еднее слово!
     Арнак, Вагура и Манаури активно меня поддержали, но несколько горячих
голов продолжали настаивать на своем и настраивали против  нас  других.  Я
оставался непреклонным,  хотя  последствия  и  могли  оказаться  для  меня
пагубными.
     И вдруг воцарилась тишина.  Слова попросила женщина. Да, вдова Матео,
Ласана.  Она приблизилась ко мне и, указывая на меня пальцем, стала что-то
говорить.  Она отличалась от других необыкновенной выдержкой  и  обаянием,
голос у нее был глубокий и сильный, приятного тембра.
     - Что она говорит? - шепнул я Арнаку.
     - Она говорит, что правда на твоей стороне...  Что  они  должны  тебя
слушать, и она, жена Матео, этого требует... И еще... хо-хо!
     - Что: хо-хо? - спросил я тихо.
     - Интересные вещи мы о тебе узнаем!
     Арнак посмотрел на меня искоса, и, что бывало редко,  лукавая  улыбка
появилась на его лице.
     - О-ой! - воскликнул и Вагура, поглядывая на меня.
     - Да говорите же вы наконец, в чем дело!
     - Она говорит - ты великий человек... и дружбу такого  человека  надо
ценить, еще она говорит...
     Я не был уверен, не преувеличивают ли мои друзья, Но, как бы  там  ни
было,  слова  индианки  произвели  сильное  впечатление  на  слушателей  и
оказались решающими. Я издали поблагодарил женщину улыбкой.
     Дальше все происходило спокойно и в полном согласии.
     Было решено  повесить  испанца  на  том  самом  дереве,  под  которым
вершился суд.  Ему развязали путы на ногах и подвели под дерево.  Глаза  у
него от страха остекленели, он хотел что-то крикнуть  и  не  успел  -  суд
свершился. И тут с лицом его произошла разительная перемена: черты, прежде
столь  прекрасные  и  нежные,  вдруг  обрели   отвратительное    выражение
изуверства - качества, которое, видимо, составляло при жизни всю суть  его
мерзкой натуры.
     Вся сцена эта могла бы произвести гнетущее впечатление, если бы я  не
оценил верно основной ее смысл: это была не  просто  месть  двух  десятков
униженных и оскорбленных индейцев и негров - это  была  заслуженная  кара,
справедливое возмездие угнетенных.


                           Я ОТКРЫВАЮ ЧЕЛОВЕКА

     После свершения этого тягостного акта мы переправили своих раненых из
лагеря на борт шхуны и пустились в путь вдоль острова. Ветер дул с севера,
и, плывя поначалу на восток, мы имели его с левого борта, а потом -  прямо
по носу.  Шхуна была маневренной и хорошо слушалась руля. Удачная парусная
оснастка позволяла, перекладывая галсы, неплохо идти и под ветер.  Все три
лодки мы укрепили за кормой.
     Еще задолго до вечера нас приветствовали ставшие родными окрестности,
и вскоре мы бросили якорь в четверти мили от берега прямо против холма.  В
пещере все  оказалось  в  полном  порядке.  Индианки,  обрадованные  нашим
возвращением, тут же приготовили пищу, а раненых перевязали.
     Всех способных двигаться я собрал на краткий совет,  чтобы  обсудить,
когда нам лучше покинуть остров.
     - Как можно скорее! - заявил Манаури. - Лучше всего завтра утром!
     - Хорошо, завтра утром! До захода солнца остается три часа, и  работы
у нас хоть отбавляй.
     Прежде всего надо было собрать с  поля  кукурузу.  Правда,  на  шхуне
обнаружились большие запасы  провизии,  но  жаль  было  бросать  созревшую
кукурузу, которую мы столько недель лелеяли и холили, оберегая как  зеницу
ока.
     Все дружно принялись за уборку урожая, и вскоре около  двух  десятков
корзин наполнились золотистым зерном.
     Еще забота: у нас было теперь  четыре  шлюпки  -  флотилия,  пожалуй,
великоватая.  Что делать с самой большой лодкой,  которая  своей  тяжестью
наверняка лишь снижала бы маневренность шхуны?  Порешили  оставить  ее  на
острове, а чтобы защитить от непогоды - затащить в пещеру и  заложить  там
камнями.
     Незадолго до захода солнца общими усилиями  мы  переволокли  лодку  в
пещеру.  Когда, трудясь в поте лица, мы наконец справились и с этим делом,
дневной свет еще не померк.  И тут меня осенила мысль оставить о  себе  на
острове память и вырезать ножом на борту лодки свое имя.
     На носу лодки я выдолбил слова: John Bober - и  тут  же  заколебался:
почему John, а не Ян? Однако сделанного было уже не поправить, и потому  я
добавил еще одно слово: Polonus. А под ним год: 1726.
     За ужином Манаури с торжественным  видом  попросил  минуту  внимания.
Обращаясь к неграм, он выразил сомнение, сумеют ли они сами,  без  помощи,
устроиться на Большой земле и не попадут ли вновь в  руки  к  испанцам.  В
связи с этим он предложил им не только гостеприимство и приют в  индейском
селении, но и принятие их в племя араваков на равных правах со  всеми  его
членами.  Негры встретили  эти  слова  с  глубокой  благодарностью.  Потом
Манаури обратился ко  мне  и  заверил,  что  племя  окажет  мне  всяческое
содействие, чтобы помочь благополучно добраться до островов, расположенных
неподалеку от устья  реки  Ориноко  и  заселенных  англичанами.  Затем  он
добавил:
     - Но если сказать по совести, то нам хочется, чтобы  ты  оставался  у
нас гостем как можно дольше, и даже на вею жизнь! В дружбе, уважении и еде
ты, Ян, не будешь знать у нас недостатка!
     Я от всего сердца  поблагодарил  его  за  добрые  слова  и  искреннее
приглашение.
     В последний день пребывания на  острове  мы  пробудились  задолго  до
рассвета и принялись перевозить на шхуну имущество и раненых.  Имевшееся у
нас огнестрельное оружие я решил подарить индейцам  после  прибытия  в  их
селение и с особым вниманием следил, чтобы его ненароком не  повредили.  У
нас было около тридцати мушкетов и ружей с большим запасом пороха и пуль -
мощь, разумное использование которой могло гарантировать  свободу  и  само
существование араваков на много-много лет вперед.  Арнаку и Вагуре,  лучше
других понимавшим значение этого оружия, я доверил его сохранность.
     Якоря мы подняли лишь около полудня, когда  посвежел  ветер,  и  курс
взяли прямо на восток, стремясь подольше не приближаться к материку, с тем
чтобы не попасть во встречное течение.  Всего нас на шхуне  было  тридцать
человек: нападение испанцев стоило жизни  одиннадцати  несчастным,  в  том
числе одной женщине и трем детям. Дорого-доставался нам путь к свободе!
     Стоя на палубе, опершись о борт, Арнак, Вагура и я провожали взглядом
удаляющийся остров, остров  Робинзона,  как  я  его  когда-то  назвал.  Мы
прожили на нем более четырехсот дней, тяжких и напряженных,  дней  упорной
борьбы с болезнями, с дикими животными и с людьми, дней почти непрерывного
изнурительного труда и лишений, а порой и отчаяния.
     Прощаясь с пальмами, тающими в голубой дали, глядя на  исчезающий  за
горизонтом холм, с которого я столько раз тщетно искал взглядом спасения в
пустынном море, я не слал проклятий острову, узником которого столь  долго
был.  На необитаемом острове, как ни странно, я открыл бесценный клад -  я
открыл человека в себе самом и в своем ближнем.
     Именно здесь с незрячих глаз моих спала пелена предубеждений к  людям
иной расы, здесь сердце мое изведало тепло подлинной человеческой дружбы.
     Нет, я не поминал лихом безлюдного острова!
     Кто-то сзади подошел к нам и остановился рядом со мной. Ласана. Одной
рукой она прижимала к себе ребенка, а другой, как и мы, оперлась о борт. С
минуту она смотрела в сторону острова, потом перевела взгляд на меня.  Мне
показалось, что ее огромные агатовые зрачки излучали тепло.
     Я положил свою ладонь на ее руку. Индианка не отстранилась.


                              Аркадий Фидлер

                       БЕЛЫЙ ЯГУАР - ВОЖДЬ АРАВАКОВ


                    Авторизованный перевод с польского

                               Вл. Киселева


                                 ОРИНОКО



                               ГОРА ГРИФОВ

     В течение двух суток после того, как мы покинули остров, корабль  наш
держал курс строго на восток.  Океан был пуст - нигде ни одного корабля, и
это немало нас радовало.  Ветер дул с  северо-востока,  и,  хотя  парусами
управляли руки неопытные, а встречные морские течения затрудняли плавание,
шхуна легко скользила по волнам и заметно продвигалась вперед.
     Все два дня мы не теряли из виду  материка,  простиравшегося  на  юге
волнистой линией; побережье этой части Южной Америки, а  говоря  точнее  -
Венесуэлы, было гористым.
     Вождь Манаури и его воины  старались  рассмотреть  на  далекой  земле
знакомую вершину, у подножия которой, как они уверяли, лежали их  селения.
Вершина эта именовалась горой Грифов.
     - Разве можно узнать ее на таком расстоянии? - выразил я сомнение.  -
От  Большой  земли  нас  отделяет  много  миль.  Все  горы  там    кажутся
одинаковыми.
     - Мы узнаем, Ян, нашу  гору,  мы  сразу  узнаем!  -  ответил  Манаури
по-аравакски, а мои юные друзья, Арнак и Вагура, как обычно, перевели  мне
слова вождя на английский.
     - Не подойти ли нам ближе к берегу? - предложил я.
     - Не надо! Ближе могут быть подводные скалы. Вершину Грифов мы узнаем
и отсюда.
     Надо ли говорить, с каким усердием  высматривали  мы  эту  вершину  -
предвестницу лучших дней,  рассчитывая,  что  там,  в  селениях  араваков,
придет конец нашим бедам.  Там мои друзья-индейцы окажутся среди своих,  а
шестеро негров найдут у дружественного племени защиту и гостеприимство.  А
я? Я уповал на то, что, оказавшись  на  Южноамериканском  материке,  смогу
легко с помощью индейцев добраться до английских островов Карибского моря.
Я надеялся, что индейцы не обманут моих надежд и помогут  мне  охотно,  от
чистого сердца; тяжкие испытания последней недели связали нас  верной,  до
гробовой доски, дружбой.
     Солнце клонилось к западу, когда на шхуне  поднялся  вдруг  радостный
переполох.  Все бросились на нос корабля и  оттуда  всматривались  вперед,
указывая руками куда-то вдаль.  В синей дымке  далеко  впереди  на  берегу
вырисовывались очертания горной вершины причудливой формы.  Крутой склон с
одной стороны и пологий - с противоположной делали ее похожей на огромный,
устремленный ввысь клюв какой-то хищной птицы.
     - Гора Грифов! - раздавались возбужденные голоса.
     Ко мне, стоявшему на руле, подошел вождь  Манаури,  а  вслед  за  ним
толпой и все остальные: Арнак, Вагура, Ласана,  индейцы,  негры.  Лица  их
выражали столько радости, столько счастья, что и мне  невольно  передалось
всеобщее возбуждение.
     -  Правь  к  ней!  -  только  и  смог  вымолвить  Манаури.  -  Ян!  -
торжественным тоном произнес он. - Ты наш брат, и мы любим тебя!  Тебе  мы
обязаны своим спасением на острове. Твой разум и твои ружья победили наших
преследователей-испанцев.  Дружба твоя вернула нас к  жизни.  Ты,  великий
воин своего народа, не можешь пока вернуться к своим, и мы просим тебя  от
чистого сердца: останься у нас! Останься навсегда!
     Среди всеобщего радостного оживления все присутствующие встретили его
слова горячим одобрением.
     - Сердечно благодарю  вас  за  даруемое  мне  гостеприимство,  но,  к
сожалению, я не могу им воспользоваться, - ответил я твердо. - Я пробуду у
вас не дольше, чем потребуется для подготовки моего отъезда на  английские
острова. Могу ли я рассчитывать па вашу помощь, Манаури?
     - Ты - наш брат! -  ответил  вождь.  -  Мы  сделаем  все,  о  чем  ты
попросишь...
     Вершину Грифов мы увидели, когда до нее оставалось еще немало миль, и
лишь после многих часов плавания приблизились наконец  к  ее  подножию.  К
этому времени солнце уже заходило и близился вечер.  До ближайшего селения
араваков, лежавшего на берегу лагуны в устье реки  по  той  стороне  горы,
оставалось плыть  еще  добрых  два  часа  при  попутном  ветре  и  хорошей
видимости, а тут, как назло, и  ветер  под  вечер  стих,  и  стали  быстро
сгущаться сумерки. Не оставалось иного выхода, как подплыть поближе к горе
и бросить вблизи от берега на ночь якорь.  Индейцы знали здесь каждую пядь
морского дна, но предпочитали дождаться рассвета  я  лишь  при  свете  дня
ввести шхуну в залив.
     Совсем стемнело, и  лишь  звезды  светили  нам,  когда  мы  покончили
наконец со всеми делами и встали  на  якорь.  Никто,  кроме  детей,  и  не
подумал отправляться на отдых - предстоящий день будоражил всех одинаково:
и негров, и индейцев, и меня.
     Еще до наступления темноты индейцы надеялись обнаружить в море или на
берегу хоть какие-нибудь признаки  человеческой  жизни  -  хотя  бы  лодки
рыбаков, вышедших на ловлю, - но зрение они напрягали напрасно.
     - Это непонятно, - поделился со мной недоуменном Манаури. - Я  хорошо
помню, как было прежде, - под вечер рыбаки всегда выходили в море.
     -  Вероятнее  всего,  они  выходили  и  сегодня,   -    высказал    я
предположение.
     - Мы их не видим.
     - Просто они, наверно, заметили нас раньше, чем мы  их,  и,  опасаясь
чужих людей на шхуне, укрыли свои лодки в бухте.
     - Может ли так быть? - задумался вождь.
     И тут я вдруг заметил, что в волнении говорю с Манаури  по-аравакски.
Наверно, я безбожно коверкал слова, по, как бы  там  ни  было,  говорил  и
совсем  неплохо  понимал  все,  что  говорит  Манаури.  Как  же  так,   я,
англичанин, точнее говоря, вирджинский англичанин польского происхождения,
- и вдруг по-аравакски! Как это? Откуда? Ни разу до  этой  минуты  мне  не
приходило  в  голову,  что  я  знаю  аравакский  язык.  Впрочем,  никакого
колдовства тут, вероятно, не было, и все объяснялось  очень  просто:  живя
вместе с Арнаком и Вагурой на необитаемом острове более года, я  постоянно
изъяснялся с ними на английском языке, которым достаточно  хорошо  владели
оба юноши.  Но между собой молодые индейцы говорили исключительно на своем
родном языке, притом ничуть не смущаясь моим присутствием.  Бессознательно
я улавливал чужую речь, и притом так успешно, что постепенно,  не  отдавая
себе даже в этом отчета, стал понимать отдельные слова, а  потом  и  целые
фразы.  Я мало придавал всему  этому  значения  и  потому  знания  обретал
незаметно, исподволь,  как  бы  скрытым  путем,  но  вот,  когда  возникла
потребность,  знания  эти  пробились  наружу  и  полностью  проявились.  В
обстановке всеобщего  возбуждения  никто  этого  не  заметил,  кроме  меня
самого.
     Люди  на  палубе,  привольно  расположившись  группами,    вполголоса
переговаривались, впадая порой в долгое молчание. И тогда чуткое ухо легко
выхватывало звуки, доносившиеся с  материка.  До  берега  было  не  больше
пятидесяти-шестидесяти  саженей,  и  до  слуха  долетали  голоса    ночных
джунглей, а чуть ближе - шум ленивой морской волны, ласково бившей изредка
о прибрежный песок. Еще при свете дня я убедился, что растительность здесь
была очень похожа на ту, среди которой мне довелось жить  на  острове:  не
сплошной  непроходимый  лес,  а  высокий  кустарник,  сухой  и    колючий,
перемежающийся зарослями знакомых мне кактусов и агав, среди которых  лишь
изредка кое-где  возносились  стройные  пальмы  и  другие  высокоствольные
деревья.  Отзвуки ночной жизни природы, доносившиеся  оттуда,  были  почти
такими же, как и в дебрях моего острова, но насколько же глубже  проникали
они в  душу!  Непередаваемым  волнением  теснили  они  сердце,  будоражили
воображение.  И я понимал отчего -  звуки  эти  исходили  от  таинственной
огромной  земли,  покрытой  где-то  в  глубине  непроходимыми   джунглями,
изрезанной руслами громадных рек, от земли, по которой  бродили  неведомые
племена диких туземцев, где  жестокие  испанцы  и  португальцы  основывали
города и беспощадным мечом утверждали свои законы и  свою  религию.  Одним
словом, это были звуки земли, сулившей грозное будущее,  полное  неведомых
приключений и опасностей.
     Вождь Манаури, Арнак  и  Вагура  сидели  рядом  со  мной.  Сгорая  от
любопытства поскорее узнать, что ждет меня завтра,  я  стал  расспрашивать
вождя о селениях араваков.  С удивлением я узнал, что деревень здесь  было
немного, всего пять.
     - Только пять селений? И больше нет?
     - Здесь нет.
     - Зато, наверное, это очень большие селения?
     - Есть и большие, есть и маленькие.  В моей деревне, одной  из  самых
больших, при мне жили почти три раза по сто человек.
     - Триста воинов?
     - Нет, триста всего. И воинов, и стариков, и детей, и женщин.
     - Сколько же примерно человек во всех пяти деревнях?
     - Почти десять раз по сто.
     - Вместе с женщинами и детьми?
     - Да, вместе с женщинами и детьми.
     Я едва верил собственным ушам.
     - Значит, вас так мало?! Ты не шутишь, Манаури?
     - Нет, Ян, я не шучу.
     - И это все племя араваков? Я думал, вас больше.
     - Ты не ошибался.  Араваков намного больше - это  великое  племя,  но
живет оно не здесь, а далеко на юге, в краю,  который  зовется  Гвиана,  в
месяце пути от нас.
     - Месяц пути - это примерно пятьсот миль?
     - Возможно, пятьсот, возможно,  больше.  Чтобы  попасть  туда,  нужно
перейти великую реку Ибириноко и еще много-много дней идти на юг  от  этой
реки. Там находятся селения нашего народа.
     - Реку Ибириноко?
     - Это индейское название реки, которую испанцы зовут Ориноко.
     - Значит, здесь живет только небольшой род племени араваков?
     - Небольшой род, правильно.
     Известие это в первый момент встревожило меня: если  здесь  так  мало
людей,  то,  возможно,  не  найдется  даже  охотников  доставить  меня  до
английских островов Карибского моря.  Но Манаури уверял, что мне не о  чем
беспокоиться: люди найдутся - это его забота.
     Обстоятельства появления здесь, на севере, вдали от основных селений,
небольшой части араваков вождь объяснил мне так.  Пять или шесть поколении
назад, а значит, примерно лет сто тому назад, между племенами араваков  на
юге произошел резкий раскол и  вспыхнула  братоубийственная  война.  Из-за
чего  -  теперь  неизвестно.  Племена  по  берегам  реки  Эссекибо,  более
многочисленные, чем другие,  одержали  верх  и  жестоко  притесняли  своих
противников.  Особенно страдали племена, жившие по берегам реки Померун. И
вот однажды они погрузили свой скарб на лодки и  в  поисках  новой  родины
Отправились вдоль морского побережья на север.  Искать пришлось долго:  то
негостеприимным оказывался берег, то мешала враждебность чужих племен,  но
в конце концов они нашли все-таки то, что искали, у подножия горы  Грифов.
Здесь и осели.  С двух сторон соседями у них  оказались  два  воинственных
племени карибов.  Но жили они довольно далеко и после нескольких неудачных
стычек оставили пришельцев в покое и больше не тревожили. Лишь в последние
годы на араваков свалились новые беды: на деревни стали устраивать  набеги
испанские пираты и торговцы невольниками.
     - А ты, Манаури, - прервал я рассказ,  -  был  вождем  всех  араваков
здесь, на севере?
     - Нет.  Каждая из пяти здешних деревень  имела  своего  вождя,  главу
рода, а я был одним из них.
     - А главного вождя у вас не было?
     - Был.  Его звали Конесо. Но власть у него ограниченна, и  он  решает
только самые общие дела.
     - Кто же пользуется у вас полной властью?
     - Вождь рода или деревни, но и он подчиняется решениям общего совета,
в котором участвуют все взрослые мужчины рода.
     - А если совет решит, что мне не надо помогать, поскольку я  белый  и
чужеземец?
     Манаури возмутился:
     - Ты наш брат, Ян, и спаситель, а индейцы имеют разум и  сердце,  они
не покроют себя позором и не допустят неблагодарности!
     - А предположим, что  за  годы  твоей  неволи  твой  преемник  вкусил
сладость власти и встретит тебя теперь как  врага,  а  меня  тем  более...
Разве это невозможно?
     Вероятно, это  было  возможным,  поскольку  Манаури  вдруг  умолк.  В
темноте я не  видел  его  лица,  но  почувствовал,  что  оно  нахмурилось.
Какие-то сомнения, видимо, тревожили и его. Минуту спустя он проговорил:
     - Не думай об этом.  У нас тебя не ждет обида или неблагодарность.  А
если - хотя это и невозможно - пл