Мясистое  лицо  принца мрачнело с каждой фразой господина  де Керкадью.
Красивые глаза  на выкате  смотрели на бретонского дворянина с удивлением  и
неудовольствием.
   - Вы говорите о благоразумии  и справедливости? - Улыбка графа выразила
то  ли  печаль, то ли презрение. - Честно говоря, сударь, я не вижу здесь ни
того, ни другого. - Его высочество многозначительно помолчал, потом внезапно
спросил: - Кто такой этот Моро?
   - Мой крестник, монсеньор.
   Мосье нетерпеливо прищелкнул языком.
   - Да, да. Это нам известно, как и то, что он революционер, один  из тех
господ, что ответственны за нынешний развал. Но что он из себя представляет?
   - Э-э, по профессии он адвокат... Закончил колледж Людовика Великого.
   Мосье кивнул.
   -  Понимаю.  Вы хотите  уклониться от  ответа.  А  ответ  на самом деле
заключается в том, что  он - ничей сын. И все же вы без колебаний позволяете
своей  племяннице,  особе  благородного   происхождения,  вступить   в  этот
мезальянс.
   - Да, верно,  -  сказал господин де Керкадью сухо.  На  самом деле, для
передачи его состояния  лучше всего  подошло бы  слово "негодование", но  он
старательно  скрывал  свои  чувства, поскольку выказывать их по отношению  к
королевской особе считал непозволительным.
   - Верно?  - Густые  черные  брови  графа  поползли вверх. Светлые глаза
немного расширились  в  изумлении.  Его  высочество обвел  взглядом  пятерых
приближенных. Господин  д'Аварэ прислонился  рядышком к оконному  простенку,
остальные собрались у стола посредине комнаты. Его высочество явно приглашал
их разделить свое изумление.
   Господин де Плугастель тихонько усмехнулся.
   -  Ваше высочество  забывает, в каком долгу  я перед господином Моро, -
сказал сеньор де Гаврийяк,  пытаясь  защитить себя  и  своего крестника.  Он
стоял перед письменным  столом  регента,  и рябое  его лицо  покрывал густой
румянец, а светлые глаза смотрели с тревогой.
   Мосье взял менторский тон.
   - Никакой долг не стоит подобной жертвы.
   - Но молодые люди любят друг друга, - возразил господин де Керкадью.
   Принц раздраженно нахмурился и снова прибегнул к нравоучению:
   - Воображение молодой  девушки легко  пленить. Долг опекунов - оградить
ее от последствий мимолетного увлечения.
   - Я не вправе оценивать глубину ее чувств, монсеньор.
   Граф  задумался,  потом  решил  подступиться  с точки  зрения  здравого
смысла. Он высоко ценил свое искусство убеждать.
   -  Понимаю.   Но  ваши  оценки   чересчур   зависят   от   несчастливых
обстоятельств, которые,  если вы не  будете бдительны,  могут привести вас к
потере мерила  ценностей.  По-моему,  мой  дорогой  Гаврийяк,  вам  угрожает
очевидная  опасность. Всеобщие беды действуют, как нивелир, и заставляют вас
закрывать глаза на пропасть, неодолимую пропасть, лежащую между благородными
господами  вроде  вас  и  вашей  племянницы  и  такими, как  господин  Моро.
Обстоятельства  побуждают вас признавать в  людях более низкого  круга почти
ровню. Вы  вынуждены  принимать их  помощь и  потому склонны забывать  об их
весьма скромном общественном положении. В данном случае, дорогой Гаврийяк, я
не  вправе указывать  вам,  как поступить. Но  позвольте  мне  горячо, чисто
по-дружески призвать вас отложить решение до той поры, когда вы благополучно
вернетесь  домой  и  этот  мир  восстановит  в  ваших  глазах  свои истинные
пропорции.
   Красноречие  принца  обволакивало, затопляло  сознание де Керкадью, его
гипнотизировали  собственные  верноподданнические  чувства,  заставлявшие не
одно поколение простых, бесхитростных дворян принимать  слова из королевских
уст за пророчества. Он испытывал неподдельные муки безысходности.  На лбу де
Керкадью выступила  испарина.  Но  он  все-таки нашел в себе силы отстаивать
свою позицию.
   - Монсеньор, - возразил он с отчаянием, -  именно  по  той причине, что
возвращение в Гаврийяк представляется сейчас таким нескорым, а наши средства
подходят к концу, я и  хочу  защитить  и обеспечить  племянницу  посредством
этого брака.
   Регент нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.
   -  Вы  говорите о  своем  возвращении  в  Гаврийяк,  то  есть  о  нашем
возвращении во Францию как  о  событии  отдаленном. Неужели ваша  вера столь
слаба?
   - Увы, монсеньор! Как же мне верить во что-то иное?
   - Как верить? - И снова принц посмотрел на придворных, словно приглашая
их  разделить его недоумение подобной  слепотой. - Очевидно, вы не  способны
видеть очевидное.
   Теперь  его высочество  пустился  в  политические рассуждения,  которые
представляли положение в  Европе так, как он  его понимал. Он  отметил, что,
как бы безразлично до недавнего времени ни относились  европейские монархи к
событиям во Франции,  их апатию  наконец  рассеяло  чудовищное преступление,
каковым  является  казнь  короля.  Ранее эти  правители, возможно, думали  о
собственной  выгоде, которую приносил  им  революционный паралич французских
ремесел,  земледелия  и  торговли. Они, вероятно, воображали, что устранение
такого сильного  государства с международной  сцены укрепит  их  собственные
позиции.  Но  теперь  все   изменилось.  Франция  в  ее  нынешнем  состоянии
справедливо  воспринимается   как   рассадник  анархии,  как  опасность  для
цивилизации. Узурпаторы уже дали понять, что их цель - преобразование  всего
мира в соответствии с революционными идеалами. А идеалы эти неизбежно найдут
отклик в среде отбросов  любого общества,  ибо дают недостойным возможности,
которых  те  по  справедливости лишены в  любом  цивилизованном обществе. Во
Франции самые низкие негодяи, подлинные подонки нации оказались "на коне", а
их заграничные  последователи уже распространяют яд анархической доктрины  в
Швейцарии, в Бельгии, в Италии, в Англии. Первое шипение ядовитой гадины уже
услышано.  Как  может  здравомыслящий  человек думать,  что  великие державы
Европы  останутся  в  стороне?  Разве  не  очевидно,  что  ради  собственной
безопасности,  ради  самосохранения они  должны без  промедления  подняться,
объединиться и истребить эту нечисть, освободить Францию  от нового рабства,
исцелить ее язвы, пока зараза не перекинулась на остальные страны?
   Агенты его высочества пишут из Англии, из России, из Австрии, отовсюду,
сообщая, что  дело  уже  сдвинулось  с мертвой точки.  Д'Антраг  подтвердит,
насколько  обширно,  насколько  решительно  это  движение,  которое   вскоре
поставит революционеров  на колени. Как  раз сегодня утром  д'Антраг получил
донесение, что Англия присоединилась к антифранцузской коалиции. Это великая
новость, если должным понять ее значение. До  недавнего времени Питт считал,
что  может что-то выгадать  на  французской  революции,  подобно  тому,  как
Ришелье выгадал на английской в  1640 году, использовав кризис соперничающей
державы для возвеличения своей. И вот теперь из Лондона пришло известие, что
Шовелену,  республиканскому министру-посланнику  отказано в приеме. То  есть
Сент-Джеймский двор объявил республиканской Франции войну.
   - Итак, оживите свою веру, мой дорогой Гаврийяк, - призвал в заключение
регент. - Отложите решение,  диктуемое преходящей  нуждой. Если бы  я только
знал, насколько  вы  стеснены в  средствах,  я  ни за  что не согласился  бы
принимать вашу ценную помощь как секретаря без вознаграждения. Д'Аварэ учтет
это на будущее. Займитесь этим делом  немедленно, д'Аварэ,  чтобы финансовые
трудности впредь не беспокоили нашего доброго Гаврийяка.
   Смущенный,  пристыженный   господин  де  Керкадью  все-таки   не  сразу
отказался от дальнейшего сопротивления и дрогнувшим голосом запротестовал:
   -  Но, монсеньор, зная  о недостатке  средств у вас  самого,  я не могу
принять...
   Принц перебил его едва ли не сурово:
   -  Ни  слова  больше,  сударь.  Я  только  выполнил  свой  долг,  лишив
ревностного слугу серьезного предлога идти против моей воли.
   Пораженному  господину  де   Керкадью  оставалось  лишь  поклониться  и
признать  себя  побежденным. Стук  в  дверь  окончательно  поставил точку на
дискуссии, которую его  высочество  и  так считал  исчерпанной.  Господин де
Керкадью, отирая лоб, отошел в сторонку.
   Плугастель  открыл  дверь.  Вошедший  слуга  в простой ливрее  тихонько
что-то сказал  графу.  Тот повернулся  к  регенту  и  объявил  неестественно
торжественным голосом:
   - Монсеньор, прибыл господин де Бац.
   -  Господин  де  Бац!  - В  восклицании  принца  прозвучало  удивление.
Мясистое его лицо застыло, и он поджал полные чувственные губы. - Де Бац,  -
повторил он уже с  ноткой презрения в голосе. - Стало быть, вернулся. И чего
ради он вернулся?
   - Может быть, лучше пусть он  сам ответит на этот вопрос, монсеньор?  -
осмелился предложить д'Антраг.
   Прозрачные глаза регента уставились  на  него из-под  сдвинутых бровей.
Потом его высочество пожал круглыми плечами и обратился к Плугастелю:
   - Ладно. Раз уж он имел дерзость явиться, позвольте ему войти.



Глава XI. Блистательный провал

   На господина де Баца достаточно было бросить единственный взгляд, чтобы
убедиться: дерзости ему  не  занимать. Об  этом говорило все  - его походка,
манера держаться, вся его наружность.
   Хотя полковник  прибыл  в Гамм менее часа  назад, ничто в его облике не
наводило на мысль о недавнем путешествии. Человек аккуратный и чистоплотный,
он  в  гостинице  сразу тщательно  привел себя  в порядок,  надел  бархатный
камзол, короткие атласные панталоны в обтяжку, черные шелковые чулки и туфли
с серебряными пряжками. Треугольную шляпу, украшенную белой кокардой, он нес
в руке, обнажив голову, чтобы не смять тщательно сделанную завивку.
   Окинув   присутствующих   мимолетным  взглядом   проницательных   глаз,
полковник  де  Бац  быстро  прошел  вперед  и  остановился  перед  регентом.
Мгновение он стоял в неподвижности, ожидая, что принц подаст ему руку; когда
же  этого  не  произошло,  нимало  не  смутился.  С  самым  серьезным  видом
поклонился и, как предписывал этикет, начал молча ждать, пока его высочество
соблаговолит к нему обратиться.
   Регент  сидел  в  кресле,  повернувшись  к полковнику  в полоборота,  и
разглядывал де Баца безо всякого дружелюбия.
   -  Итак, вы вернулись, господин де Бац. Мы вас не ждали. -  Он выдержал
паузу и холодно добавил: - Мы вами недовольны, господин де Бац.
   - Честно  говоря,  я  и сам собою  недоволен, -  сказал барон, которого
ничто не могло привести в замешательство.
   - Мы удивлены, зачем вы взяли на себя труд вернуться к нашему двору?
   - Я обязан представить отчет о своих действиях, монсеньор.
   - Не стоило  беспокоиться. Недавние события говорят сами за  себя.  Они
представили исчерпывающий отчет о вашем провале.
   Гасконец сдвинул брови.
   - Покорно прошу меня простить,  монсеньор,  но я  не в силах остановить
рок. Я не могу сказать судьбе: "Halte-l`a! Идет де Бац!"
   -  А! Так  вы вините судьбу? Что ж, она  известный козел отпущения  для
каждого недотепы.
   -  Я не из их числа, монсеньор, иначе  меня бы  здесь  не было. К этому
минуте я уже просунул бы голову под раму парижской гильотины.
   - Похоже, провал не умерил вашего самомнения.
   - Не считаю, что провал в данном  случае - подходящее слово, монсеньор.
Я пытался  сотворить  чудо,  но  оно  оказалось  не по  силам  обыкновенному
человеку.
   - Однако,  вынуждая нас поручить вам  это задание, вы были уверены, что
сопособны его выполнить.
   - Высказывание вашего высочества подразумевает  вопрос? Но  разве сради
двадцати тысяч  изгнанников,  последовавших  за  вами,  нашелся  другой, кто
просил вас поручить это задание ему?
   - Нашелся бы. Я несомненно  искал бы его, если бы не ваша самонадеянная
уверенность.
   Даже перед лицом такой чудовищной неблагодарности и несправедливости де
Бац сохранил самообладание.  Но,  вопреки всем усилиям, его ответ прозвучал,
пожалуй, излишне сухо.
   - Намерение вашего  высочества поискать такого человека свидетельствует
лишь о  том, что  вы считали  задание  выполнимым. Но это  не  означает, что
монсеньор нашел бы добровольца.  А если бы  таковой и нашелся, он непременно
потерпел бы неудачу.
   - Непременно?! Позвольте спросить почему?
   - Потому  что ее  потерпел я. Уверяю  ваше высочество, никто не  мог бы
преуспеть там, где я терплю неудачу.
   Кто-то в группе у стола рассмеялся.  Барон де Бац вздрогнул, словно ему
дали пощечину, но больше ничем не выдал  своего состояния. Мосье разглядывал
его с холодным скептицизмом.
   - Что бы ни случилось, хвастун-гасконец остается хвастуном-гасконцем!
   Это было  уже слишком  даже для самообладания де Баца. Он не  дал  себе
труда прикрыть почтительностью бесконечную горечь своего тона.
   - Вашему высочеству доставляет удовольствие бранить меня.
   Неявное обвинение в несправедливости вызвало раздражение принца.
   -  А разве вы не заслужили упреков? Разве вы не обманули нашего доверия
своими  настойчивыми  заверениями, своими хвастливыми замечаниями? Не  вы ли
дали  мне слово,  что  вывезете короля из  Парижа целым и невредимым, если я
снабжу  вас  необходимыми  средствами?  Я  великодушно дал вам все,  что  вы
требовали. Я выделил золото из казны, хотя нам  так отчаянно его не хватало.
Это золото мы могли бы сегодня использовать на поддержку французских дворян,
умирающих в изгнании от голода. На что вы его потратили?
   Все просто услышали, как у барона перехватило дыхание. На отважном лице
проступила, несмотря на загар, заметная бледность.
   - Могу  заверить  ваше высочество,  что  я не  потратил ни луи на  свои
собственные нужды.
   - Я не спрашиваю вас, на что вы денег не тратили. Я желаю знать, на что
вы их потратили!
   - Ваше высочество требует отчета?
   - А разве не с этой целью вы вернулись?
   Барон сделал  полуоборот и теперь, чуть  повернувшись, мог видеть  всех
присутствующих. Его взгляд  остановился  на мертвенно-бледном лице  д'Аварэ.
Фаворит по-прежнему стоял, опершись на  подоконник, и лицо его  походило  на
маску.  Взгляд гасконца двинулся дальше.  Флашланден  и Плугастель  излучали
угрюмую  суровость. Лицо Керкадью  выражало  умеренное сочувствие.  Д'Антраг
ухмылялся, и барон вспомнил, как с самого начала этот  господин - ревностный
противник  любой   секретной  деятельности,   если  только  сам  не  был  ее
вдохновителем  и  руководителем,  противился  дерзкому  плану,  называя  его
безрассудной авантюрой, и возражал против выделения средств.
   После минутного молчания барон заговорил подчеркнуто спокойно.
   - Я  не предполагал отчитываться в мелких  подробностях. Не  думал, что
это потребуется.  Я не торговец  и  не веду гроссбухов, монсеньор, да и дело
это -  не торговая сделка. Но я постараюсь, как сумею, подготовить  отчет по
памяти. А пока могу заверить вас, монсеньор, что потраченная сумма более чем
вдвое превосходит ту, что я получил от вашего высочества.
   -  Что вы такое  говорите,  сударь?  Опять гасконада? Откуда  вы  могли
достать такие деньги?
   - Если я утверждаю, что они у меня были, значит, я их достал. Хотя  я и
гасконец, никто  до сих пор  не  усомнился  опрметчиво в моей честности и не
допустил, что я могу  запятнать  себя ложью.  Я потратил  золото  на  подкуп
нескольких продажных каналий. На  них, кстати, сегодня лежит ответственность
за управление Францией.  Я давал взятку  любому  чиновнику,  который мог мне
пригодиться, кто мог помочь воплощению моего замысла.
   А  что  до  остального,  монсеньор,  то  мой  провал  обусловлен  двумя
факторами, которые я не принял в расчет,  когда  пускался в  это  трудное и,
смею  заверить,  опасное  предприятие.  Во-первых, когда я  прибыл  в Париж,
король находился уже под усиленной охраной  на  положении узника. Я  опоздал
всего на несколько дней, но  их  оказалось достаточно, чтобы задуманный мною
план  стал  неосуществимым.  И  если вы, ваше  высочество, желаете  проявить
справедливость, перенеситесь мысленно в Кобленц, где я впервые изложил  свой
план, и вы  поймете,  что  вина  за  промедление, стоившее успеха,  лежит на
господине д'Антраге.
   Д'Антраг вздрогнул и вскричал возмущенно:
   - На мне, сударь? Как это?..
   - На вас, сударь, - отрезал де Бац, обрадованный, наконец, возможностью
запустить зубы в противника, не защищенного титулом. - Не вы ли отнеслись  к
моему плану с пренебрежением? Не  вы ли  оспоривали  его перед монсеньором и
называли  безрассудной  тратой денег?  Если  бы  не  вы, я выехал  бы  тремя
неделями раньше. Я оказался бы в Париже в то время, когда король пользовался
относительной свободой в Люксембурге.  В  моем  распоряжении осталось бы еще
целых две  недели  на  подготовку  побега,  который  стал  невозможен  после
заключения его величества в Тампль.
   - Об  этом нам известно только  с ваших слов, - сказал д'Антраг,  кривя
губы и искоса поглядывая на принца.
   -  Вот  именно, и  надеюсь,  вам  достанет мудрости  не  подвергать  их
сомнению, - ответил барон резко - так резко, что регенту пришлость постучать
чем-то по  столу, чтобы  напомнить обоим о своем  присутствии и о надлежащем
почтении к своему титулу.
   - Ну  а  вторая причина вашего провала,  господин де Бац? - осведомился
он, возвращая барона в основное русло обсуждаемой темы.
   - Предательство, опасность  которого я всегда  сознавал.  Но  у меня не
было  выбора, и  пришлось  пойти  на  риск.  Обнаружив, что  заключение  его
величества   разрушило   мой   первоначальный   замысел,   я   встал   перед
необходимостью составить  новый план кампании. Правильно или ошибочно, но  я
решил, что  спасение в последнюю минуту дает наилучшие шансы. Я до  сих  пор
убежден, что сделал верный  выбор,  и, если бы не предательство, добился  бы
успеха. Осуществление побега требовало  сугубой  осторожности, безграничного
терпения и  кропотливой подготовки.  Все  это я  сумел  обеспечить. Я собрал
небольшой отряд  роялистов  и поручил каждому из них  завербовать нескольких
других. Скоро  в моем  распоряжении оказалось  пятьсот  человек,  и  все  мы
постоянно поддерживали связь друг с другом. Я проинструктировал, снарядил  и
вооружил их под самым носом у Конвента и  его  Комитета  безопасности. Я  не
жалел денег. Когда стало ясно, что его величество предстанет перед "судом" и
приговор предрешен, мой план  действий был уже разработан окончательно. Ни у
кого не вызывало  сомнений, что только  самый отъявленый  сброд приветствует
казнь короля, тогда как основная масса народа охвачена страхом и отвращением
к  палачам. Но это большинство  не могло оказать  сопротивления агрессивному
крикливому меньшинству.  Только прозвучавший в  нужную минуту смелый  призыв
мог вывести его из оцепенения.  Особа миропомазанника окружена неким ореолом
Короля воспринимают не  столько как личность, сколько как символ, воплощение
идеи.  Любому,  хоть  сколько-нибудь  наделенному воображением или чувствами
человеку  насилие над королем отвратительно. На это и возлагал я надежды:  я
собирался  расставить  свои пячь сотен в удобном месте, мимо которого короля
должны были везти  на казнь, и, когда карета поравнялась бы с  нами,  подать
сигнал. Мои люди с криком "Жизнь королю!" бросились бы на охрану...
   Барон   перевел  дыхание.  Семеро,  зачарованные  рассказом,  казалось,
старались не дышать. Все глаза были устремлены на гасконца.
   - Может ли ваше высочество сомневаться, может ли сомневаться кто-нибудь
вообще, в том, что должно было последовать вслед за тем? Мои пятьсот человек
составили  бы  ядро массового бунта противников казни  его  величества.  Они
стали бы  режущей кромкой топора,  который обрушился бы на палачей. Парижане
стряхнули  бы с  себя оцепенение. -  Полковник вздохнул. -  H'elas! Если  бы
любой из вас был там, стоял вместе со мной в назначенном месте на углу улицы
Луны  у  бастиона Бон-Нувель, если  бы вы видели  благоговейный ужас  толпы,
собравшейся  посмотреть  на  королевскую  карету, направлявшуюся на  площадь
Революции (как теперь  называется площадь Людовика  XV), если бы