ьная  вражда  второй  жены,
Федры, с пасынком Ипполитом, ее безумие и самоубийство,  смерть  Ипполита.
Годы  заключения  в  Аиде.   Раны,   тяготы   долгих   походов,   бешеный,
нечеловеческий труд - сколачивание и укрепление новой Аттики. Для обычного
человека слишком много. Да и для сына Посейдона - тоже. Но он не может, не
должен, не  имеет  права  сломаться  -  человек,  полубог,  в  которого  я
беззаветно верю!"
   - Так о чем мы? - спросил Тезей, он снова был прежним, но Гилла  больно
царапнуло понимание, что Тезей, оказывается, может быть и другим.
   - Есть  ли  люди,  которым  нужно  захватить  или  уничтожить  рукопись
Архилоха? Есть ли в ней самой что-то настолько важное? Что-то, до сих  пор
не потерявшее значения?
   Он начинал уже бояться, что не дождется ответа.
   - Я не знаю, - сказал Тезей. - Весьма  возможно...  Тебе  следовало  бы
прекратить это дело. К чему нам сражаться с лемурами?  [в  древнегреческой
мифологии лемуры - тени мертвых, беспокоящие по ночам живых]
   - Боюсь, что эти лемуры целиком из плоти и крови.
   - Все равно, - вяло сказал Тезей.
   - Это приказ?
   - На твое усмотрение. Если не боишься.
   "Но что же происходит?! - вскрикнул про себя  Гилл.  -  Я  теряю  нить,
перестаю что-либо понимать, а меж тем мне как раз надлежит все понимать  и
все предусмотреть. Не говоря уже о том, чтобы все знать. Чьи руки  тянутся
из прошлого и что произошло двадцать лет назад у горы Эримант?"
   - У тебя все?
   - Меня беспокоят "гарпии", - сказал Гилл. -  Они  все  больше  наглеют.
Пропадает оружие, а виновных никак не удается отыскать. Менестей  собирает
все больше слушателей.
   - Это несерьезно. В конце концов, я сделал для Афин неизмеримо  больше,
чем какой-то горлопан, который вообще не сделал ничего.
   - Возможно, - сказал Гилл. - Но я ловлю себя на мысли, что  на  приемах
слежу за нашими  царедворцами,  пытаясь  угадать,  у  кого  из  них  может
оказаться под одеждой кинжал.
   - А это уже чуточку смешно.
   - Возможно, - повторил Гилл. - Но очень уж неспокойно у нас в последнее
время. Я могу идти?
   - Да. И постарайся не выдумывать новых сложностей. Нам хватает забот со
старыми.
   Гилл шагал по коридорам размашисто и слепо, не видя и не слыша никого и
ничего, и сановники торопливо отшатывались,  вновь  поминая  злым  шепотом
проклятого Дорийца, а челядь рангом пониже, не  имевшая  права  негодовать
вслух, со сладкими улыбочками кланялась, прижимаясь к  стенам.  Он  был  в
ярости. Холодная, мрачная, пахнущая кровью  тень,  словно  вырвавшееся  из
Аида тяжелое черное облако, наползала  на  солнечные,  безмятежные  Афины.
Может быть, видел и ощущал ее  ядовитое  дыхание  только  он,  а  Тезей...
Что-то непонятное и тревожащее происходило с Тезеем.
   Он спустился в маленький дворик. Выжидательно  придвинулись  его  люди.
Гилл поманил отвечавшего за тайную охрану дворца  сыщика  Сигму  и  сказал
резко:
   - Следить бдительно.
   Из-за  спины  Сигмы  возник  Эпсилон.  Слов  не  потребовалось  -  Гилл
взглянул, и Эпсилон грустно кивнул в ответ. Кто-то  распахнул  неприметную
калитку, Гилл прыгнул в колесницу, возничий дико заорал, и рыжие  хеттские
кони с коротко подстриженными гривами понеслись за ворота. Гремели колеса,
возничий кричал "хай-хай-ю!", люди шарахались, Гилла швыряло, как попавший
в бурю корабль,  но  он  не  замечал  ни  ударов,  ни  толчков.  В  голове
бессмысленно вертелась старая сказка  о  дураке  Коребе,  который  надумал
как-то пересчитать морские волны, а сам не умел считать до пяти.
   Он спрыгнул с еще не остановившейся колесницы и побежал  в  дом.  Сыщик
Эпсилон беззвучно несся следом.
   Старик лежал на широченном ложе, хотя долгие годы спал один,  его  лицо
было спокойным и строгим, глаза открыты, и белая рукоятка ножа из оленьего
рога, торчавшая против сердца, почти сливалась с бельм хитоном и не  сразу
бросалась в глаза. Гилл наклонился, невольно заглянул в  свиток,  лежавший
под откинутой правой рукой Старика:
   "...таким образом, одни продолжают уверять, что Архилох вымышлен,  либо
в результате незнания  всех  подробностей  жизни  Геракла,  либо  в  угоду
потрафить вульгарным любителям сенсаций. Другие же,  напротив,  продолжают
считать Архилоха существовавшим в действительности другом и  бытописателем
Геракла".
   Прошлое продолжало убивать. Если бы Старик не признал одного из убитых,
Гилл с чистой  совестью  отправил  бы  трупы  к  божедомам,  не  узнал  об
Архилохе, не прикоснулся к тайне. Продолжая  размышлять  над  случившимся,
Старик мог доискаться до неких истин и  потому  должен  был  замолчать.  И
замолчал.
   Не отрывая взгляда от трупа,  Гилл  слушал  доклад  сыщика  Эпсилона  -
вернее, констатацию факта, что ровным счетом ничего не известно. Никто  из
многочисленных слуг, чад и домочадцев ничего не видел, ничего не слышал  и
ничего не знал.
   - Но наш опыт показывает, что так не бывает, - сказал Эпсилон,  понижая
голос из-за подглядывающих в дверь слуг. - Наши сыщики  не  проглядели  бы
пытающегося проникнуть в дом постороннего.  Сообщник  был  в  доме.  И  он
вовлечен в убийство второпях, на скорую руку - будь он более надежен,  ему
поручили бы подбросить яд. Но они торопились, надо полагать.
   - Все правильно, - сказал Гилл. - Мы поднатужимся и  разоблачим  повара
или привратника - последнюю спицу в колесе, но нам-то нужен  тот,  кто  за
всем этим стоит.
   - А ты уверен, что тот доступен? - спросил Эпсилон.
   - Но ты же не думаешь, что нам противостоят лемуры или боги?
   - Конечно нет, - сказал Эпсилон. - Хотя бы потому, что бесплотная  рука
лемура не способна держать нож. Да и появляются  лемуры  только  ночью.  А
боги не делают ошибок. Они вообще не дали бы Старику встретиться с  тобой.
Это люди, Гилл. И все же...
   - В Аттике нет человека, который не был бы доступен  закону  и  нам,  -
сказал Гилл. - От меня и от  вас  никто  еще  не  уходил.  Охранявших  дом
сыщиков взысканиям не подвергать - они не виноваты, виноват один  я,  а  я
привык платить свои долги. Оставайся здесь и ищи сообщника.
   Он ушел, и снова было бешеное мелькание  домов,  лиц,  взвивающихся  на
дыбы лошадей, выезжавших из боковых  улиц  упряжек,  возничий  нахлестывал
лошадей вожжами с медными шипами и орал не переставая,  почувствовав,  как
нужны сейчас Гиллу  этот  крик  и  заполошная  езда  квадриги,  не  дающие
возможности  сосредоточиться,  избавляющие  от   тягостной   необходимости
думать.
   Гилл сбежал вниз по узким ступеням,  караульный  откинул  засов,  и  он
вошел. Маленькая полукруглая камера с окном в  потолке.  За  столом  уныло
сидел Пандарей, печально глядя на девственно чистый лист бумаги,  а  перед
ним, скрестив руки на груди,  в  гордой  и  неприступной  позе  возвышался
Эвимант. В углу томились два стражника, у которых, сразу  видно,  отчаянно
чесались  кулаки.  Эвимант  увидел  Гилла,  и  его  презрительная  ухмылка
несколько потускнела.
   Пандарей скучным голосом затянул:
   -  За  все  время  допроса  подозреваемый  ответил   на   все   вопросы
непристойными выражениями, разнообразие которых достойно порицания.
   Гилл  подошел  вплотную  к  стоящему  и,  не  размахиваясь,  ударил  по
презрительной, ухмыляющейся роже. Эвимант отлетел к бугристой стене, сполз
на пол. В углу  уважительно  посапывали  стражники.  Оживившийся  Пандарей
схватил стилос и придвинул бумагу.
   - Не хотел я этого делать, - сказал Гилл, - но впервые в  жизни  увидел
среди сыщиков предателя. Зачем тебе это понадобилось?
   - Потому что вы вместе с Тезеем  продали  Аттику!  -  закричал  с  пола
Эвимант, брызгая кровью. - Вы  нас  продали  дорийцам!  Лижетесь  с  этими
скотами кентаврами!
   - Ну-ка, еще! - поощряюще сказал Гилл.
   Эвимант помолчал и завопил:
   - Вы нас продали хеттам!
   - Это как?
   Эвимант помолчал, потом стал изрыгать брань.
   - Разреши, я его стукну по хребту? - спросил  стражник.  -  Я  как  раз
выстрогал новую дубину.
   Гилл сделал жест, и стражник умолк.
   - Разумеется, разговоры о мнимых торговых операциях - чушь  собачья,  -
сказал Гилл, привычно заложив руки за спину и прохаживаясь у стола.  -  Ты
сам не можешь вразумительно об®яснить, кому и кого мы продавали. Можешь ты
об®яснить вразумительно, где у тебя свербит?
   - Тезей - предатель, - сказал Эвимант. - Он остановился  на  полпути  -
создал сильную Аттику  -  и  остановился.  Нужно  идти  дальше,  раздавить
ублюдков  кентавров,  претендующих  на  звание  людей,  смести  прогнившие
Микены, наказать...
   - Хватит, - сказал Гилл и остановился перед Эвимантом.  -  Установлено:
твоя любовница Нея познакомила  тебя  с  неким  Кароном,  принадлежащим  к
"гарпиям", и вы быстро нашли  общий  язык.  Ты  делился  с  ним  секретами
службы, участвовал в похищении оружия.  Достаточно,  чтобы  трижды  снести
тебе голову. Так  как,  будешь  пытаться  сохранить  свою  поганую  жизнь?
Учитывая, что Карона мы только что взяли?
   Он хотел жить - захлебываясь, стал рассказывать о встречах, разговорах,
местах и сроках, о нападениях на оружейные мастерские,  об  убийстве  двух
сыщиков,  нечаянно  узнавших  о  "гарпиях"  слишком  много,  о  нескольких
сожженных им докладах, которые он по долгу службы  обязан  был  немедленно
передать Гиллу. Стилос скрипел безостановочно, но Гилл уже слушал вполуха.
Он мог на основании этих показаний вырвать из  рядов  Менестеева  воинства
нескольких человек, от которых Менестей тут же отречется. И  не  более.  К
убийству на морском берегу его это не приближало ни на шаг.
   Он прислушался: наверху, во дворе, звенели удары в медную доску, флейта
пронзительно  высвистывала   сигнал   тревоги,   стучали   копыта.   Дверь
распахнулась, просунулась встрепанная голова караульного:
   - Гилл, на площади заваруха!



        5. ВОКРУГ МОНУМЕНТА

   Белое покрывало медленно стекало к  подножию  бронзовой  фигуры  в  три
человеческих  роста.  Наконец  оно  замерло  грудой  складок.  И   повисла
томительная тишина.
   Воин упал на одно колено, прижав правую руку с растопыренными  пальцами
к груди, бессильно уронив другую, чуть наклонив  голову.  Непонятно  было,
что с ним случилось - может быть, его ударил  пущенный  из  пращи  камень,
может быть, под сердце угодил тут же выдернутый меч, -  но  не  оставалось
никаких сомнений: он поражен смертельно, пройдет еще  миг,  и  он  рухнет,
уронив с головы шлем с высоким гребнем, и не встанет уже никогда. Каким-то
непостижимым образом, каким-то чудом скульптуру удалось передать в  тускло
поблескивающей  бронзе  пограничный  миг  меж  бытием  и  смертью,   облик
человека, почувствовавшего удар в грудь, но  не  успевшего  осознать,  что
навсегда гаснет солнечный  свет,  -  еще  и  потому,  что  человек  твердо
рассчитывал победить, не желая допускать мыслей  об  ином  исходе.  Статуя
была совершенством, вызывающем страх и боль. Майону показалось, что в него
медленно входит ледяное острие, и он подумал, что  теперь  любая  мысль  о
войне становится омерзительной. Люди молчали. Может быть,  они  испытывали
что-то похожее, но не могли описать свои ощущения. Может быть,  их  просто
достиг  исходивший  от  бронзовой   фигуры,   монумента-проклятия   войне,
печальный страх. И эту тишину рассек пронзительный женский вскрик-плач:
   - Мальчик мой, мальчик мой...
   О том, что ее сын не вернулся из-под Трои, знали все. А она  продолжала
во весь голос:
   - Они отплыли такие молодые, такие  веселые,  они  смеялись  и  обещали
вернуться вскорости, говорили, что уходят на прогулку, разобьют  троянских
дикарей и привезут нам великолепные подарки. Но через десять лет  вернулся
лишь один из десяти. Где наши мальчики? Что им сделали троянцы  и  что  им
понадобилось у тех далеких берегов?
   Причитая, она выбиралась из толпы, закрыв лицо краем черного покрывала,
перед ней расступились, и она прошла  по  коридору,  а  люди  смотрели  ей
вслед. В разных концах площади раздались крики и плач. Майон почувствовал,
что Нида изо всех сил сжимает его руку, увидел ее влажные глаза.
   На постамент хлопотливо, мешая друг  другу,  подсаживали  Менестея.  Он
завопил, цепляясь за бронзовую руку, перекрывая шум и плач:
   - Сограждане! Что же мы видим? Я уж не  говорю  о  том,  что  истрачено
столько ценной бронзы. Но что тут наворотил этот ублюдок,  именующий  себя
скульптором? Разве это образ, олицетворяющий величие наших славных героев,
погибших под Троей ради чести Афин? Тебя снова продали, о любимая  Аттика,
тебе снова изменили! Где воплощение  силы  и  мощи?  Что  за  издевка  над
героями  великой  войны,  низвергнувшей  подлых  троянцев?   Где   величие
защищавших греческий дух у пределов мира, на другом  конце  света?  Смерть
оскорбителю, ломайте эту мерзость!
   Невыносимо было смотреть, слушать и ничего не делать. Майон рванулся от
удерживавшей его Ниды, но Менестея уже не было на постаменте - он  кубарем
полетел вниз от толчка кулаком в  спину,  и  его  едва  успели  подхватить
злобно заоравшие "гарпии", а на  его  месте  уже  стоял  Мидакрит,  моряк,
сражавшийся под Троей, и гремел:
   - Уж кому и знать о войне, так это  досточтимому  Менестею,  всю  жизнь
провоевавшему с кухарками в своей усадьбе... А я там был, слышите? Мы  там
были и  уходили  туда,  как  на  прогулку,  проучить  коварных  дикарей  и
вернуться со  славой.  Только  не  нашли  мы  там  дикарей  и  десять  лет
копошились под стенами в  крови,  подлости  и  грязи  только  потому,  что
кому-то было мало уже нахапанного. И мне эта статуя нравится, слышите  вы?
В ней - плач времени и века. Я вижу лица тех, кто был тогда со мной рядом,
Кратес, ты что молчишь? Милен, может быть, не ты  в  свое  время  требовал
снять осаду и убраться на все четыре стороны? Вы что, забыли?
   Камень ударил его в лицо, и он пошатнулся.
   - Бейте осквернителей вашей славы! - вопил Менестей.
   Все смешалось. "Гарпии" тащили Мидакрита с  постамента,  и  он,  хрипя,
обрушивал здоровенный кулак на их головы, названные им по именам соратники
пробились к нему на помощь, драки вспыхнули в нескольких местах,  со  всех
сторон неслись крики, ругань и плач,  многие  дрались,  поддавшись  общему
накалу страстей, не зная, с кем дерутся  и  за  что,  многие  бессмысленно
бежали, сталкиваясь и опрокидывая  друг  друга,  с  единственным  желанием
выбраться с площади. Майону удалось сбросить руки Ниды, и он устремился  в
гущу свалки, точными ударами расшвыривая "гарпий", прорываясь к  Менестею.
Что-то свистнуло сзади, скользнуло по голове, искры  посыпались  из  глаз,
Майон зашатался, потеряв на миг равновесие, но со всех сторон  надвигались
злобные рожи, медные гарпии смыкались, и он продолжал  молотить  кулаками,
собрав все силы, потому что упасть значило погибнуть. Хорошо, что в  такой
толчее "гарпии" не могли пустить в ход кинжалы и дубинки. Он  бил  и  бил,
пока остро пахнущий потом круп лошади не  заслонил  от  него  противников.
Только тогда он опустил руки,  расчетливо  переводя  дыхание  и  расслабив
мышцы. Огляделся.
   Стражники рассекали толпу на кучки, бросив коней в самые яростные очаги
драки, вытесняя людей с площади. Мимо проскакал Гилл, что-то крича. Как ни
удивительно, затоптанных и убитых не  было,  хотя  там  и  сям  люди  едва
поднимались с каменных плит, охая и ощупывая себя. Майон  ощутил  боль  за
ухом, но потрогать место ушиба не  смог,  пальцы  сами  отдернулись,  едва
коснувшись горячего и влажного, на них была кровь. На стадионах он не  раз
расшибался в кровь, но тут было совсем другое ощущение.
   К нему бросилась Нида, прижалась и заплакала. Майон осторожно  коснулся
ее волос разбитыми пальцами. Ниду подвел к нему Гомер, он стоял тут  же  и
задумчиво улыбался.
   - До чего могут довести эти горлопаны... - сказал он. - Терпеть не могу
драться, не зная, за что дерусь, но меня начали бить, и я не удержался.  А
вот этот, похоже, прекрасно знает, за что дрался.
   Он рванулся вперед и выдернул из затухавшей свалки Эанта. Мальчишка был
помят и растрепан, но доволен жизнью и своим местом  в  ней  -  вертел  на
оборванной цепочке нагрудный знак "гарпий" и улыбался разбитыми губами.
   - Эант, - укоризненно сказал Майон.
   На большее его не хватило - он, с разбитыми в схватке  кулаками,  никак
не мог являть собой олицетворение благоразумия и осторожности.
   - Прекрасно, - пробасили сзади. - Голова заживет, Майон.
   Скульптор Назер чрезвычайно походил на сатира, только  очень  умного  и
красивого сатира - коротыш и крепыш, буйноволосый и буйнобородый, ценитель
мраморной гармонии изваянии и женской красоты. Майону всегда нравилось  на
него смотреть - Назер самой своей персоной убеждал в том, что земля велика
и могуча, что ее хмельные соки кипят животворной силой и ни  угасания,  ни
смерти в природе нет.
   - Ну, как я их? - Назер обвел жестом площадь. - Достал до сердца сквозь
жирок?
   - Я надеюсь, ты не ставил  целью  вызвать  переполох?  -  сухо  спросил
Гомер.
   - Конечно нет, дружище. То, что все передрались,  конечно,  плохо,  это
крайности, но нужно же, клянусь огнем, вытряхнуть человека из  равнодушия?
Пусть задумается, пошевелит мозгами и выплюнет коровью жвачку.
   Он замолчал и подтолкнул Майона локтем - к  ним  шагом  под®ехал  Гилл.
Придержал коня и смотрел на них сверху вниз устало  и  грустно,  казалось,
даже беспомощно чуть-чуть. Прищелкнул языком и сказал:
   - Н-ну, творческие люди, заварили вы...  Ведь  придется  мне  у  статуи
часового ставить. Майон, перевяжи голову - двинули на совесть. Кстати... У
тебя нет знакомых кентавров?
   - Ни одного, - сказал Майон и вспомнил, оглянулся на Эанта. - Мальчишка
говорил, что меня искали кентавр с каким-то микенцем.
   Гилл кубарем слетел с коня, уронил руку Эанту на плечи, и лицо  у  него
было такое, что отшатнулся не только Эант, но и Майон:
   - Кто? Как выглядели?
   - Ты что, Дориец?
   Гилл и не обернувшись к Назеру, повторил жадно:
   - Как они выглядели, малыш?
   - Я не малыш, - буркнул Эант. Знак "гарпий" он спрятал было  за  спину,
но Гилл и не думал его отнимать,  и  мальчишка  приободрился.  -  Какой-то
кентавр и микенец, похожий на Геракла. Это дядя Майона сказал, что микенец
похож на Геракла. У них было важное дело  к  Майону,  они  остановились  у
Пифея.
   - На Геракла, - повторил Гилл.
   - Схожу-ка я к этому Пифею, - сказал Майон. - Никогда не  имел  дела  с
кентаврами.
   - К Пифею, - повторил Гилл с тем же странным  выражением.  -  Не  нужно
туда ходить. Они... Ну, нет уже их там, совсем их там нет...
   Он вскочил на коня и, горяча его криком, поскакал с площади.  Несколько
всадников  с  неприметными  лицами,   державшиеся   во   время   разговора
поблизости,  помчались  следом.  Нида   наконец-то   успокоилась,   только
всхлипывала временами.
   - Хранители нашего покоя тешатся какими-то новыми  забавами,  -  сказал
Гомер с ироническим уважением. - Я вас покидаю, друзья, работа ждет. Давно
уже пишу о странствиях Одиссея.
   Майон подумал, что еще сегодня утром Гомер  пренебрежительно  подвергал
сомнению подлинность рассказов об Одиссее.  Однако  задумываться  и  вслух
высказывать удивление не стал -  побаливала  голова,  азарт  и  напряжение
схватки прошли и давали о себе знать ушибы.
   - Ох, не люблю я нашего красавчика,  -  прищуренным  взглядом  проводил
Назер Гомера. - Так-таки и не люблю.
   - Но ведь это Гомер! - Эант напоминал вз®ерошенную  птицу,  бросившуюся
заслонять гнездо с птенцами от оскаленной морды охотничьего пса.
   - Никто не спорит - Гомер. Только с чего ты  взял,  что  к  талантливым
людям нельзя испытывать нелюбовь? Уважение к таланту и любовь к человеку -
разные вещи. Как ты думаешь, Майон?
   - Не пойму, куда ты клонишь, - хмуро сказал Майон.
   - Это оттого, что голова у тебя болит. -  Назер  блеснул  великолепными
зубами. - Подумай как-нибудь на досуге, не вызывает  ли  у  тебя  смутного
беспокойства наш добрый школьный приятель Гомер. Что ты вздрогнул? А-а, ну
правильно...
   Он проследил в