╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
слова Вергилия: "Varium et mutabile".
На другой день он с еще более мрачным
лицом пришел к мисс Бертрам и протянул ей письмо.
- Мистер Хейзлвуд, - сказал он, - больше заниматься со мной не будет.
Он постарался возместить мне потерю этих уроков деньгами. Но чем он
возместит те знания, которые он мог бы приобрести под моим руководством?
Ведь, даже чтобы написать эти несколько строк, ему пришлось потратить чуть
ли не целый час времени, испортить четыре пера и целую кипу хорошей белой
бумаги. А я бы за какие-нибудь три недели выучил его писать твердо,
аккуратно, разборчиво и красиво, я бы сделал из него настоящего каллиграфа.
Но, видно, бог судил иначе.
Письмо состояло всего из нескольких строк; Чарлз жаловался на
жестокость мисс Бертрам, которая не только отказывалась видеться с ним, но
запрещала ему даже и через третьих лиц узнавать о ее здоровье и оказывать ей
разные услуги. Но завершалось оно уверением, что, как бы строга она с ним ни
была, никакая сила не сможет поколебать его чувств к ней.
При покровительстве миссис Мак-Кэндлиш Сэмсону удалось найти кое-каких
учеников, далеко не столь знатных, правда, как Чарлз Хейзлвуд, и поэтому
плативших за уроки значительно меньше. Но все же заработок у него был, и он
с большой радостью приносил его мистеру Мак-Морлану каждую неделю, оставляя
себе только самую ничтожную сумму на табак.
Но покинем пока Кипплтринган и посмотрим, что делает наш герой, а то
читатель наш, чего доброго, подумает, что мы снова расстаемся с ним на
четверть века.
Глава 16
Никак не оберешься ты с дочерью печали,
Растишь, растишь и видишь: труды твои
Пропали.
Купи-ка ей колечко да шелковое сшей-ка
Ей платьице поярче - и упорхнет злодейка.
"Опера нищих"
Сразу же после смерти Бертрама Мэннеринг отправился в небольшое
путешествие, рассчитывая вернуться в Элленгауэн ко дню торгов. Он побывал в
Эдинбурге и других городах и ехал уже обратно, когда в маленьком городке, на
расстоянии какой-нибудь сотни миль от Кипплтрингана, куда он просил своего
друга мистера Мервина адресовать ему письма, он получил от него довольно
неприятное известие. Мы уже однажды позволили себе заглядывать a secretis
в переписку Мэннеринга; приведем же теперь отрывок и из
этого письма.
Прости, любезный друг, за то, что я причиняю тебе столько боли,
растравляя еще не зажившие раны, о которых ты писал мне в последнем письме.
Мне всегда доводилось слышать - хоть, может быть, это и неверно, - что
мистер Браун устремлял все свое внимание на мисс Мэннеринг. Но, если бы даже
это и было так, нельзя было рассчитывать, чтобы ты при твоем положении
оставил его дерзкое поведение без последствий. Умные люди говорят, что мы
уступаем обществу свое естественное право самозащиты только с тем, чтобы
законы его ограждали наши интересы. Если одна сторона нарушает это условие,
то соглашение теряет силу. Например, никто не будет считать, что у меня нет
права защищать кошелек и жизнь от разбойника с большой дороги совершенно так
же как их защищает какой-нибудь дикий индеец, не знающий ни суда, ни закона.
Вопрос о сопротивлении или покорности решается в данном случае только
обстоятельствами и средствами защиты, которыми я располагаю. Но если,
например, я вооружен и равен противнику силой, и вдруг меня оскорбили словом
или делом, вер равно кто, человек ли знатный или бедняк, и я все стерплю,
никто не подумает, что я это сделал из религиозных или нравственных
побуждений, если только я не какой-нибудь квакер.
Так же обстоит дело и с оскорблением чести. Какой бы пустяковой ни была
нанесенная обида, последствия ее во всех отношениях тяжелее, чем последствия
разбойничьего нападения, и общественному правосудию гораздо труднее
удовлетворить потерпевшего, а может быть, даже и вовсе невозможно. Если
кто-нибудь решил ограбить Артура Мервина и у последнего нет сил для защиты
или нет умения защищаться, то ланкастерский или карлайлский суд защитит его,
наказав виновного. Но кто же скажет, что я должен возложить все на
правосудие и дать себя сначала ограбить, если я в силах защитить свою
собственность и хочу это сделать? А что, если мне нанесут обиду, которая, не
будучи отмщена, навсегда запятнает мою честь и последствия которой все
двенадцать судей Англии вместе с лордом-канцлером не помогут мне потом
загладить? Есть ли хоть одна статья закона, хоть один довод разума, чтобы
заставить меня отказаться защитить то, что человеку дороже всего на свете?
Насчет того, как смотрит на это религия, я ничего говорить не стану, пока не
буду убежден, что в случаях посягательства на жизнь человека и на его
имущество духовные лица действительно выступят против самозащиты. А если
такого рода самозащита позволительна, то мне кажется, по существу, нет
никакой разницы между защитой жизни или собственности и защитой чести, и то
обстоятельство, что оскорбителями моей чести могут быть люди высокого звания
и к тому же нравственные и весьма достойные, никак не может влиять на мое
право защищать эту честь. Я могу жалеть, что обстоятельства жизни вынуждают
меня вступить в борьбу с такого рода человеком, но в равной степени я жалел
бы благородного неприятеля, погибшего на войне от моего меча. Словом, пусть
этим вопросом занимаются казуисты, замечу только, что я ни в коей мере не
собираюсь защищать любителей дуэлей или зачинщиков ссор. Мне только хочется
оправдать тех, кто берется за оружие, спасая свою честь и свое доброе имя,
которое они неминуемо потеряли бы навсегда, оставив эту обиду без ответа.
Я сожалею о том, что ты хочешь поселиться в Шотландии, но одновременно
и радуюсь тому, что ты будешь не так неизмеримо далеко от нас и что
как-никак это здесь, на севере. Житель Ост-Индии пришел бы в ужас при мысли
поехать из Девоншира на север, в Уэстморленд, но приехать сюда к нам из
Гэллоуэя или Дамфризшира - это все же значит чуть приблизиться к солнцу. К
тому же, если, как я подозреваю, поместье это находится рядом с таинственным
старым замком, где ты во время своего путешествия по Шотландии двадцать лет
тому назад подвизался в роли астролога, - вспоминаю, с какой комической
торжественностью ты мне столько раз об этом рассказывал в письмах, - я не
могу допустить мысли, что ты теперь откажешься от этой покупки. Надеюсь, что
словоохотливый лэрд не иссушил еще потока своего красноречия и что его
капеллан, которого ты так смешно нам описывал, все еще in rerum natura. .
И вот на этом, мой дорогой Мэннеринг, я хотел бы остановиться, потому
что мне очень тягостно продолжать мою повесть, несмотря на то, что я все же
могу самым решительным образом заявить, что твоя дочь Джулия Мэннеринг,
которую ты доверил мне, не совершила ничего предосудительного. Но еще на
школьной скамье у меня было прозвище Правдолюб, и я хочу теперь оправдать
его.
Итак, вот в чем дело. У твоей дочери та же романтическая натура, что и
у тебя. Как и все хорошенькие женщины, она любит, чтобы ею восхищались. К
тому же она твоя наследница - обстоятельство, ничего не значащее для тех,
кто относится к Джулии так, как я, но для искусного и хитрого негодяя это
настоящая приманка.
Ты знаешь, как я посмеивался над ее томной грустью, над ее одинокими
прогулками, когда она поднималась раньше всех или уходила куда-то при лунном
свете, когда все люди спят или играют в карты, что по сути дела одно и то
же. Может быть, то, что случилось, всего-навсего шутка, но я бы желал, чтобы
смеялся над нею ты, а не я.
За последние недели я слышал раза два или три, как кто-то поздно
вечером и рано утром играет на флажо-лете ту самую индийскую мелодию,
которая особенно правится Джулии. Сначала я думал, что это кто-то из слуг,
что в течение дня ему некогда удовлетворить свою страсть к музыке, а теперь,
в ночной тишине, он наигрывает мотив, слышанный днем в гостиной.
Но вчера я засиделся далеко за полночь у себя в кабинете, а это как раз
под комнатой мисс Мэннеринг, и, к моему величайшему удивлению, не только
расслышал отчетливые звуки флажолета, но убедился, что они доносятся с
озера, куда выходят окна дома. Мне очень захотелось узнать, кто это ласкает
наш слух серенадами в столь неурочный час, и я потихоньку подкрался к окну.
Но оказалось, что я не был единственным слушателем. Ты, наверно, помнишь,
что мисс Джулия Мэннеринг выбрала себе комнату с балконом, выходящим на
озеро. Подумай только, я услышал, как открылась задвижка, как распахнулись
ставни и как она вдруг заговорила с кем-то, кто отвечал ей снизу. Это отнюдь
не "Много шума из ничего". Я не мог ошибиться, это был ее голос, и он звучал
так мягко, так нежно, и, признаться, в голосе, который слышался снизу,
звучали те же самые пламенные, страстные ноты, только слов я не мог
разобрать. Я стал отпирать мое окно; мне хотелось расслышать слова, которыми
обменивались эти испанские влюбленные. Но, хоть я и старался не шуметь, я
все же спугнул их; Джулия захлопнула окно и в то же мгновение закрыла
ставни. По плеску весел на воде я понял, что ночной пришелец отплыл. Увидел
я и его самого в лодке - он греб очень быстро и искусно, и лодка неслась по
поверхности озера, как будто в ней сидело человек шесть гребцов. На другое
утро я как будто невзначай задал несколько вопросов кое-кому из слуг, и
оказалось, что лесник два раза видел эту лодку близ дома, а в лодке кто-то
действительно играл на флажолете. Я не стал продолжать расспросы, опасаясь,
как бы у слуг не возникло каких-либо подозрений в отношении Джулии. Утром за
завтраком я вскользь упомянул о вчерашней серенаде, и, уверяю тебя, мисс
Мэннеринг при этом бледнела и краснела. Я тут же переменил разговор, чтобы
она убедилась, что замечание мое носит чисто случайный характер. С тех пор я
велел оставлять на ночь огонь в кабинете и не закрывать ставен, чтобы
отпугнуть ночного посетителя, и сказал Джулии, что из-за сырой, туманной
погоды и приближения зимы ей следует прекратить одинокие прогулки. Мисс
Мэннеринг согласилась последовать моему совету, причем с равнодушием,
которое ей вовсе не свойственно, и это, признаюсь, мне больше всего в ней не
понравилось. У Джулии ведь слитком много упрямства, точно такого же, как и у
"любезного папеньки", чтобы она вдруг так легко рассталась со своими
причудами, и одно только внутреннее убеждение, что спорить в данном случае
было бы неблагоразумно, могло заставить ее покориться.
Ну вот я тебе все рассказал, и теперь решай сам, что тебе делать. Я ни
словом об этом не обмолвился моей супруге, так как она, в качестве
постоянной заступницы всех слабостей женского пола, конечно стала бы
возражать против моего намерения известить тебя обо всем, и даже, больше
того, ей могло прийти в голову обрушить на мисс Мэннеринг все свое
красноречие. А ведь как бы оно ни было блестяще, будучи направлено но своему
прямому назначению, то есть на твоего покорного слугу, - в этом случае, как
мне кажется, оно принесло бы не столько пользу, сколько вред. Может быть,
впрочем, ты сам решишь, что благоразумнее было бы ни на чем не настаивать и
вести себя так, как будто ты ничего об этом не знаешь. Джулия очень похожа
на одного из моих добрых друзей; живое воображение и чуткое сердце
заставляют ее преувеличивать как все хорошее, так и все дурное в жизни. И
все же она превосходная девушка, милая, умная, добрая. Я передал ей твой
горячий поцелуй, и она ответила мне таким же горячим пожатием руки.
Приезжай, пожалуйста, как можно скорее. А пока можешь положиться на
преданного тебе
Артура Мервина.
Р. S. Тебе, наверно, захочется узнать, кто этот ночной музыкант. По
правде говоря, я не имею об этом ни малейшего представления. Ни один из
здешних молодых людей, которые по званию своему и богатству могли бы
составить для Джулии подходящую партию, не способен на такие выходки. Но на
противоположной стороне озера, почти напротив Мервин-холла, есть эта чертова
кофейня, куда стекается всякий приезжий люд - поэты, артисты, художники и
музыканты. Они приезжают сюда восхищаться природой, любят помечтать,
подекламировать стихи и всегда чем-нибудь увлекаются до безумия. Нам
приходится расплачиваться за красоту наших мест и терпеть присутствие всех
этих шутов, которые стремятся сюда. Будь Джулия моей дочерью, я бы больше
всего опасался', как бы она не познакомилась с кемнибудь из этих молодых
людей. Она восторженна и мечтательна. Каждую неделю она посылает подруге
письмо листов на шесть, не меньше. И, конечно, плохо, если ей нечем занять
свои чувства и нечем заполнить эти листы. Придавая всему этому слишком
серьезное значение, я только понапрасну бы огорчил тебя, но согласись сам,
что оставить это дело без внимания значило бы не оправдать твоего доверия.
Письмо это возымело столь сильное действие, что, направив нашего
нерасторопного нарочного к мистеру Мак-Морлану с доверенностью на покупку
поместья Элленгауэн, полковник Мэннеринг во весь опор поскакал на юг и
прибыл в имение своего друга мистера Мервина, расположенное на берегу одного
из уэстморлендских озер.
Глава 17
Нас грамоте небо затем научило,
Чтоб легче на свете влюбленному было,
Чтоб книги писались и в книгах порою
Собой без конца занимались герои.
Подражание Попу
Как только Мэннеринг возвратился в Англию, он первым делом поместил
дочь в один из лучших пансионов. Но, заметив, что Джулия не делает там таких
быстрых успехов, каких бы ему хотелось, он через три месяца взял ее оттуда.
Единственное, что она приобрела в этом пансионе, - это дружбу своей
ровесницы Матильды Марчмонт, молодой девушки, которой было тоже лет
восемнадцать. К ней-то и летели на крыльях почты те нескончаемые послания,
которые мисс Мэннеринг писала в Мервин-холле.
Чтобы читатель лучше понял все происходящее, приводим несколько
отрывков из этих писем.
ПЕРВЫЙ ОТРЫВОК
Увы, милая Матильда, участь моя очень печальна. Какой-то злой рок
преследует твою бедную подругу от самой колыбели. Подумать только, за какой
пустяк нас с тобой разлучили - за ошибку в итальянской грамматике, за три
фальшивые ноты в сонате Паэзиелло. Но таков уж характер моего отца; я даже
не знаю, чего больше в моем чувстве к нему - любви, восхищения или страха.
Его подвиги на войне, его успехи в жизни, его привычка энергией преодолевать
любое, даже, казалось бы, непреодолимое препятствие сделали его человеком
решительным и властным; он не терпит, чтобы ему перечили; и не прощает людям
даже малейшей оплошности. Все это потому, что сам он - образец совершенства.
Знаешь, тут ходили слухи - и слова, сказанные моей покойной матерью перед
самой смертью, как будто даже подтвердили их достоверность, - будто он
владеет тайными знаниями, ключ к которым утрачен и которые позволяют видеть
смутные образы грядущих событий!;
Разве сама мысль о чудесном даре предвидения или даже о высоко развитых
способностях и о могучем уме, суждения которого в глазах людей часто
казались не чем иным, как прорицанием будущего, - разве все это не окружает
человека таинственным ореолом величия? Ты скажешь, что это романтика, но
помни, что я родилась в стране амулетов и чар, в детстве еще меня убаюкивали
сказки, обаяние которых исчезает за мишурной красивостью французского
перевода. О Матильда, как бы я хотела, чтобы ты могла видеть смуглые лица
моих индианок, когда они благоговейно слушают волшебную сказку,
превращающуюся порой в устах певца-сказителя в стихи. Я своими глазами
видела, как эти сказки потрясали слушателей, и легко понять, что после этого
все европейские романы кажутся мне бледными и больше меня не волнуют.
ВТОРОЙ ОТРЫВОК
Ты знаешь мою сердечную тайну, милая Матильда, знаешь чувства мои к
Брауну. Я не стану говорить - к его памяти. Я убеждена, что он жив и верен
мне. Покойная матушка покровительствовала ему и позволяла за мной ухаживать;
может быть, это было не совсем благоразумно, если вспомнить, какое значение
отец придавал происхождению и званию человека. Но я тогда была почти
девочкой и никак не могла превзойти умом ту, кого дала мне в наставницы сама
природа. Отец мой постоянно бывал, в походах, видела я его редко, и меня
приучили относиться к нему скорее со страхом, чем с доверием. Ах, если бы
господь тогда не допустил этого, насколько бы все было лучше!
ТРЕТИЙ ОТРЫВОК
Ты спрашиваешь меня, почему я не говорю отцу, что Браун жив, что он, во
всяком случае, остался в живых, после того как его ранили на этой
злосчастной дуэли, а также и о письмах его к матушке, где он сообщает ей,
что окончательно выздоровел и надеется скоро освободиться от плена. Старый
воин, убивший на своем веку немало людей в сражениях, вряд ли особенно
задумывался над катастрофой, которая едва не стоила мне жизни. И если бы я
показала ему это письмо и он узнал, что Браун жив и по-прежнему упорно
добивается моей любви, - а ведь именно это и заставило отца драться с ним не
на жизнь, а на смерть, - разве такое известие не нарушило бы в гораздо
большей степени душевное равновесие полковника Мэннеринга, чем сознание, что
он убил человека?
Если Брауну удастся вырваться из рук разбойников, то я уверена, что он
скоро приедет в Англию, и тогда у нас будет достаточно времени, чтобы
подумать, как сообщить отцу, что он жив. Но, увы, если сокровенная надежда,
которую я лелею, не сбудется, то надо ли открывать ему глаза на все, что
тогда случилось и что оставило столько тягостных воспоминаний? Матушка до
такой степени боялась, что отец узнает о чувстве Брауна ко мне, что готова
была заставить отца думать, что все знаки внимания с его стороны относятся к
ней самой. И знай, Матильда, как бы ни было велико мое уважение к той,
которой уже нет на свете, я хочу быть справедливой и к тому, кто жив, - к
отцу, и я могу только сказать, что двойная игра, которую она вела, не только
компрометировала отца, но и была гибельной для нас обеих. Но мир праху ее!
Поступки ее шли скорее от сердца, чем от разума. Так кто же дал ее дочери,
которая сама унаследовала те же слабости, право обличать их в собственной
матери?
ЧЕТВЕРТЫЙ ОТРЫВОК
Милая Матильда, если Индия - страна чудес, то здешние края - страна
романтики. Такие красоты создаются природою только в минуты высочайшего
вдохновения: ревущие водопады, обнаженные вершины гор среди голубого неба,
причудливо разлившиеся в тенистых долинах озера. А с каждым поворотом
тропинки открываются места еще более живописные - скалы, на которых виснут
набежавшие облака. Во всем этом есть и дикость картин Сальватора Розы и
прелесть пейзажей Клода Лоррена. Я счастлива и тем еще, что нашла в жизни
что-то, чем могу восхищаться вместе с отцом. В душе он художник и поэт и
преклоняется перед природой. Он доставлял мне величайшее наслаждение,
разъясняя, как устроен мир и откуда возникают эти поразительные
свидетельства ее могущества. Я хотела бы, чтобы он поселился в этом чудесном
краю. Но он неуклонно стремится на север, и сейчас вот он разъезжает по
Шотландии и как будто собирается купить поместье, чтобы там потом и
обосноваться. Какие-то далекие воспоминания влекут его к этой стране.
Поэтому, дорогая Матильда, я снова должна буду уехать еще дальше от
╧Ёшъы■ўхэш 