а  была  несколько  длиннее
шпаги Бонвиля, что давало мне преимущество в обороне. "Что говорил в таких
случаях Кирш? - попытался я вспомнить советы своего учителя фехтования.  -
"Не дай себя обмануть; он отступит, и твоя шпага пронзит воздух. Не атакуй
преждевременно". Я сделал вид, что ухожу в защиту. Он  прыгнул  по-кошачьи
мягко и нанес удар уже слева.
   И я опять отбил его.
   - Умно, - заметил Бонвиль, - есть чутье. Ваше  счастье,  что  я  атакую
левой. С правой бы вам конец.
   Его клинок, как тоненький усик,  пошел  на  меня,  колеблясь,  качаясь,
будто ища чего-то. А искал он просвета, крохотной дверцы  в  моей  защите.
Наши клинки  словно  вели  молчаливый  разговор.  Мой:  "Не  достанешь,  я
длиннее. Только отклонись, береги плечо".  Его:  "Не  уйдешь.  Чуешь,  как
сокращается дистанция? Сейчас я поймаю твою руку". Мой: "Не успеешь. Я уже
повис над тобой. Все-таки я длиннее".  Но  Бонвиль  преодолел  длину  моей
шпаги, он отвел ее и молниеносно нанес удар. Однако  клинок  его  проткнул
только пиджак, скользнув по телу. Бонвиль поморщился.
   - Скинем камзолы, - и сделал шаг назад.
   Я остался на месте. Без пиджака, в одной рубашке, я  почувствовал  себя
свободнее. И пожалуй, беззащитнее. На спортивных соревнованиях  мы  обычно
надевали специальные курточки, прошитые тонкой металлической  нитью.  Укол
шпаги,  прикосновение  металла   к   металлу   фиксировалось   специальным
электроаппаратом. Сейчас укол был уколом. Он вонзался в живую ткань,  рвал
кровеносные сосуды, мог тяжело ранить, убить. Но если исключить  умение  и
мастерство фехтовальщика, мы были  в  одинаковом  положении.  Наши  клинки
одинаково поражали, наши рубашки одинаково открывали тело  для  поражения.
Но как отличалась моя кургузая расписуха от  его  белой  шелковой  рубахи,
точь-в-точь такой же, в какой Пол Скофилд играл Гамлета.
   Шпаги опять скрестились. Я вспомнил еще один совет Кирша: не  атаковать
преждевременно, пока  противник  хоть  на  мгновение  не  утратит  чувства
пространства. "Ждите, когда он откроется", - говорил Кирш. Но  Бонвиль  не
открывался. Его шпага кружила у моей груди, как оса. Вот-вот ужалит. Но  я
отступал и отбивался. Удар. Отбил. Еще удар. Отбил. Какая удача для  меня,
что он фехтовал левой: я успевал поймать его движения.
   Бонвиль словно прочел мои мысли.
   - Левой мне только сапоги тачать, - сказал он. -  А  хотите  посмотреть
правую?
   Он снял руку с перевязи и мгновенно перехватил  клинок.  Тот  сверкнул,
отвел мою шпагу и кольнул в грудь.
   - Вот как это делается, - похвастался он, но не успел продолжить.
   Кто-то невидимый знакомо напомнил:
   - Левая, Бонвиль, левая! Уберите правую.
   Бонвиль послушно перехватил шпагу.  Кровавое  пятно  у  меня  на  груди
расползалось.
   - Перевяжите его, - сказал Бонвиль.
   С меня стащили рубаху и перевязали ею плечо. Рана была  неглубокая,  но
сильно кровоточила. Я согнул и разогнул правую руку: больно не было. Я еще
мог оттягивать время.
   - Где учились? - спросил Бонвиль. - В Италии?
   - Почему?
   - У вас итальянская манера уходить в защиту. Но это вам не поможет.
   Я засмеялся и чуть не упустил его: он  подстерег  меня  справа.  Я  еле
успел присесть, шпага его только скользнула по плечу. Я отбил ее вверх и в
свою очередь сделал выпад.
   - Молодец, - сказал он.
   - У вас кровь на руке.
   - Не страшно.
   Шпага его  снова  закружила  у  моей  груди.  Я  отбивался  и  отходил,
чувствуя, как  леденеют  пальцы,  впившиеся  в  рукоятку.  "Только  бы  не
споткнуться, только бы не упасть", - повторила предостерегающая мысль.
   - Не затягивайте, Бонвиль, - сказал невидимый голос, - дублей не будет.
   - Ничего не будет, - ответил Бонвиль, отходя назад и  предоставляя  мне
желанную передышку. - Я не достану его левой.
   - Так он достанет вас. Я перестрою сюжет. Но вы  супермен,  Бонвиль,  -
таким я вас задумал. Дерзайте.
   Бонвиль снова шагнул ко мне.
   - Значит, был разговор? - усмехнулся я.
   - Какой разговор?
   Передо мной снова был робот, все забывший, кроме своей сверхзадачи. А я
вдруг почувствовал, что моя спина уперлась в стену. Отходить было  некуда.
"Конец", - безнадежно подумал я.
   Его шпага снова поймала мою, метнулась назад и вонзилась мне  в  горло.
Боли я не почувствовал, только что-то заклокотало в гортани. Колени у меня
подогнулись, я  уперся  шпагой  в  землю,  но  она  выскользнула  из  рук.
Последнее, что я услышал, был  возглас,  прозвучавший,  казалось,  с  того
света:
   - Готов.




        ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЕСТЬ КОНТАКТ!


        24. ПРОБУЖДЕНИЕ

   Все последующее я видел урывками, бессвязным чередованием  расплывчатых
белых картин. Белое пятно потолка надо мной, белые, не затемняющие комнаты
шторы на окнах, белые простыни у  лица.  В  этой  белизне  вдруг  сверкали
какие-то цилиндрические никелированные поверхности, извивались, как  змеи,
длинные трубки и склонялись надо мной чьи-то лица.
   - Он в сознании, - слышал я.
   - Я вижу. Наркоз.
   - Все готово, профессор.
   И все по-французски быстро-быстро, проникая в сознание или скользя мимо
в хаосе непонятных, закодированных терминов. Потом все погасло - и свет, и
мысль, и вновь ожило в белизне  оформления.  Опять  склонялись  надо  мной
незнакомые лица, блестело что-то полированное - ножницы или ложка,  ручные
часы или шприц. Иногда  никель  сменялся  прозрачной  желтизной  резиновых
перчаток или розовой стерильностью рук с коротко остриженными ногтями.  Но
все это длилось  недолго  и  проваливалось  в  темноту,  где  не  было  ни
пространства, ни времени - только черный вакуум сна.
   Потом  картины  становились  все  более  отчетливыми,   словно   кто-то
невидимый  регулировал  наводку  на  резкость.  Худощавое   строгое   лицо
профессора в белой шапочке сменялось еще  более  суровым  лицом  сестры  в
монашеской белой косынке; меня кормили бульонами и соками, пеленали  горло
и не позволяли говорить.
   Как-то я все-таки ухитрился спросить:
   - Где я?
   Жесткие пальцы сестры тотчас же легли мне на губы.
   - Молчите. Вы в клинике профессора Пелетье. Берегите горло. Нельзя.
   Однажды склонилось  надо  Мной  знакомое  до  каждой  кровинки  лицо  в
дымчатых очках с золотыми дужками.
   - Ты?! - воскликнул я и не узнал своего  голоса;  не  то  хрип,  не  то
птичий клекот.
   - Тсс... - Она тоже закрыла мне рот, но  как  осторожно,  как  невесомо
было это прикосновение! - Все хорошо, любимый. Ты поправляешься,  но  тебе
еще нельзя говорить. Молчи и жди. Я скоро опять приду. Очень скоро. Спи.
   И я спал, и просыпался, и ощущал все уменьшавшуюся связанность в горле,
и вкус бульона, и укол шприца, и вновь проваливался в черную пустоту, пока
наконец не проснулся совсем. Я мог говорить, кричать, петь - я  знал  это:
даже повязка на горле была снята.
   - Как вас зовут? - спросил я свою обычную суровую гостью в косынке.
   - Сестра Тереза.
   - Вы монахиня?
   - Все мы монахини в этой клинике.
   Она не запрещала  мне  говорить:  ура!  И  я  спросил  не  без  скрытой
хитрости:
   - Значит, профессор - католик?
   - Профессор будет гореть в аду, - ответила она  без  улыбки,  -  но  он
знает, что самые умелые медицинские сестры - мы. Это наш обет.
   "Я тоже буду гореть в аду", - подумал я и переменил тему:
   - Давно я в клинике?
   - Вторую неделю после операции.
   - Безбожник делал? - усмехнулся я.
   Она вздохнула:
   - Все Божий промысел.
   - И розовые "облака"?
   - Энциклика его святейшества об®являет их созданьями рук  человеческих.
Творением наших братьев  во  Вселенной,  созданных  по  образу  и  подобию
Божьему.
   Я  подумал,  что  его  святейшество   уступил   меньшему   злу,   отдав
предпочтение антропоцентристской гипотезе. Для христианского мира это было
единственным выходом. А для науки? На какой гипотезе остановился конгресс?
И почему я до сих пор ничего не знаю?
   - У вас больница или тюрьма? - рассвирепел я. - И почему меня  медленно
морят сном?
   - Не морят, а лечат. Сонная терапия.
   - А где газеты? Почему мне не дают газет?
   - Полное отключение от внешнего мира тоже входит в лечение.  Закончится
курс - все получите.
   - А когда закончится курс?
   - По выздоровлении.
   - А когда...
   - Спросите профессора.
   Я внутренне усмехнулся: не выдержала все-таки. И начал атаку с фланга:
   - Но мне гораздо лучше, правда?
   - Правда.
   - Тогда почему нет свиданий? Или меня все забыли.
   Нужно быть  монахиней,  чтобы  выстоять  перед  таким  больным.  Сестра
Тереза, только однажды сорвавшись с тона,  выстояла.  Даже  некое  подобие
улыбки скользнуло по ее невозмутимым губам.
   - День свиданий сегодня. Прием начнется... - она посмотрела  на  ручные
часы, блеск которых я столько раз видел  во  время  своих  пробуждений,  -
через десять минут.
   Я выдержал эти десять минут, покорный, как ягненок. Мне даже  разрешили
сидеть на постели и  разговаривать,  не  глядя  на  секундомер:  голосовые
связки у меня совсем зажили. Но Ирина все же предупредила:
   - Говорить буду я, а ты спрашивай.
   Но мне даже спрашивать не хотелось, а  только  повторять  пять  букв  в
одной и той же интонации: милая, милая, милая... Занятно  все-таки  у  нас
получилось:  никаких  предварительных  об®яснений,  вздохов,   намеков   и
полунамеков. Всю подготовку  провел  мой  противник  Бонвиль  -  Монжюссо.
Интересно, знала ли об этом Ирина? Оказывается, знала - от Зернова. А сама
она пребывала в это время в каком-то оцепенении - сон не сон,  а  сплошной
провал в памяти. Очнулась: утро, дремота, вставать не хочется.
   - А ты в это время кровью  истекал  у  Зернова  в  номере.  Хорошо,  он
добрался вовремя: ты еще дышал.
   - Откуда добрался?
   - Снизу. Из холла. Сам почти без сознания  лежал  -  все  тело  избито.
Чудеса! Словно возвращение из крестовых походов.
   - Пожалуй, попозже. Шестнадцатый век,  по-моему.  Шпаги  без  ножен,  а
клинок - как тростинка. Попробуй отбей - молния!
   - И ты отбивал? Тоже мне мушкетер! Уметь же надо.
   -  Учили  когда-то  в  институте:  киношникам  до  всего  дело.  Вот  и
пригодилось.
   - Пригодилось на операционный стол.
   - Так я же в ловушку попал. Позади - стена,  сбоку  -  ров.  А  у  него
маневр!
   - У кого?
   - У Монжюссо. Попробуй выстоять против олимпийского  чемпиона.  Помнишь
парня с повязкой на лбу за табльдотом?
   Ирина не удивилась.
   - Он и сейчас в отеле.  И  по-прежнему  вместе  с  Каррези.  Кстати,  я
считала его почему-то киноактером. Кроме  нас,  эта  пара  -  единственные
постояльцы, не сбежавшие из отеля после той ночи.  Ну  и  паника  была!  А
портье даже повесился.
   - Какой? - вскрикнул я.
   - Тот самый. Лысый.
   - Этьен? - переспросил я. - Почему?
   - Никто не знает. Не оставил даже записки. Но, по-моему, Зернов  что-то
подозревает.
   - Блеск, - сказал я. - Собаке собачья смерть.
   - Ты тоже подозреваешь?
   - Не подозреваю, а знаю.
   - Что?
   - Долго рассказывать. Не сейчас.
   - Почему вы от меня скрываете?
   - Кое-что знать тебе еще рано. Узнаешь потом. Не сердись  -  так  надо.
Лучше скажи, что с Ланге? Где он?
   - Уехал.  Должно  быть,  совсем  из  Парижа.  С  ним  тоже  история,  -
засмеялась она. - Мартин за что-то  изувечил  его  так,  "то  узнать  было
нельзя. По крайней мере,  в  первые  дни.  Думали,  будет  дипломатический
скандал, а вышел  пшик.  Западные  немцы  и  пикнуть  не  посмели:  Мартин
американец и правая рука Томпсона. Здешним риббентропчикам не по зубам. Да
и сам Ланге вдруг отказался от всяких претензий: с умалишенными,  мол,  не
судятся. Репортеры бросились за об®яснениями к  Мартину.  Тот  угостил  их
виски и сообщил, что Ланге хотел отбить у  него  русскую  девушку.  Это  -
меня. В общем, смех, но за смехом тоже какая-то тайна. Сейчас Мартин уехал
вместе с Томпсоном. Не выпучивай глаз: тоже долго рассказывать. Я тебе все
газетные вырезки подобрала - прочтешь. Там и записка к тебе от Мартина - о
драке ни слова. Но, по-моему, Зернов и тут что-то  знает.  Кстати,  завтра
его выступление на пленарном заседании - все газетчики ждут, как акулы  за
кормой корабля, а он все откладывает. Из-за тебя, между  прочим.  Хочет  с
тобой предварительно встретиться. Сейчас. Опять глаза  выпучиваешь?  Я  же
сказала: сейчас.
   Зернов  появился  с  кинематографической  быстротой  и  не  один.   Его
сопровождали Каррези и Монжюссо. Более сильного эффекта он  произвести  не
мог. Я разинул рот при виде Монжюссо и даже не ответил на их приветствие.
   - Узнал, - сказал по-английски  Зернов  своим  спутникам.  -  А  вы  не
верили.
   Тут я вскипел, благо по-английски  кипеть  было  легче,  чем  на  любом
другом языке, кроме русского.
   - Я не помешался и не потерял памяти. Трудно не узнать  шпагу,  которая
проткнула тебе горло.
   - А вы помните эту шпагу? - почему-то обрадованно спросил Каррези.
   - Еще бы.
   - А вашу? - Каррези даже привстал от возбуждения. -  Миланская  работа.
Стальная змейка у гарды, вьющаяся вокруг рукояти. Помните?
   - Пусть он ее помнит, - злорадно сказал я, кивнув на Монжюссо.
   Но тот не обиделся, даже не смутился ничуточки.
   - Она висит  у  меня  после  шестидесятого  года.  Приз  за  Тулузу,  -
флегматично заметил он.
   - Я ее у тебя и запомнил. И клинок и змейку, - снова вмешался Каррези.
   Но Монжюссо его не слушал.
   - Сколько вы продержались? -  спросил  он,  впервые  оглядывая  меня  с
интересом. - Минуту, две?
   - Больше, - сказал я. - Вы же работали левой.
   - Все равно.  Левая  у  меня  много  слабее,  не  та  легкость.  Но  на
тренировках... - Он почему-то не закончил фразы и переменил тему: -  Ваших
я знаю: встречался на фехтовальной дорожке. Но вас не помню. Не включали в
команду?
   - Бросил фехтованье, - сказал я:  мне  не  хотелось  "раскрываться".  -
Давно уже бросил.
   - Жаль, - протянул он и взглянул на Каррези.
   Я так и не понял, о чем он  пожалел:  об  утраченном  мной  интересе  к
спортивной шпаге или о том, что поединок со мной отнял у него  более  двух
драгоценных минут чемпиона. Каррези заметил мое недоумение и засмеялся:
   - Гастон не был на этом поединке.
   - Как это - не был? - не понял я. - А это?
   Я осторожно пощупал косой шов на горле.
   - Вините меня, - смущенно проговорил Каррези. - Я все  это  придумал  у
себя на диване. Гастон, которого синтезировали  и  которому  дали  в  руки
такую же синтезированную шпагу, - это плод моего воображения. Как это было
сделано, я отказываюсь понимать. Но действительный, настоящий Гастон  даже
не коснулся вас. Не сердитесь.
   - Честно говоря,  я  даже  не  помню  вас  за  табльдотом,  -  прибавил
Монжюссо.
   - Ложная жизнь, - напомнил мне Зернов наш разговор  на  лестнице.  -  Я
допускал моделирование предположений или воображаемых ситуаций, -  пояснил
он Каррези.
   - А я ничего не допускал, - нетерпеливо  отмахнулся  тот,  -  да  и  не
подпускал к себе эту мировую сенсацию. Сначала  просто  не  верил,  как  в
"летающие блюдца", а потом посмотрел  ваш  фильм  и  ахнул:  дошло!  Целую
неделю ни о чем другом говорить не мог, затем  привык,  как  привыкаешь  к
чему-то   необычному,   но   повторяющемуся   и,   в   общем,    далекому.
Профессиональные интересы отвлекали и разум и сердце:  даже  в  тот  вечер
накануне конгресса ни о чем не  думал,  кроме  новой  картины.  Захотелось
воскресить исторический фильм -  не  голливудскую  патоку  и  не  музейный
экспонат, а нечто переоцененное глазами и мыслью  нашего  современника.  И
век выбрал, и героев, и, как у вас говорят, социально-исторический фон.  А
за табльдотом "звезду" нашел и уговорил. Одна ситуация ему  не  нравилась:
поединок левой рукой. Ну а мне виднее, как это ни странно. Я его помню  на
фехтовальной дорожке. Со шпагой в  правой  -  слишком  профессионален,  не
сумеет войти в образ. А в левой - бог! Неумная  сила,  ошибки,  злость  на
себя и чудо естественности. Убедил. Разошлись.  Прилег  в  номере,  думаю.
Мешает красный свет. Черт с ним, зажмурился. И все представил - дорогу над
морем, камень, виноградники, белую стену графского  парка.  И  вдруг  чушь
какая-то: наемники Гастона - он Бонвиль по роли - останавливают на  дороге
бродяг не бродяг, туристов не туристов, чужаков, одним словом. Не тот век,
не тот сюжет. Хочу выбросить их из замысла  и  не  могу  -  как  прилипли.
Тотчас же переключаюсь: пусть! Новый сюжетный поворот,  даже  оригинально:
скажем, бродяги, уличные актеры. А Гастон  у  себя,  естественно,  тоже  о
фильме думает, не о сюжете, конечно, а о себе, все о той же дилемме: левой
или правой. Я вступаю с ним в мысленный спор: горячусь,  убеждаю,  требую.
Наконец приказываю: все!
   - Это я видел, - вспомнил я. - Кучка малиновой пены у дороги, и  вы  из
нее как чертик из ящика.
   Каррези закрыл глаза, должно быть, зрительно представил себе услышанное
и снова обрадовался:
   - А ведь это идея! Гениальный сюжетный ход. Восстановим все, что  было,
и все, как было. Словом, хотите партнером к Гастону?
   - Спасибо, - прохрипел я, - второй раз умирать не хочется.
   Монжюссо улыбнулся вежливо, но с хитрецой.
   - На вашем месте я бы тоже отказался. Но  заходите  ко  мне  на  Риволи
просто по-дружески. Скрестим шпаги.  Тренировочные,  не  бойтесь.  Все  по
форме - и колеты, и маски.  Мне  хочется  вас  прощупать,  как  вы  смогли
выстоять так долго. Я нарочно попробую левой.
   - Спасибо, - повторил я, зная, что никогда больше с ним не увижусь.



        25. ПУТЕВКА В ГРЕНЛАНДИЮ

   Когда режиссер и шпажист ушли, воцарилось неловкое молчание. Я с трудом
сдерживался,  раздраженный  этим  ненужным  визитом.  Зернов  посмеивался,
ожидая, что я скажу.  Ирина,  тотчас  же  подметившая  многозначительность
паузы, тоже молчала.
   - Злишься? - спросил Зернов.
   - Злюсь, - сказал я. - Думаешь, приятно любезничать со своим убийцей?
   Так мы, не сговариваясь, перешли на "ты". И оба этого не заметили.
   - Монжюссо не виноват даже косвенно, - продолжал Зернов. - Я это сейчас
и выяснил.
   - Презумпция невиновности, - с®язвил я.
   Он не принял вызов.
   - Каюсь,  я  нарочно  столкнул  их  с  тобой  -  не  сердись.  Хотелось
сопоставить моделированное и его источник.  Мне  для  доклада  нужно  было
точно проверить, что моделировалось, чья психика. И что еще более важно  -
память или воображение. Теперь знаю. Они заглянули и к тому, и к  другому.
Тот просто  хотел  спать,  вероятно  лениво  раздумывая  над  предложением
Каррези. Не много ли  мороки,  приемлем  ли  гонорар.  А  Каррези  творил.
Создавал конфликты, драматические ситуации - словом,  иллюзию  жизни.  Эту
иллюзию они и смоделировали. Довольно точно, между прочим. Пейзаж помнишь?
Виноградники на фоне моря. Точнее любой фотографии.
   Я невольно пощупал горло.
   - А это? Тоже иллюзия?
   - Случайность. Вероятно, экспериментируя, они даже не понимали, как это
опасно.
   - Не понимаю, - задумчиво перебила Ирина, -  тут  что-то  другое  -  не
жизнь. Биологически это не может быть  жизнью,  даже  если  ее  повторяет.
Нельзя создать жизнь из ничего.
   - Почему  -  из  ничего?  Вероятно,  у  них  есть  для  этого  какой-то
строительный материал, что-то вроде первичной материи жизни.
   - Красный туман?
   - Может быть. До сих пор никто не нашел об®яснения,  даже  гипотезы  не
выдвинул. - Зернов вздохнул. - Завтра и от меня не ждите гипотез -  просто
выскажу предположение: что моделируется и зачем. Ну а  как  это  делается?
Извините...
   Я засмеялся:
   - Кто-нибудь об®яснит. Поживем - увидим.
   - Где?
   - То есть как где? На конгрессе.
   - Не увидишь.
   Зернов пригладил свои прямые светлые волосы. Он всегда это делал  перед
тем, как сказать неприятность.
   - Не выйдет, - сказал я злорадно. - Не удержите. Выздоровел.
   - Знаю. Послезавтра выписываешься. А вечером укладывай чемоданы.
   Он сказал это так твердо и так решительно,  что  я  вскочил  и  сел  на
постели.
   - Отзывают?
   - Нет.
   - Значит, опять