кна одноэтажного домика, подготовили понятых
и на рассвете сентябрьского воскресного дня постучались в дверь.
     В  ответ послышалось:  "Кто там?" Узнав голос знакомой соседки-понятой,
мать жены "Кириллова" откинула крючок и отодвинула засов.  Вместе с понятыми
мы вошли в сени,  тихонько попросили зажечь лампу и тоже вместе с понятыми и
матерью прошли в комнату, где крепко спали "Кириллов" и его жена.
     Пришлось разбудить...
     Открыв глаза,  "Кириллов" недоуменно уставился на нас и сел.  Объяснив,
кто  перед  ним,  и  предъявив ордер на  обыск и  арест,  мы  предложили ему
одеться, предварительно прощупав одежду и заглянув под подушку.
     - Значит,  вот вы кто,  - подавленно произнес "Кириллов". - А я думал -
опять те.
     - Кто "те"? - не понял я.
     - Которые несколько дней  назад забрались к  нам  через кухонное окно и
едва ли не все ценное унесли. Даже на улице, мерзавцы, не оставляют в покое.
Лезет,  подлец:  "Дай прикурить..." А сам так и зыркает, что бы такое с меня
снять.
     - Почему же вы в милицию не заявили?
     "Кириллов" не ответил, лишь как-то безразлично махнул рукой.
     Он  не  нервничал,  не  волновался,  не  пытался разыгрывать возмущение
обыском,  как  это  нередко  делали  другие.  Равнодушно оделся,  равнодушно
смотрел,  как мы производим обыск, и не менее равнодушно отвечал на вопросы.
У меня даже шевельнулось сомнение:  "Не ошибка ли, тот ли это "Кириллов"? Он
же больше переживает недавний налет грабителей, чем наш приход".
     Между тем и  самый тщательный обыск не дал ничего интересного.  Если не
считать кинжала, обнаруженного под подушкой.
     - Не для вас,  а для тех приготовил, - бросив взгляд на находку, сказал
"военрук". - Думал, явятся, так теперь-то уж я их встречу...
     Ни оружия огнестрельного нет,  ни денег.  Как же так? Не могли же немцы
перебросить своего агента из-за  линии фронта,  что  называется,  с  пустыми
руками. Очевидно, все эти странности и загадки придется разгадывать позднее.
А сейчас пора возвращаться в управление.
     - Одевайтесь, - сказал я "Кириллову". - Поедете с нами.
     И  на  этот  раз  он  подчинился  беспрекословно:  молча  взял  у  жены
приготовленный  ею  сверток,   попрощался  и  вместе  с  нами  направился  к
поджидавшему автомобилю.
     Поединок -  допрос  этого  человека -  вел  опытный следователь Николай
Иванович  Рыбаков.  Поначалу,  как  и  полагается,  уточнил  имя,  отчество,
настоящую фамилию арестованного.
     И только после этого задал вопрос:
     - Известна ли вам такая фамилия: Кириллов?
     - Да, - кивнул "военрук", - это девичья фамилия моей матери.
     - При каких обстоятельствах, где и когда вы ее вспомнили?
     - Вспоминал не раз,  даже путал свою фамилию с этой. Вероятно, кто-либо
и знает меня, как Кириллова. Не все ли равно.
     - Ну, а "Лапина" вы знаете? Встречались с ним?
     - Как же, вместе в немецком окружении были.
     - Только ли?  Не  там  ли  этот  человек стал "Лапиным",  где  вы  сами
превратились в "Кириллова"?
     - Это где же?
     - В немецко-фашистской разведывательной школе.
     Или понял шпион,  что его разоблачили,  или не  было у  него больше сил
играть двойную роль,  -  трудно сказать.  Подумав с  минуту,  он  с  прежним
равнодушием произнес:
     - Я все расскажу. Записывайте.
     Поздней осенью 1942 года после лечения в полевом госпитале этот человек
попал  в  новую  воинскую часть и  был  назначен командиром роты.  Во  время
фашистского  наступления  на  Брянском  направлении  их  часть  оказалась  в
окружении, а вскоре сам он - в плену. На первом же допросе пленный рассказал
немцам все,  что  знал о  дислокации наших войск на  этом участке фронта,  о
численности и  вооружении продолжавшей сражаться дивизии.  Рассказал все и о
себе. В частности, что знает радиодело.
     Показания эти,  с  уточнениями и подробностями,  пришлось повторить и в
концлагере,  в  городе  Борисове,  где  офицер  немецкой  разведки предложил
струсившему перебежчику перейти на службу к гитлеровцам.
     - Выбирайте,  -  сказал капитан,  -  или вы будете работать на нас, или
расстрел.
     И трус согласился.
     После этого он  попал в  борисовскую разведывательную школу,  в  группу
радистов,  где  и  познакомился с  таким же  изменником,  будущим фашистским
шпионом  "Лапиным".  Все  шло  по  однажды и  навсегда заведенному немецкому
шаблону:   подписка  о  согласии  работать  в  пользу  германской  разведки,
присвоение  клички-псевдонима,   для  которой  пригодилась  фамилия  матери:
"Кириллов".   И  -  учеба  с  утра  до  позднего  вечера.  Изучение  приемов
фашистского шпионажа.
     - Сколько раз после школы вас перебрасывали в советский тыл?  - спросил
Рыбаков.
     - Дважды.  Первый раз с  группой разведчиков в  прифронтовую полосу для
сбора шпионских сведений. Выполнив задание, наша группа вернулась назад.
     - А второй?
     - Через два  месяца.  В  апреле сорок третьего года  группу из  четырех
человек на  самолете перебросили за  линию фронта.  Я  и  Лапин выпрыгнули с
парашютами в  районе  станции Касторная,  остальных двух  разведчиков должны
были  выбросить поближе к  Старому Осколу или  Воронежу.  Что  с  ними потом
стало, я не знаю.
     - Какое снаряжение дали вам немцы?
     - Рацию,   револьверы  системы  "наган"  с  четырнадцатью  патронами  к
каждому,  колбасу,  хлеб,  сахар  и  по  восемьдесят тысяч  рублей советских
дензнаков на человека.
     - Во что вы были одеты?
     - На мне была форма старшего лейтенанта,  на Лапине - старшего сержанта
Красной Армии.
     - А какими документами вас снабдили? Что было при вас?
     - Удостоверение личности на  мою  настоящую фамилию,  расчетная книжка,
командирское   удостоверение  и   несколько   запасных   бланков.   Дали   и
незаполненные бланки  истории  болезни со  штампом и  печатью находящегося в
Пензе военного госпиталя, чтобы, в случае опасности, можно было сфабриковать
новые документы.
     - В чем заключалось задание немецкой разведки?
     - Обосноваться в  районе  Касторной,  наблюдать  за  движением воинских
эшелонов  в  сторону  фронта  и  регулярно информировать по  радио  немецкое
командование об увиденном.
     - Что из этого вы успели выполнить?
     - Ничего.  Во время приземления потеряли рацию и стали немыми. Потому и
решили идти не к Касторной, а прямо в Воронеж.
     Так же  точно,  методически,  продолжал фашистский холуй отвечать и  на
дальнейшие вопросы следователя.  Еще в  Борисове,  в разведывательной школе,
они  с  Лапиным договорились,  что,  если удастся благополучно приземлиться,
постараются пробраться в Горький, где жили родственники второго шпиона.
     Побывав  в  Воронеже,  для  пущей  безопасности воспользовались чистыми
госпитальными бланками.  Так  у  Кириллова  появилась медицинская справка  о
ранении в ногу,  контузии и повреждении позвоночника, а у Лапина - о ранении
в  бедро.  Именно  такие  ранения они  получили раньше,  до  позорной измены
Родине.  Не забыли заготовить и соответствующие, по всей форме, направления:
Лапина -  в распоряжение Балахнинского райвоенкомата, Кириллова - Пермского,
потому что в  Перми жил его отец.  Но прежде чем расстаться,  Кириллов почти
два  месяца провел "в  гостях" у  своего напарника,  "отдыхая" от  пережитых
волнений.  Почему не "отдохнуть", если и денег, полученных у хозяев, хватает
и  не  надо ежеминутно дрожать за  свою шкуру...  Даже тысячу рублей из тех,
иудиных восьмидесяти тысяч, жене в Омск соизволил по почте перевести...
     - А потом?
     - Съездил на несколько дней к отцу в Пермь,  а оттуда -  в Омск: деньги
были уже на  исходе.  В  Омске Куйбышевский райвоенкомат признал ограниченно
годным и  направил военруком в среднюю школу.  С тех пор безотлучно нахожусь
здесь.
     - Значит, деньги вы израсходовали. А где револьвер?
     - Бросил в реку перед отъездом в Пермь. Зачем он мне.
     Нет, Кириллов ничего не скрывал от следователя. Он даже собственноручно
написал позывные гитлеровской шпионской радиостанции.  Рассказал, как должны
были вестись сеансы передач. Но за всем этим чувствовалось не чистосердечное
раскаяние попавшего в путы гитлеровской разведки человека, а желание выжить.
Остаться в живых любой ценой!
     Он ведь мог вернуться на честный путь.  Мог тогда, когда был первый раз
заброшен  в  прифронтовую полосу,  отделиться  от  соучастников и  прийти  с
повинной.  Не пришел.  Мог явиться в органы государственной безопасности,  в
милицию,  в любую воинскую часть сразу после того,  как приземлился в районе
Касторной.  Не явился.  Мог и в Омске,  в военкомате признаться во всем.  Но
опять-таки не признался. Более того: они с Лапиным договорились ни за что не
являться с повинной и не признаваться в измене!
     На что же рассчитывали эти забывшие честь и совесть подонки?
     Рыбаков так и спросил:
     - На что вы надеялись?
     И Кириллов вынес приговор самому себе:
     - Я  не  отрицаю факта  измены  Родине,  потому что  не  воспользовался
подходящими случаями для  перехода на  сторону советских войск,  не  ушел  в
партизаны,  а когда оказался на нашей территории, не явился к вам. Но я и не
сделал ничего из порученного мне немцами.  Думал так: доживу до конца войны,
а  там обо мне никто не  вспомнит.  И  останется пятно измены только на моей
собственной совести.
     Ничего не сделал...
     А  участие в  шпионаже в  прифронтовой полосе?  А  подписка с согласием
служить гитлеровской разведке? Кто скажет, как бы повел себя этот "ничего не
сделавший" вражеский агент,  если бы в  Омске его разыскал и  прижал к стене
новый шпион или диверсант, присланный фашистами из-за линии фронта?
     Так и этой,  которой уже по счету шпионской группе,  пришел конец. А за
весь  период Великой Отечественной войны  их  было  немало.  Территориальные
органы  государственной безопасности  выявили  и  обезвредили  одних  только
вражеских парашютистов 1854 человека. Из них 631 агента арестовали вместе со
всем шпионским снаряжением, вплоть до походных портативных радиостанций*.
     ______________
     * Поединок с фашистской разведкой. "Известия" от 3 апреля 1965 г.

     Конечно,  не  все шпионы и  диверсанты оставались верны своим хозяевам,
как говорится,  до конца.  И  во время войны,  и в послевоенные годы десятки
попавших в  шпионские сети людей терпеливо дожидались той минуты,  когда они
будут  переброшены  на  советскую  территорию.   А  оказавшись  на  ней,  не
раздумывая и не колеблясь, приходили в органы государственной безопасности и
подробно  рассказывали  о  том,   как  и  что  вынудило  их  стать  на  путь
предательства и  измены.  Нет нужды подробно описывать такие случаи,  о  них
достаточно часто сообщали наши газеты.
     Нельзя не  подчеркнуть еще  раз  высокий гуманизм законов нашей страны:
люди,  теми или иными путями попавшие в  лапы иностранных разведок и позднее
добровольно явившиеся с  повинной,  неизменно находят прощение у  советского
народа.
     Трудными были годы Великой Отечественной войны.  И  все же  не  могу не
рассказать об одном забавном случае, который произошел у нас в ту пору.
     Как-то ранней весной 1944 года начальник областного управления приказал
послать машину километров за сто от Омска в небольшой поселок,  где накануне
задержали агента гитлеровской разведки.  Мне, тогда начальнику следственного
отдела, было поручено принять задержанного и допросить его.
     Такое случалось и раньше, и я мысленно приготовился увидеть противника,
с которым придется основательно повозиться.  Поэтому, прежде чем встретиться
с арестованным,  я решил ознакомиться с документами,  составленными на месте
задержания.  Просмотрел протокол допроса, проведенного начальником районного
отделения МГБ.
     Из  документов было  видно,  что  задержанный родился  и  до  недавнего
времени  проживал на  оккупированной территории.  Он  попал  в  лагерь,  под
угрозой голодной смерти согласился служить немцам и  в конце концов очутился
на шпионских курсах. После курсов его направили в советский тыл для шпионажа
и  совершения  диверсий.   В  протоколе  перечислялись  задания,  полученные
вражеским   лазутчиком:   взрывать   и   разбирать   железнодорожные   пути,
организовывать крушения поездов, отравлять колодцы и водоемы.
     Правда,  все это было пока на бумаге. Никаких документов и вещественных
доказательств,  подтверждающих показания задержанного, при протоколе допроса
не  оказалось.  Ничего существенного,  конкретного не  было и  в  показаниях
свидетелей.
     Пришла пора начинать,  и  я попросил ввести задержанного в кабинет.  На
пороге  появился  веснушчатый,   вихрастый  подросток  с   озорными,   хитро
поблескивающими глазами.
     На мгновение даже больно стало: опять...
     Всего лишь год назад гитлеровцы забросили на  парашютах в  наш глубокий
тыл большую группу детей,  снабженных, главным образом, минами. Тогда ребята
сами явились к представителям Советской власти,  принесли мины и рассказали,
как немцы учили подсовывать их в  железнодорожные склады топлива и в эшелоны
с боеприпасами.  В то время вражеский расчет провалился с треском. А теперь,
значит, решили попробовать еще раз?
     Усадив  мальчишку  возле  стола,  я  как  мог  спокойнее  предложил ему
подробно рассказать о  себе.  Парень бойко и  самоуверенно,  как  заученное,
начал  повторять все,  что  было  написано в  протоколе первого допроса.  Но
бойкость, самоуверенность и заставили насторожиться.
     - Погоди,  погоди, - остановил я парнишку. - А где же остальные ребята,
вместе с которыми ты был переброшен? Почему задержали тебя одного?
     - Откуда мне знать? Разбрелись кто куда.
     - Ну, а сам ты где родился? Мать, отец твои где?
     И  опять,  как  заученное,  -  название населенного пункта на  пока еще
оккупированной территории. И без тени печали, почти веселое добавление:
     - Папка с мамкой во время бомбежки погибли,  а кроме них у меня никаких
родственников не  осталось.  Вот  и  пошел бродить по  дорогам,  куски хлеба
выпрашивать, да так и в тюрьму попал. А оттуда в лагерь, потом в школу...
     - Документами тебя немцы снабдили на  дорогу?  Чем ты  можешь доказать,
что родился именно в этом городе, а не в другом?
     - Документы?  Зачем они?  Таких, как я, в армию еще не берут. Приказали
взрывать, я и согласился.
     - Что взрывать?  И чем?  При тебе же во время ареста никакой взрывчатки
не нашли.
     - А я выбросил все.  Как только приземлились,  взял и бросил:  не хотел
заниматься таким поганым делом.
     - Хорошо.  Допустим,  взрывчатку ты  выбросил.  После этого добрался до
станции и сел в поезд. Так?
     - Ага...
     - И без документов,  без денег, без билета проехал чуть ли не через всю
страну?
     - Так ведь нынче таких "зайцев" полным-полно!  Сами знаете,  милиции не
до них.
     - А  питался чем?  И  почему сошел с  поезда на  той станции,  где тебя
задержали?
     Здесь  у  допрашиваемого произошла заминка:  покраснел,  потупился,  не
зная, что ответить. Но тут же нашелся:
     - У меня были деньги.  Малость немцы с собой дали. И продукты были. Как
все кончилось, я и сошел с поезда.
     С  каждым вопросом и  ответом у меня крепло подозрение:  врет чертенок,
фантазирует,   морочит  голову.  Начитался  "шпионских"  книжек,  наслушался
рассказов о разведчиках и плетет несуразицу.  Очень может быть, что ни отца,
ни матери у него действительно нет.  Воспитывался у родственников и,  крепко
набедокурив,  решил задать стрекача.  Надо было выбить "романтическую" почву
из-под ног у "шпиона", и, будто невзначай, я спросил:
     - Как же это ты с теткой не поладил? Сбежал, не сказавшись. А она ищет,
с ног сбилась, всю милицию на поиски подняла. Разве так можно?
     Паренек даже привскочил на стуле:
     - Как же,  будет она искать!  Поругались мы, я и решил не возвращаться.
Если б вы только знали...  - и вдруг поняв, что проговорился, парнишка зажал
ладонью рот.
     Я невольно рассмеялся:
     - Ладно, хватит врать. Рассказывай-ка лучше правду.
     И "шпион" начал рассказывать...
     Оказалось,  что несколько лет назад отец его умер,  мать вторично вышла
замуж,  а  мальчика приютила тетка,  сестра  отца.  Характер у  приемыша был
занозистый,  он и с отчимом не смог ужиться,  не ужился и с теткой. Недавно,
после очередной ссоры,  решил сбежать.  Денег хватило только до той станции,
где  беглеца задержали,  и,  чтобы  не  вернули домой,  он  сочинил всю  эту
"шпионскую" историю.
     Наши сотрудники немедленно разыскали тетку,  уже обратившуюся по поводу
исчезновения племянника в милицию, и привезли ее в управление.
     - Неужели  лучшего ничего  придумать не  мог?  -  спросил я  мальчишку,
передавая его тетке. - Угодил бы в тюрьму, что тогда?
     - Из тюрьмы бы меня все равно отпустили,  - ответил он. - Подержали бы,
разобрались, и - катись.
     - Ну, а с тетей как? Не жалеешь, что она мучилась, волновалась?
     Паренек опустил голову, вздохнул:
     - Дурак я... Больше бегать не буду, честное слово!
     - Что ж, если так, веди тогда тетю домой.
     Дверь кабинета закрылась,  и я с облегчением спрятал в ящик стола так и
не понадобившийся бланк протокола допроса.


                      БЕЗ ОПОЗНАВАТЕЛЬНЫХ ЗНАКОВ

     Быстро пролетели без малого семь лет моей работы в Омске, и опять новое
назначение:  в Бурятскую автономную республику, заместителем министра, потом
министром государственной безопасности.
     А оттуда, уже в 1952 году, - в Белоруссию, в Минск.
     Все здесь напоминало о  суровых испытаниях,  выпавших на  долю минчан в
годы Великой Отечественной войны. Город Минск наполовину лежал в развалинах,
среди которых то там,  то сям поднимались островки новостроек. С каждым днем
таких островков становилось больше, они все заметнее сливались в новые жилые
массивы.
     Такой воспринимал белорусскую столицу не только я -  каждый,  кто в это
время впервые приезжал сюда.  Все  это радовало глаз,  вселяло уверенность в
будущее. Но немногие знали, какая еще шла жестокая борьба за это будущее. За
то, чтобы быстрее залечить тяжелые раны военных лет.
     В белорусских лесах, особенно в западных областях республики, орудовали
остатки бандитских шаек.  Фашистские недобитки, не выловленные еще изменники
Родины  и  предатели,  совершали нападения на  небольшие деревни,  грабили и
уничтожали  народное  добро,   убивали  советских  работников  и   колхозных
активистов.   Оставленная   оккупантами   подпольная   вражеская   агентура,
перешедшая в  руки  новых заокеанских хозяев,  пыталась продолжать подрывную
деятельность.  На саботаж,  а  где можно и  на прямые диверсии и  террор шли
вчерашние полицаи, каратели и прочая нечисть.
     Наряду с холодной, дипломатической войной империалисты не отказались от
заброски на нашу территорию своих агентов,  шпионов и диверсантов, которые в
первые послевоенные годы  могли  найти  убежище среди затаившихся фашистских
прислужников. В свою очередь, обосновавшиеся в западных государствах злейшие
враги  белорусского  народа  -  националисты  Родослав  Островский,  Николай
Абрамчик,  Борис Рогуля и иже с ними, лезли из кожи вон, стараясь обеспечить
вражеские разведки нужными  для  этой  цели  "кадрами".  Вербовали их  среди
изменников и  предателей,  бежавших подальше от тех мест,  где многих из них
ждала неминуемая кара за совершенные преступления.
     И борьба продолжалась.
     Незримые   нити    империалистических   разведок,    словно   щупальцы,
протягивались из-за  рубежа  на  территорию  Советского  Союза  и,  конечно,
приграничной Белоруссии.  Вчерашние союзники в борьбе с германским фашизмом,
а  ныне  враги социалистического мира  пытались как  можно дальше продвинуть
свою агентуру. Тайная война была тем ожесточеннее и коварнее, чем изощреннее
действовали тщательно отобранные и хорошо обученные вражеские лазутчики.
     Но ставка американской и  английской разведок на свои "кадры" в  Стране
Сов