  готовы,  но  я  не  справлюсь
только своими силами.  Ты  должен  немедленно  -  слышишь,  немедленно!  -
собрать военачальников и приближенных,  которым  можно  доверять.  Стянуть
войска, подавить очаги пожара. Пойми, как только они узнают, что  Анакреон
сидит под замком, они выступят. А узнают они это очень скоро. Тезей!
   - Бесполезно.
   - Мы успеем.
   - Ничего мы не успеем, Гилл. - Тезей открыл глаза, но не изменил  позы.
- Ты не понял. Для меня поздно. Я достиг своего предела, меня больше  нет,
и ничего больше нет - ни воли, ни решимости, ни  силы.  Это  предел.  Даже
если я соберу волю в кулак и мы их раздавим - что дальше? Масло  выгорело,
и светильник пуст. Останется усталый старик, который будет доживать век  в
огромном дворце. Так стоит ли цепляться за трон?
   Гилл наконец понял. Но в это невозможно было поверить.  Мир  рушился  в
тишине солнечного осеннего утра. Слезы навернулись на  глаза,  все  плыло.
Гилл, рыча, потряс сжатыми кулаками:
   - Но мы же не быки на бойне!
   Потом он решился на то, что недавно показалось бы ему  святотатством  -
схватил Тезея за плечи и затряс, крича в лицо:
   - Собирай людей! Командуй! Разрази тебя гром, еще не поздно!
   Он разжал руки и отшатнулся, услышав короткий и трескучий смех Тезея.
   - Успокойся, я пока еще в здравом рассудке, - сказал  Тезей.  -  Просто
подумал, какой ты счастливый, - ты  и  представить  себе  не  можешь,  что
чувствует человек, достигший своего предела... Знаешь, в памяти  почему-то
остаются только имена: Ариадна, Елена, мой Геракл, Архилох. О боги, как мы
были молоды, как мы мечтали и  пытались  перевернуть  мир,  как  тонули  в
женских глазах, как сверкали мечи и ржали лошади...
   По его щеке ползла жалкая старческая слеза. Гиллу казалось, что  голова
вот-вот лопнет, что ее распирают изнутри колючие шары,  и  он  сжал  виски
ладонями.   Отрывистый   и    решительный    приказ    сделал    бы    его
яростно-счастливым, сметающим любые  преграды,  но  он  понимал  уже,  что
приказа не будет. Никогда.
   - Иди, - сказал Тезей. - И запомни - стрелы Геракла к  Нестору  попасть
не должны. Хватит и того, что было...
   Гилл, как сотню раз до того, шагал по дворцовым коридорам, отрешенный и
бесстрастный. Как прикосновение  раскаленного  железа,  спиной  чувствовал
злорадно-презрительные взгляды царедворцев, тех,  кто  значился  в  списке
заговорщиков, и тех, кто палец о палец не ударил для свержения  Тезея,  но
уже приготовил парадные одежды, чтобы чествовать преемника; и тех, кто  по
тупости своей понятия не имел о надвигающейся грозе, но  несомненно  будет
ползать перед новым хозяином. Кое-кто открыто ухмылялся в лицо - очевидно,
с живым мертвецом уже не стоило соблюдать видимости вежливости.
   ...Когда солнце поднялось повыше,  стали  поступать  первые  донесения.
"Гарпии" подожгли несколько принадлежавших  чужеземцам  лавок,  дрались  с
полицией и ораторствовали на улицах,  особенно,  впрочем,  не  распаляясь.
Менестей, торжественно об®явивший себя главой мятежа, собрал толпу у храма
Афины и обрушился на Тезея со старыми обвинениями, доведенными до абсурда.
Кто-то распускал слухи, что к  городу  приближаются  дорийские  отряды,  с
помощью которых Тезей якобы хочет расправиться с афинянами за непокорность
и бунтарство. Один из полков, расквартированных под Афинами, об®явил,  что
считает Тезея низложенным и больше ему не подчиняется, но  из  казармы  не
вышел. В другом кипела схватка: деловито, без лишней  суеты  убивали  тех,
кто оставался верным Тезею.
   Гилл сидел за столом, положив перед собой план Афин, и методично ставил
на нем значки. Полиция, не получая от него указаний, попросту  разбежалась
и попряталась после тщетных попыток на  свой  страх  и  риск  восстановить
порядок. Военачальники и сановники не прислали к  нему  ни  одного  гонца.
Должно быть, никто уже не считал его  обладающим  реальной  силой,  все  в
первую очередь бросались к Тезею - и уходили ни с чем.
   К полудню прекратилась всякая работа в ремесленных кварталах и в порту.
Все  больше  войсковых  начальников,  очевидно  разуверившихся  в   Тезее,
переходили на  сторону  Менестея.  Гилл  убедился,  что  кажущимся  хаосом
управляет опытная рука - беспорядки планомерно распространялись с северной
окраины Афин к югу - ко дворцу, к порту. И рука безусловно принадлежала не
Менестею, действовал более умный человек.  Мотавшимся  по  городу  сыщикам
Гилла  не  препятствовали,  в   нескольких   местах   некие   неизвестные,
обладавшие, судя  по  всему,  влиянием,  даже  помогли  им  отвязаться  от
"гарпий". Эти издевательски-вежливые знаки внимания  тем  более  никак  не
могли быть измышлением недалекого  Менестея  -  надо  думать,  Нестор  был
уверен в своей силе и любезно помогал Гиллу  уяснить  размах  и  положение
дел.
   Гилл погрузился в трясину тупого равнодушия. Он знал,  что  это  конец,
что все рушится, что ничего нельзя сделать - его люди были каплей в  море,
а приказы войскам могли исходить лишь от Тезея. И воздействовать на толпу,
состязаясь с Менестеем в ораторском искусстве, мог лишь Тезей. А Тезей  не
делал ничего. Оставалось сидеть над картой и наносить новые, никому уже, в
том числе и самому Гиллу, не нужные значки и  выслушивать  доклады,  пугая
запыхавшихся, взвинченных сыщиков бесстрастным лицом, он был  опустошен  и
мертв, в сознании пульсировала одна-единственная  жилка:  нельзя  отдавать
Нестору стрелы Геракла.
   Постепенно  и   сыщики   перестали   появляться,   очевидно   занявшись
неотложными  делами  по  устройству  собственных  дел,   только   Пандарей
невозмутимо сортировал бумаги в своем углу да сыщик  Эпсилон  прохаживался
по коридору. Гилл подумал, не сжечь ли бумаги, но тут же горько усмехнулся
- кому они нужны?
   - Я вас приветствую, почтенные сыщики, - раздался бархатный голос.
   На пороге стоял Нестор, с ласковой улыбкой доброго дедушки,  в  простом
полотняном  хитоне,  украшенном  лишь  незамысловатой  бронзовой  фибулой.
Один-одинешенек -  в  распахнутую  за  его  спиной  дверь  просматривалась
большая часть коридора, и он был пуст: ни воинов с мечами наготове, ни тех
так и не увиденных  Гиллом  хватких  ночных  убийц,  никого,  даже  сыщика
Эпсилона не было. И этот поторопился устраиваться при новой власти, горько