, - утром, придя на работу,  он  наверняка  увидел  бы  у  себя  в
кабинете похожий на велосипед аппарат, поблескивающий  хромом  и  слоновой
костью.
   Баржинскому заместителю нужна была  ученая  степень:  в  отделе  кадров
Баржину не раз говорили об этом. Но Гиго и слышать не хотел о диссертации.
   - Я думаю, Борис Вениаминович, диссертация  -  это  то  новое,  что  ты
хочешь и должен сказать. А я - вы сами знаете - ничего  особенного  нового
сказать не могу. Так зачем же  увеличивать  количество  никому  не  нужных
переплетов?..
   Но диссертация эта была нужна  всей  лаборатории  хомофеноменологии.  И
Чехашвили  заставили  ее  написать:  и  Баржин,   и   Поздняков   вечерами
просиживали вместе с Гиго, готовя ее. Наконец он защитился.
   - Это был самый гнусный день в моей жизни, - сказал он тогда Баржину.
   - Но вашу диссертацию, Гиго, никак не назовешь ненужной!
   - Нет. Но разве ее можно назвать моей?
   И в этом был весь Гиго.
   Зойка.  Вообще-то  она,   конечно,   Зоя   Федоровна.   Зоя   Федоровна
Пшебышевская. Но на памяти Баржина ее так называли только дважды, и то оба
раза в приказах по институту.
   Ее выудил Лешка. Зойке было всего лет двадцать пять, она кончила  157-ю
экспериментальную школу, выпускающую программистов. Поступила в ЛИТМО, где
и познакомилась с Поздняковым. А сама преподавала программирование  в  той
же школе. Но потом выяснилось, что для получения  диплома  нужно  работать
точно по специальности. И тогда, воспользовавшись случаем, Лешка  притащил
ее к Баржину.
   - Нужен нам программист? - спросил он.
   - Нужен, - сказал Баржин. - Гиго  только  что  вышиб  где-то  последнюю
модель "Раздана" и сейчас доругивается с главбухом.
   - Вот тебе программист, Боря, - сказал Лешка, подталкивая вперед Зою. -
А ты, чадо, не смотри, что я с  ним  этак  фамильярно.  Потому  как  он  -
начальство. Зовут  его  Борис  Вениаминович,  и  он  совсем  не  страшный.
Уловила?
   - Уловила, - сказала Зойка своим опереточным голоском. - А где этот ваш
"Раздан", Борис Вениаминович? Можно мне к нему, а?
   Баржин никогда не жалел, что взял ее. О таком программисте  можно  было
только мечтать.
   Ивин Борис Ильич, в просторечии  Боря-бис.  Инженер-экспериментатор  по
призванию, он обладал удивительным талантом чувствовать схему. Рассчитывал
он потом. Сперва он сидел, разглядывая ее со  всех  сторон,  щупал  своими
короткими, толстыми пальцами с обгрызенными ногтями, потом  говорил:  "Вот
здесь, во втором каскаде, что-то не то.  Посмотрим".  И  не  было  случая,
чтобы он ошибся. Бывало и похлестче.  Борис  подходил  к  вполне  исправно
работающему энцефалографу, например, и говорил, задумчиво глядя  на  него:
"А ведь полетит сейчас дешифратор, как пить дать!"  И  -  летел.  Что  это
было? Сверхчутье? Бог весть... Зойка смотрела на него большими  глазами  и
регулярно затаскивала к себе на машину - для профилактики.
   С Ивиным тоже было немало хлопот  в  свое  время,  когда  Баржин  решил
перетащить его к себе. Дело в том, что Борю-бис угораздило из-за  какой-то
романтической истории уйти с пятого курса института, да так и не вернутьс
туда. И Баржину пришлось ходить к Старику и доказывать,  что  пройти  мимо
такого человека "больше  чем  преступление  -  это  ошибка",  как  говорил
господин де  Талейран.  И  Старик  сам  об®яснялся  с  начальником  отдела
кадров... В конце концов Борю-бис оформили  младшим  научным  сотрудником,
хотя это было отнюдь не много для таких золотых  рук.  Практически  же  он
руководил второй экспериментальной группой.
   Наконец, Перегуд. Он пришел в лабораторию одним  из  последних,  потому
что он - испытатель. Первый в истории лонг-стрессмен.
   Еще мальчишкой Герман увлекся парящим полетом. Это был новый, модный  в
ту пору вид спорта: большой трамплин, вроде лыжного, по которому  скользит
по рельсам тележка - слайд, выбрасывающая в воздух  человека  с  крыльями,
чем-то напоминающими первые  планеры  Лилиенталя.  Крылья  раскрываются  в
момент, когда человек в свободном  полете  достигает  наивысшей  точки.  А
потом начинается парение... Оцениваются и  длительность,  и  дальность,  и
изящество полета.
   Герман довольно быстро стал сперва разрядником, потом мастером, наконец
- чемпионом Союза. Кончив школу, Герман  поступил  в  Институт  физической
культуры имени Лесгафта. Окончил, был оставлен в аспирантуре и  в  порядке
культурного  обмена  послан  в  Индию,  в  Мадрасскую  школу   хатха-йоги.
Вернувшись, начал преподавать в институте, а Попутно  вел  факультатив  по
хатха-йоге. Кроме того, он читал популярные лекции, на одной иэ которых  и
познакомился с  Баржиным.  Точнее,  Баржин  подошел  к  нему  и  предложил
поговорить. Герман согласился, и Баржин рассказал ему  всю  историю  своей
идеи, историю хомофеноменологии и их лаборатории.
   Вот сидят они за столом - такие разные, несхожие, со  своими  судьбами,
характерами, взглядами.
   Что же об®единяет их?
   Хомофеноменология.



        8

   Человек и идея -  это  система  с  обратной  связью.  Идеи  порождаютс
людьми, но, в свою очередь, влияют на людские судьбы, зачастую формируя не
только отдельных людей, но и целые поколения.
   Хомофеноменология родилась из коллекции Борьки Баржина,  но  еще  долго
переживала своеобразный инкубационный период - до тех  пор,  пока  однажды
Старик не сказал:
   - А что, если представить себе все эти возможности  сконцентрированными
в одном человеке, этаком Большом Бухарце, а?
   Тогда она стала бурно расти, вовлекая в сферу своего влияния все  новых
людей,  порождая  субидеи,  расти,  пока  не   закончилась   провалившимс
экспериментом,  -  как  железнодорожная   ветка   заканчивается   тупиком,
конструкцией из пяти шпал, выкрашенных черно-белой полосой  и  укрепленных
песчаной обваловкой.
   Но когда она начиналась, Баржин не думал, что  такое  может  произойти.
Ведь все шло так гладко, так замечательно гладко...
   Они начали с классификации.
   Выяснилось, что все подтвержденные  феномены  можно  разделить  на  две
основные  группы:  способности  гипертрофированные,   развитые   за   счет
притупления остальных, как, например, осязание у  слепых;  и  способности,
развитые самостоятельно, без  ущерба  другим.  В  первую  очередь  Барщина
интересовали именно эти, вторые способности, хомофеномены.
   Но все случаи были спонтанны, непредсказуемы и неуправляемы. В  этом  и
была, в сущности, вся проблема.
   Первая модель, Бухарец-1, была просто суммой всех  известных  феноменов
второго рода. Их набралось свыше сотни: чтение со  скоростью  сотен  тысяч
знаков  в  минуту;   отсутствие   потребности   в   сне;   наследственная,
генетическая  память;  способность  к  мгновенному   практически   устному
счету... Этот ряд можно было бы  продолжить  до  бесконечности.  Бухарец-1
оказался настолько  непохожим  на  нормального  человека,  что  не  только
Баржину, даже Старику стало не по себе.
   Бухарец-2 отличался от первого усложнением  внутренней  структуры.  Дл
удобства была принята такая модель: предположим, что  мозг  человека,  как
известно, задействованный лишь на три-пять процентов, состоит  как  бы  из
двух зон - рабочей, включающей в себя эти пресловутые три-пять  процентов,
и резервной, причем рабочая окружена неким барражем. Не будем вдаваться  в
генезис этого барража,  для  хомофеноменологов  он  был  условностью,  как
условна  модель  атома  Бора.  Главное  в  другом:  в  этом   случае   все
хомофеномены  можно  представить  узкими  локальными  прорывами   барража,
лучевым выходом интеллекта из рабочей зоны в резервную.
   Но опять-таки: как сделать этот выход управляемым?
   Вот тут-то пригодилась так удачно брошенная Озолом идея лонг-стресса.
   Стресс  -  точнее,   одна   из   его   разновидностей,   активная   или
норадреналиновая, при которой надпочечники вырабатывают  и  выбрасывают  в
организм норадреналин, -  это  как  бы  форсаж  биологической  системы.  В
состоянии стресса организм действует на  пределе  своих  возможностей  (по
Бухарцу-2 - возможностей рабочей зоны). Однако стрессу сопутствует  резкое
ускорение темпов  белкового  обмена,  увеличение  количества  потребляемой
энергии и вырабатываемых шлаков. Поэтому стресс  кратковремен,  а  за  ним
следует тяжелая реакция.
   Обычная белая мышь вдруг набрасывается на кошку с  такой  яростью,  что
опешивший "микротигр", теряя клочья шерсти, обращается в  бегство.  Это  -
стресс. Человек поднимает двухтонную балку, придавившую его  напарника,  и
держит на весу, пока пострадавшего оттаскивают в сторону. И это -  стресс.
Разведчик за считанные минуты  перелистывает  сотни  страниц,  испещренных
сложнейшими расчетами, а потом воспроизводит их с  точностью  до  запятой.
Это не только тренированная память, это - стресс.
   Как же его пролонгировать?
   На решение этой задачи ушло несколько лет, а  могло  бы  во  много  раз
больше, не догадайся они  привлечь  к  работе  Институт  экспериментальной
физиологии и Гипромед. Найденное в итоге решение было если и не идеальным,
то, по крайней мере, приемлемым. Оно представляло собой  систему  из  трех
рецепторов   (на   артерии,   вене   и   ретикулярной    формации,    этом
распределительном  щите  мозга),  передававших  показания   на   сумматор.
Последний   управлял   деятельностью   дополнительной    почки,    котора
перерабатывала и утилизировала избыток белковых  шлаков,  и  работой  двух
эффекторов, один из которых через артерию вводил в организм АТФ, а  другой
регулировал, воздействуя на  гипофиз,  гормональный  баланс.  Эта  система
позволяла безо всяких последствий удерживать организм в состоянии  стресса
сколь угодно долгое время.
   Первые опыты на крысах дали обнадеживающие результаты. Физическая  сила
и выносливость повысились многократно. Интересно было и поведение  крыс  в
лабиринтах: при первой попытке  результаты  лонг-стрессированных  животных
были  почти  такими  же,  как  и  у  контрольных.   Но   при   последующих
лонг-стрессированные  не  ошибались   ни   разу.   Закреплялись   рефлексы
мгновенно.
   На собаках результаты получились еще ярче. Причем наряду с фактами  тут
начали твориться легенды.  Так  Зимин,  например,  утверждал,  что  бывали
случаи, когда чудо-псы, как их называли в лаборатории,  исполняли  команду
раньше, чем он успевал произнести ее вслух. Чуть-чуть,  на  долю  секунды,
быть может, но раньше. Впрочем, в протоколы экспериментов Зимин  этого  не
занес. Да оно и  понятно.  Забегая  вперед,  стоит  добавить  только,  что
легенды  эти  получили   впоследствии   хождение   и   среди   проводников
лонг-стрессированных служебных собак...
   Когда  опыты  были  проведены  более  чем  на  двух  десятках  дворняг,
Чехашвили  провел  одну  из  самых  удачных  своих  операций.  Никому   не
сказавшись, он договорился с  Клубом  служебного  собаководства  ДОСААФ  и
получил  от  них  четырех  овчарок,  которых  в  лаборатории  и  ввели   в
лонг-стресс. А потом одну из них передали для испытания геологам, другую -
в Таллингаз, третью - в милицию,  четвертую  -  на  погранзаставу.  Собаки
прошли   испытания   блестяще;   сотрудники   Таллингаза   даже   написали
восторженную статью, опубликованную  в  "Молодежи  Эстонии".  Наиболее  же
действенным оказалось восхищение пограничников:  через  несколько  месяцев
Старика и Баржина вызвали к большому начальству, каковое сообщило им,  что
тема эта, лонг-стресс, представляется весьма многопланово перспективной  и
заслуживающей   самой   детальной   разработки.   Ассигнования   по    ней
увеличиваются более чем вдвое, а все субподряды и прочие сторонние  заказы
получают "зеленую улицу".
   И вот, наконец, появился  первый  лонг-стрессмен  -  человек,  на  себе
испытавший лонг-стресс. Это  было  победой.  Многократное  увеличение  как
физических,  так  и  интеллектуальных  возможностей  человека,  еще   один
участок, отвоеванный разумом у косной материи! И уже через год  в  космосе
оказался экипаж, состоявший из  четырех  человек,  двое  из  которых  были
лонг-стрессменами, а двое - контрольными.
   Но в баржинской лаборатории знали: это только шаг. Не больше. Главное -
впереди. Ведь это только полное овладение тремя  процентами  потенциальных
возможностей мозга, рабочей зоной. А остальные девяносто семь процентов? И
к тому же все время таскать на себе эту самую третью  почку,  хоть  она  и
весьма портативна,  беспокоиться  о  запасе  энергии  и  АТФ...  Нет,  это
паллиативное, временное решение.
   И тогда был предложен новый вариант.
   Автором  этой  идеи  был   Лешка.   Она   поражала   простотой:   взять
лонг-стрессмена  и  с  помощью  гипноза  попробовать  пробить  пресловутый
барраж. Ведь были же опыты Райновского,  который  внушал  людям,  что  они
Лобачевские и Репины, и те, до сеанса считавшиеся абсолютно  бездарными  в
математике и живописи, начинали в самом деле писать, не как  Репин,  может
быть, но как хорошие  копиисты,  начинали  представлять  себе  неэвклидову
геометрию. А что, если пойти по пути Райновского?
   Эксперимент был задуман очень изящно.
   И столь же изящно провалился. Яновский провел сеанс. И - ничего.
   Просто  ничего.  Тупик.  Сооружение  из  пяти  шпал,   раскрашенных   в
черно-белую полоску, укрепленные песчаной обваловкой.
   Конечно,  остается  лонг-стресс.  Он  уже  принес  немало:  об®ективно,
явившись (не надо,  в  конце  концов,  бояться  громких  слов!)  серьезным
вкладом в науку, уже сейчас, только  родившись,  принес  пользу  людям;  и
суб®ективно - тоже, и в  смысле  морального  удовлетворения,  и  в  смысле
сугубо материальном даже. И разрабатывать, улучшать, доводить его можно до
бесконечности.
   Но хомофеноменология? Что будет с ней? Ведь  лонг-стресс  не  приблизил
решения ни на шаг...



        9

   К полуночи в баржинской квартире царил настоящий шабаш. В спальне  Гиго
отплясывал с Зойкой нечто лихое. Озол с пеной у  рта  спорил  о  чем-то  с
Германом: судя по доносящимся  обрывкам  фраз  -  об  йоге,  которая  была
больным местом Озола и фигурировала чуть ли  не  во  всех  его  рассказах.
Лешка, Зимин и Боря-бис тоже спорили, но тихо, вполголоса, рисуя что-то на
салфетке, - это Лешка собирался "ни о чем не думать"!
   Баржин распахнул окно: в комнате было накурено. С  улицы  хлынул  поток
сырого и холодного воздуха. Баржин с наслаждением вдохнул его.  "Устал,  -
подумал он. - Устал. И хочу  спать".  Он  собрался  было  выйти  в  кухню,
погасить свет и посидеть там в одиночестве, когда раздался звонок.
   Странно... Больше Баржин никого не ждал.
   На пороге стоял Старик. А рядом незнакомый пожилой человек, чем-то  его
напоминающий, - такой  же  высокий  и  тощий,  с  узким  лицом  и  тяжелым
подбородком.
   - Принимаете гостей, Борис Вениаминович? - спросил Старик.
   Баржин отступил, жестом приглашая их войти.
   - А это мой  подарок  к  вашему  юбилею,  -  сказал  Старик.  -  Феликс
Максимилианович Райновский, прошу любить и жаловать. Только  что  прилетел
из Москвы, потому мы с ним и задержались несколько.
   Райновский!
   Баржин взглянул на Старика.  Но  тот  был  абсолютно  серьезен.  Только
где-то в углах глаз... Хотя нет, это были просто морщинки.
   - Очень рад. - Баржин  пожал  руку  Райновскому  и  распахнул  дверь  в
комнату. - Прошу!
   При виде Старика все вскочили.
   Из спальни высунулись Зойка и Гиго. Увидев Райновского, Гиго прямо-таки
ошалел.
   - Феликс Максимилианович! Вырвались-таки?
   - Кто устоит перед натиском Чехашвили? - сказал Старик.
   - Штрафную им! - потребовал Озол.
   - Можно, - согласился Райновский. - Сыро как-то у вас в Ленинграде. Так
что с удовольствием...
   - Это что за фокусы? - шепотом спросил Баржин у Гиго.
   - Я не был уверен, что получится, вот и молчал.
   Не прошло и часа, а Баржину стало казаться, что Райновский  работает  с
ними с самого  начала,  настолько  легко  и  естественно  вошел  он  в  их
"братию". Это было приятно и самому Баржину, и - он ясно видел это -  всем
остальным.
   Озол притащил поднос, уставленный чашками с дымящимся кофе, а  Старику,
не признававшему "этого поветрия", кирпично заваренный чай.
   - Ну-с, - сказал Райновский, принимая протянутую ему Зойкой чашку, -  а
теперь два слова о деле. Только два слова, потому  что  всерьез  мы  будем
говорить завтра, ибо утро, как известно, вечера мудренее. В общих чертах
о вашей работе знаю.  Я  имею  в  виду  не  лонг-стресс.  Я  имею  в  виду
хомофеноменологию.  Знаю  из  вашего,  Гиго  Бесарионович,  письма  и   из
неоднократных разговоров со старым моим приятелем Иваном  Михайловичем,  -
Райновский сделал легкий поклон в сторону Старика. - И сдается мне, что вы
не только на правильном пути, но и, как любят выражаться борзописцы, вышли
на финишную прямую. И сегодняшняя ваша неудача, по-моему, вытекает  не  из
неправильности общих предпосылок, а из погрешностей эксперимента.
   - Яновский напортачил, да? - спросил Озол.
   - Адька! - рыкнул на  него  Поздняков.  -  Вы  хотите  сказать,  Феликс
Максимилианович, что система внушения...
   - Я очень ценю коллегу Яновского,  -  сказал  Райновский.  -  И  должен
признаться, что он организовал все очень хорошо. Вот только  что  внушать?
Это, боюсь, вы  с  ним  не  продумали.  Что  же  до  технической  стороны,
повторяю, она была организована на совесть.  Я  бы,  правда,  несмотря  на
высокую степень гипнабельности Германа Константиновича, подкрепил внушение
химиотерапией. - Лешка не удержался от улыбки: в свое время  он  предлагал
это. - Торидазин, а еще лучше - мелларил. Можете вы его достать?
   - Достанем, - прогудел Гиго. - Достанем, Феликс Максимилианович!
   - Прекрасно. Что же до внушения, то его,  я  думаю,  будем  строить  по
следующей схеме...
   Озол, слушавший весь этот разговор, сидя на краешке письменного  стола,
внезапно отключился от окружающего. С ним такое  бывало,  он  называл  это
"абстрагироваться". Он почувствовал пока еще  смутные,  размытые,  как  на
недопроявленной фотографии, контуры рассказа, который, возможно,  даже  не
будет фантастическим. Впрочем, нет  -  будет,  конечно,  потому  что  Озол
всегда должен был заглядывать на дюжину шагов вперед...
   А Баржин улыбался. Он слушал Райновского  и  чувствовал,  как  исчезает
куда-то, тает в  прокуренном,  но,  вопреки  медицине,  таком  живительном
воздухе комнаты его тоскливая неприкаянность.
   Потому что никакого тупика нет.  Есть  только  маленький  полустанок  в
ночи.  Поезд  стоит  здесь  совсем  недолго,  можно  только  выскочить  на
платформу, походить, разминая ноги,  по  хрусткому  снегу,  искрящемуся  в
холодном свете ртутных ламп, выкурить сигарету - и снова в  путь,  дальше,
дальше, потому что полустанок - это  лишь  короткая  остановка  и  немного
грусти, оставшейся там, позади...