ельцев не достичь этого  раньше,  скажем,  на  тысячу
лет?
   Писатель умолк, допил что-то прохладительное в бокале  с  соломинкой  и
задумался. Аудитория ждала. Никто не  кашлял,  не  ерзал,  не  шептался  с
соседями. Я не знаю  лекции,  которую  бы  слушали  с  таким  уважительным
вниманием. А он молчал, и взгляд его, словно отрешенный от всего, что  его
окружало здесь, казалось, нащупывал  что-то  далекое-далекое,  кроме  него
никому не доступное.
   - Если можно сделать модель жизни, можно унести ее с собой, - сказал он
так тихо, что его не расслышали бы даже в трех шагах от  стойки  бара,  но
здесь никто не упустил даже интонации, - записать и восстановить где-то  у
себя поблизости, создав питательную среду для ее развития. Что  нужно  для
этого? Искусственный спутник, астероид, планета, модель земной атмосферы и
солнечной радиации. И главное - вода, вода, вода, без  которой  невозможна
белковая жизнь. В этом и  смысл  переброски  земного  льда  в  количестве,
достаточном для обводнения целой планеты. Вот тогда и возникнет в глубинах
нашей, а может быть, и не нашей галактики новый мир  -  не  повторение,  а
подобие нашего, но подобие с тончайшим портретным  сходством,  потому  что
все модели пришельцев безошибочны и точны. (Перебивающая реплика с  места:
"Космический зоопарк с человекообразными на свободе!") Конечно, там  будут
и такие, как автор этой реплики. (Смех в зале.) Но я бы поправил  его:  не
зоопарк,  а  лаборатория.  Или  точнее:  научный   институт,   где   жизнь
человеческая, во всей  сложности  ее  психических,  бытовых  и  социальных
аспектов, станет предметом глубокого, бережного  и  осторожного  изучения.
Конечно, ее будут изучать - для этого и  ставится  опыт,  но  изучать,  не
мешая ее течению, изучать в  развитии  и  движении  вперед  и,  поняв  это
движение, быть может, помочь уточнить  и  ускорить  его.  Пожалуй,  я  все
сказал. Это моя гипотеза.  Хотите  -  оспаривайте:  как  всякую  рожденную
воображением гипотезу, ее, конечно, легко опровергнуть.  Но  мне  радостно
думать, что где-то в далях Вселенной живет и движется частица нашей жизни,
пусть смоделированная, пусть синтезированная,  но  созданная  для  великой
цели - сближения двух пока еще далеких друг от друга  цивилизаций,  основы
которого были заложены еще здесь, на Земле. И если вернутся пришельцы,  то
вернутся  уже  понявшими  нас,  обогащенными  таким   пониманием,   что-то
сумевшими взять от нас и  знающими,  что  дать  нам  на  взаимном  пути  к
совершенству.
   Чуть сгорбившись, писатель сошел с трибуны. Его провожала тишина, более
красноречивая, чем буря аплодисментов.



        28. ФИОЛЕТОВОЕ ПЯТНО

   Мне вырубили  нечто  вроде  окопчика  на  самом  краю  ледяного  плато,
обрезанного будто гигантским ножом. Глянцевитый до блеска,  бледно-голубой
срез, отражавший такое же голубое, без единого облачка небо, уходил вниз с
высоты пятиэтажного дома. Собственно, то был не срез, а вырез  -  широкая,
метров триста в поперечнике, ледяная выемка, тянувшаяся  за  горизонт.  Ее
идеально ровная и прямая структура напоминала русло искусственного  канала
перед пуском воды. Пустой канал, вырубленный в ледяном  массиве,  подходил
вплотную к фиолетовому пятну.
   В сплошной стене холодного голубого огня  оно  темнело,  как  вход  или
выход. Не только снегоход, ледокол средней руки свободно бы прошел  сквозь
него, не задев неровных,  словно  пульсирующих  его  краев.  Я  прицелился
камерой, потратив на него несколько метров пленки, и выключился. Пятно как
пятно - никаких чудес!
   Зато стена голубого огня превосходила все чудеса мира. Представьте себе
зажженный на снегу синеватый огонь спиртовки,  подсвеченный  сзади  лучами
повисшего над горизонтом неяркого солнца. Блистающий  огонек  голубеет  на
свету, рядом с ним вздымается другой, дальше змеятся  третий,  еще  дальше
четвертый, и все они не сливаются в плоское и ровное  пламя,  а  примыкают
друг к другу гранями какого-то удивительного, пылающего кристалла.  Теперь
увеличьте все это в сотни и тысячи раз. Огни вымахают в километровый рост,
загнутся  внутрь  где-то  в  бледно-голубом  небе,  сольются   гранями   в
кристалл-гигант, не отражающий, а похищающий всю прелесть  этого  неяркого
неба, утра и солнца. Напрасно кто-то назвал его октаэдром.  Во-первых,  он
плоский снизу, как плато, на котором стоит, а во-вторых, у него  множество
граней,   неодинаковых   и   несимметричных,    причудливых    хрустальных
поверхностей, за которыми пылал и струился немыслимой красоты голубой газ.
   - Нельзя глаз оторвать, - сказала Ирина, когда мы подошли  по  ледяному
катку к голубому пламени. Подошли метров на тридцать -  дальше  не  пошли:
тело наливалось знакомой многопудовой тяжестью. - Голова кружится, как над
пропастью. Я была у Ниагары  -  потрясающе.  Но  это  несоизмеримо.  Почти
гипнотизирует.
   Я старался смотреть на фиолетовое пятно. Оно  выглядело  естественно  и
даже тривиально - лиловый сатин, натянутый на кривую раму.
   - Неужели это вход? - вслух размышляла Ирина. - Дверь в чудо.
   Я вспомнил вчерашний разговор Томпсона с Зерновым.
   - Я же говорил вам, что это вход. Дым, газ,  черт-те  что.  Они  прошли
сквозь это цепочкой. Сам видел. А теперь прошли мы.
   - Не вы, а направленная взрывная волна.
   - Какая разница? Я показал им, что человек способен  мыслить  и  делать
выводы.
   -  Комар  нашел  отверстие  в   накомарнике   и   укусил.   Разве   это
доказательство его способности мыслить и делать выводы?
   - Как надоели мне эти разговоры о комариных цивилизациях! Мы  подлинная
цивилизация, а не мошки-букашки. Думаю, что они поняли. А это уже контакт.
   - Слишком дорогой. Человек-то погиб.
   - Элементарный несчастный  случай.  Могла  отсыреть  проводка  или  еще
что-нибудь. Всякое бывает. Взрывник - не огородник. А Хентер вообще  погиб
по  собственной  неосторожности  -  мог  вовремя  спрыгнуть  в  расщелину.
Отраженная взрывная волна прошла бы поверху.
   - Они все-таки ее отразили.
   - Вторую. Первая  же  прошла.  А  вторично  Хентер  мог  ошибиться,  не
рассчитал направления.
   - Вернее, они сами рассчитали и силу заряда,  и  направление  волны.  И
отвели ее.
   - Попробуем другое.
   - Что именно? Они не чувствительны ни к бета-, ни к гамма-лучам.
   - А лазер или водомет? Обыкновенный  гидромонитор.  Уже  сама  по  себе
смена средств проникновения за пределы фиолетового пятна, прибегая к нашим
понятиям, заставит их призадуматься. А это уже контакт.  Или,  по  крайней
мере, преамбула.
   Новое оружие Томпсона подвели почти вплотную к "пятну", между ними было
не более пятнадцати  метров:  видимо,  силовое  поле  в  этом  микрорайоне
бездействовало. С моей с®емочной  площадки  на  верху  плато  гидромонитор
напоминал  серую  кошку,   приготовившуюся   к   прыжку.   Ее   обтекаемые
металлические поверхности тускло поблескивали на снегу. Англичанин-механик
в последний раз перед пуском проверял какие-то сцепления  и  контакты  или
что уж там, не знаю. В двух шагах от него  была  вырублена  во  льду  щель
глубиной в человеческий рост.
   Ирины  со  мной  не  было.  После  гибели  взрывника   она   отказалась
присутствовать при "самоубийствах", организованных и оплаченных  маньяком,
место которому в "сумасшедшем доме". Сам  "маньяк"  вместе  с  Зерновым  и
другими советниками подавал сигналы из своего штаба по телефону. Штаб этот
находился неподалеку от меня, на плато  в  хижине  из  блоков  с  тепловой
изоляцией.  Тут  же  возвышалась  цистерна  из  ребристого  металла,  куда
загружали  крупно  нарубленный  лед  и  откуда  талая  вода  поступала   в
гидромонитор. Надо сказать, что  технически  экспедиция  была  задумана  и
оснащена безупречно.
   Я тоже приготовился,  нацелив  камеру.  Внимание:  начали!  Сверкнувшая
саблевидная струя пробила газовую завесу  "пятна",  не  встретив  никакого
сопротивления,  и  пропала  за  ней  как   отрезанная.   Через   полминуты
сверхскоростная струя сместилась, рассекла  фиолетовый  мираж  наискось  и
снова пропала.  Никаких  изменений  в  окружающей  фактуре  "пятна"  -  ни
расходящихся колец, ни турбулентных, ни ламинарных течений, которые мог бы
вызвать удар водомета в родственной среде, я не обнаружил даже  в  морской
бинокль.
   Так продолжалось минуты две, не больше. Затем  вдруг  "пятно"  медленно
поползло вверх, как муха по голубой занавеске. Струя водомета, встретив ее
сияющую синеву, не прошла сквозь  нее,  а  раскололась,  как  хлынувшая  в
стекло магазинной витрины  струя  из  уличного  брандспойта.  Мгновенно  у
голубого пламени закружился водяной смерч,  не  отраженный  в  стороны,  а
загибающийся  книзу,  к  земле.  Я  не  претендую  на  точность  описания.
Специалисты, просматривавшие  потом  отснятую  пленку,  находили  какие-то
закономерности в движении водяных брызг, но мне все казалось именно так.
   Я поснимал еще немножко и выключился, решив, что для науки  достаточно,
а для зрителей придется даже  подрезать.  Но  тут  выключился  и  водомет:
Томпсон, видимо, понял бессмысленность эксперимента. А "пятно" все  ползло
и  ползло,  пока  не  исчезло  где-то  на  летной  высоте,  за   поворотом
загибающихся внутрь гигантских голубых языков.
   То было мое самое сильное впечатление в Гренландии. А впечатлений  было
много:  гостеприимный  аэропорт  в   Копенгагене,   многослойные   датские
бутерброды, краски Гренландии с воздуха -  белизна  ледникового  плато  на
севере, а на юге черный цвет плоскогорья, с которого этот лед  соскоблили,
темно-красные уступы прибрежных гор и синева моря, переходящая  в  тусклую
зелень фиордов, а затем каботажное плавание  на  шхуне  вдоль  берегов  на
север, в Уманак, откуда ушла в свой последний путь  знаменитая  экспедиция
Вегенера [немецкая экспедиция,  исследовавшая  в  1930-1931  гг.  мощность
ледникового покрова в центральных и  северных  районах  материка;  Вегенер
трагически погиб во время своей последней зимовки].
   Уже на "Акиуте" - так называлась наша каботажная шхуна -  мы  попали  в
атмосферу всеобщей  взволнованности  и  какого-то  совсем  уж  непонятного
возбуждения, охватившего весь экипаж, от капитана до кока.  Не  владея  ни
одним из скандинавских языков, мы так ничего бы и не узнали, если  бы  наш
единственный попутчик, доктор Карл Петерсон с датской полярной  станции  в
Годхавне, не оказался  словоохотливым  собеседником,  к  тому  же  отлично
об®яснявшимся по-английски.
   - Вы видели  раньше  наши  фиорды?  -  говорил  он  за  чашкой  кофе  в
кают-компании. - Не видели? Ветер гнал здесь  морской  лед  даже  в  июле.
Попадались поля и в три, и в пять километров. В Годхавне  половина  гавани
круглый год подо льдом. Айсберги караванами шли с  ледников  Упернивика  и
севернее. Весь Баффинов залив был забит ими, как проезжая дорога. Куда  ни
взглянешь - два-три в поле зрения. А сейчас? День плывем -  ни  одного  не
встретили. А тепло как! И в воде, и  в  воздухе.  Весь  экипаж  психует  -
заметили? Грозится на сейнер уйти - великий рыбацкий промысел  начинается:
сельдь и треска  косяками  сейчас  идут  из  норвежских  вод.  С  воздуха,
говорят, их даже у восточных фиордов видели. Вы хотя бы карту знаете?  Что
такое наше восточное побережье. Там ни зимой, ни летом прохода  нет:  весь
русский полярный лед собирается. А где он теперь, этот  полярный  лед?  На
Сириусе? Все "всадники"  выловили.  Кстати,  почему  они  "всадники"?  Кто
видел, говорит: шары или дирижабли. Мне лично не повезло - не видал. Может
быть, в рейсе посчастливится? Или в Уманаке?
   Но ни в рейсе, ни в Уманаке пришельцев мы не обнаружили. Они  появились
здесь раньше, когда начали выемку  глетчерного  ледника,  спускавшегося  в
воды залива. Потом ушли, оставив вырезанное во льду идеальное ложе канала,
протянувшееся почти на триста километров в глубь материкового  плато.  Как
будто они знали, что мы пойдем по их следам из Уманака, откуда  экспедиции
Вегенера пришлось ползти на санках по  гравию,  вмерзшему  в  лед.  А  нас
ожидало роскошное ледяное шоссе шире всех асфальтовых магистралей  мира  и
вездеход  на  гусеницах,  заказанный  в  Дюссельдорфе.  Экипаж  был   наш,
антарктический, но сам вездеход был и меньше "Харьковчанки" и  не  обладал
ни ее ходом, ни выносливостью.
   - Еще намучаемся с ним - увидишь. Час вперед, два на  месте,  -  сказал
Вано, только что получивший радиограмму из штаба Томпсона о том,  что  два
других снегохода экспедиции, вышедшие на  сутки  раньше,  до  сих  пор  не
прибыли к месту назначения. - А нам и так надоело до  чертиков.  В  лавках
гвоздя не купишь. Вместо сахара - патока. Хорошо, унты с собой  привез,  а
то камики с травой носи.
   Камики - эскимосская обувь из собачьего  меха,  которую  носили  все  в
гренландских походах, его отнюдь  не  восхищали.  К  окружающему  пейзажу,
воспетому кистью Рокуэлла Кента, он был  полностью  равнодушен.  А  Толька
даже осуждающе поглядел  на  Ирину,  по-детски  восторгавшуюся  и  готикой
Уманакских  гор,  и  красками  гренландского  лета,  непонятно   почему-то
напоминающего подмосковное.
   - Очень понятно, - пояснил Толька, - линия циклонов  сместилась,  снега
нет,  ветерок  июльский,  малаховский.  Не   скули,   Вано,   доедем   без
приключений.
   Но приключения начались уже через три часа после старта. Нас  остановил
вертолет, посланный Томпсоном нам навстречу: адмирал нуждался в советниках
и хотел ускорить приезд Зернова. Вертолет привел Мартин.
   То, что  он  рассказал,  показалось  фантастичным  даже  для  нас,  уже
приученных к фантастике "всадников ниоткуда".
   На этом же вертолете Мартин совершал облет  нового  чуда  пришельцев  -
голубых  протуберанцев,  смыкавшихся  наверху  граненой  крышкой.  Розовые
"облака" появились, как всегда, неожиданно и неизвестно откуда. Они прошли
над  Мартином,  не  обратив  на  него  никакого  внимания,  и  скрылись  в
фиолетовом кратере где-то у края  крышки.  Туда  и  направил  свою  машину
Мартин.
   Он приземлился  на  фиолетовой  площадке  и  не  нашел  никакой  опоры.
Вертолет опускался все  ниже  и  ниже,  свободно  пронизывая  лилово-серую
облачную среду. Минуты две не было видимости,  а  затем  вертолет  Мартина
очутился  над  городом,  над  большим  современным   городом,   только   с
ограниченным горизонтом. Голубой купол неба как бы прикрывал его  выпуклой
крышкой. Что-то знакомое показалось  Мартину  в  облике  города.  Он  чуть
снизился и повел машину вдоль центральной его артерии, пересекающей  город
наискось, и тотчас же узнал ее: Бродвей. Догадка показалась ему  настолько
чудовищной, что он зажмурился. Открыл глаза: все  по-прежнему.  Вон  Сорок
вторая  улица,  за  ней  вокзал,  чуть  ближе  Таймс-сквер,  левее  ущелье
Уолл-стрит, даже церковка видна, знаменитая миллионерская церковь.  Мартин
узнал  и  Рокфеллерцентр,  и  музей  Гугенхейма,  и   прямоугольный   брус
Эмпайр-Билдинг.  С  обсервационной  площадки  крохотные  фигурки  туристов
махали ему платками,  по  улицам  внизу  ползли  разноцветные,  как  бусы,
машины. Мартин повернул было к морю  -  не  вышло:  что-то  помешало  ему,
отвело вертолет. И тут он понял, что  не  он  ведет  вертолет  и  выбирает
направление, а его самого ведут и направляют невидимые глаза и  руки.  Еще
минуты три его вели над рекой, казалось срезанной куполом неба  -  изнутри
голубое  сияние  выглядело  совсем  как  летнее  небо,  освещенное  где-то
спрятавшимся у горизонта солнцем, -  протащили  над  кронами  Центрального
парка, едва не довели до  Гарлема  и  тут  начали  подымать  или,  вернее,
выталкивать сквозь бесплотную  лиловую  пробку  в  естественную  атмосферу
Земли. Так он очутился вместе с машиной в нормальном небе, над  скрытым  в
голубом пламени городом, и тотчас  же  почувствовал,  что  вертолет  снова
послушен и готов к повиновению. Тогда Мартин, уже не раздумывая, пошел  на
посадку и сел на плато у лагеря экспедиции.
   Мы жадно слушали, не перебивая  рассказчика  ни  единым  словом.  Потом
Зернов, подумав, спросил:
   - Адмиралу рассказывали?
   - Нет. Он и так чудит.
   - Вы хорошо все видели? Не ошиблись? Не спутали?
   - Нью-Йорк не спутаешь. Но почему Нью-Йорк? Они даже близко к  нему  не
подходили. Кто-нибудь читал о красном тумане в Нью-Йорке? Никто.
   - Может быть, ночью? - предположил я.
   - Зачем? - возразил  Зернов.  -  Мы  уже  знаем  модели,  созданные  по
зрительным образам, по отпечаткам в памяти. Вы детально  знаете  город?  -
спросил он Мартина.
   - Я его уроженец.
   - Сколько раз бродили по улицам?
   - Тысячи.
   -  Ну  вот,  бродили,  смотрели,  привыкали.  Глаз  фиксировал,  память
откладывала  отпечаток   в   кладовку.   Они   просмотрели,   отобрали   и
воспроизвели.
   - Значит, это мой Нью-Йорк, каким я его видел?
   - Не убежден, они могли смоделировать психику многих нью-йоркцев. В том
числе и вашу. Есть такая игра джиг-со - знаете?
   Мартин кивнул.
   - Из множества кусочков разноцветной пластмассы собирают  ту  или  иную
картину, портрет, пейзаж, натюрморт, - пояснил нам Зернов. - Так и они: из
тысячи   зрительных   образов   монтируется    нечто,    существующее    в
действительности, но виденное и запечатленное разными людьми по-разному. Я
думаю, что Манхэттен, воссозданный в голубой  лаборатории  пришельцев,  не
совсем настоящий  Манхэттен.  Он  в  чем-то  отличается  от  реального.  В
каких-то деталях, в каких-то ракурсах. Зрительная память  редко  повторяет
что-либо буквально, она творит.  А  коллективная  память  -  это,  в  свою
очередь, материал для сотворчества. Джиг-со.
   - Я не ученый, сэр, - сказал Мартин, - но ведь это невозможно. Наука не
об®яснит.
   - Наука... - усмехнулся Зернов. - Наша земная наука  еще  не  допускает
возможности повторного сотворения мира.  Но  она  все-таки  предвидит  эту
возможность в далеком, может быть, очень далеком будущем.
   После рассказа Мартина все уже показалось мне пресным, пока я не увидел
и не запечатлел на пленке голубые протуберанцы и фиолетовое "пятно". Новое
чудо пришельцев было так же необычайно и так же малооб®яснимо, как  и  все
их прежние чудеса. С такими мыслями я возвращался в лагерь.
   А навстречу уже бежала чем-то встревоженная Ирина.
   - К  Томпсону,  Юрка!  Адмирал  созывает  всех  участников  экспедиции.
Военный совет.



        29. ДЖИГ-СО

   Мы оказались последними из явившихся и  сразу  почувствовали  атмосферу
любопытства и  настороженности.  Экстренный,  даже  чрезвычайный  характер
заседания, назначенного сейчас же вслед за экспериментом, свидетельствовал
о колебаниях Томпсона. Обычно  склонный  к  единоличным  решениям,  он  не
слишком  заботился  о  коллегиальности.  Теперь  он,  по-видимому,   решил
прибегнуть к консультации большинства.
   Говорили  по-английски.  Непонимавшие  подсаживались  для  перевода   к
соседям.
   - Эксперимент удался, -  начал  без  предисловий  Томпсон.  -  Они  уже
перешли к обороне. Фиолетовый вход передвинут на верхние грани  купола.  В
связи с этим я попробую применить кое-что новое. Сверху, с воздуха.
   - Бомбу? - спросил кто-то.
   - А если бомбу?
   - Ядерной у вас нет, - холодно  заметил  Зернов,  -  фугасной  тоже.  В
лучшем случае пластикатовая, годная подорвать сейф или автомашину. Кого вы
думаете испугать хлопушками?
   Адмирал метнул на него быстрый взгляд и отпарировал:
   - Я думаю не о бомбах.
   - Советую вам рассказать, Мартин, - сказал Зернов.
   - Знаю, - перебил адмирал.  -  Направленная  галлюцинация.  Гипномираж.
Попробуем кого-нибудь другого - не Мартина.
   - У нас один пилот, сэр.
   - Я и не собираюсь рисковать вертолетом. Мне нужны  парашютисты.  И  не
просто парашютисты, а... - он пожевал губами в поисках подходящего  слова,
- скажем, уже встречавшиеся с пришельцами.
   Мы  переглянулись.  Зернов,   как   человек   неспортивный,   полностью
исключался. Вано повредил руку во время последней поездки.  Я  прыгал  два
раза в жизни, но без особого удоволь