Халявицкий пожал плечами.
     - Нет,  не  имею...  Заберите  мою  хату,  мою  усадьбу, мою землю... А
золота нету!
     - На  черта  мне  твои  земли и твоя хата! - разозлился Юрась и повысил
голос:  -  Мало ли сейчас повсюду пустующих хат и заросших бурьяном полей?..
Мне  нужно  золото!  Ибо  только  за  золото  я могу нанять войско и строить
государство!
     - Какое государство и для кого - для турков? - вырвалось у узника.
     Юрась побледнел, как мертвец.
     - Дурак!  -  взвизгнул  резко.  -  Провидение  избрало  меня,  чтобы  я
возродил  то, что мы потеряли после смерти моего отца гетмана Богдана! Чтобы
я  снова  собрал  войско  и  построил  державу!..  Но что я могу сделать без
денег? Без золота?
     - Золота у меня нет!
     - Найдешь,  мерзавец!  Эй, пахолки, почешите-ка ему по турецкому обычаю
пятки!
     Здоровенные  пахолки  сгребли узника, распластали на снегу. Один уселся
ему  на  спину,  а второй стащил сапоги и начал увесистой палкой дубасить по
ступням.
     - Один,   два,   три,   -   считал   Многогрешный,  -  пять,  десять...
пятнадцать... тридцать...
     От   нестерпимой   боли  узник  извивался,  кричал,  умолял  прекратить
истязание,  но  Юрась  поднял руку только тогда, когда Многогрешный отсчитал
сто ударов.
     - Хватит! Поднимите его!
     Пахолки  с  усилием натянули на распухшие, окровавленные ноги сапоги и,
поддерживая избитого под руки, поставили его перед гетманом.
     - А  теперь  скажешь? Припомнишь, где запрятал золото? Как видишь, я не
шучу!  Ведь  я  не  для себя стараюсь, а для всеобщего блага, поелику я один
ныне радею об отчизне нашей! Понял, вельможный пан?
     - Понял...  Спасибо тебе, ясновельможный пан гетман, что утешил хотя бы
тем,  что  пытал меня для всеобщего блага, - глухо произнес Халявицкий. - Но
золота у меня от этого никак не прибавилось... Хоть убей, правду говорю!
     - Найдешь!  Как припечет, так найдешь и домашним скажешь, где найти! Не
одного  такого  упрямца  повидал  я!..  - со злобой прошипел Юрась и крикнул
пахолкам:  -  Бросьте  его  в  яму,  пускай  там  посидит  еще  да  подумает
хорошенько!
     Не  успел  Левон  и глазом моргнуть, как его поволокли к яме и швырнули
вниз, да так, что он загрохотал по лестнице.
     - Ну,  кто  согласен  внести  за  себя выкуп, милостивые паны? - сурово
спросил  Юрась,  обращаясь  к  остальным  узникам,  трясущимся  от  страха и
холода.
     Двое вышли вперед. Молча поклонились.
     - Что скажете?
     - Не  пытайте  нас, ясновельможный пан. Не сегодня, так завтра принесут
за нас выкуп.
     - Ладно! Полезайте назад в яму... А вы?
     Те,  к  кому был обращен этот вопрос, опустили головы в ожидании самого
худшего.
     - Чего молчите?
     - Нечего  нам  сказать,  -  произнес  один.  - Хоть убейте, а выкупа не
наскребем.
     - Всыпьте ему!
     Пахолки   схватили   беднягу,   бросили   на   снег.  Это  был  сильный
широкоплечий  горожанин. Он сопротивлялся, брыкался, не давая себя разувать,
но  его  ударили  палкой  по голове, содрали сапоги и отколошматили так, что
несчастный  едва  дышал.  Встать  сам  он не смог, его схватили за руки и за
ноги и бросили, как колоду, в яму.
     Затем запыхавшиеся пахолки принялись за следующего.
     Экзекуция  продолжалась  почти  до  обеда.  Но все безуспешно: у людей,
по-видимому,  действительно  не было за душой ничего, и они твердо стояли на
своем,  так  как  знали,  что  тех,  кто  обещал  внести за себя что-либо, в
надежде  избежать  пыток,  а  потом  не  вносил, впоследствии били еще более
жестоко.
     Наконец остался один - Семашко.
     Юрась  замерз  и  был  зол  от  того, что собрал, собственно, ничтожные
крохи.  Ему было жаль себя, вынужденного, несмотря на высокий титул "князя и
гетмана",  вот  так,  самому, взимать со своих подданных чинш*. Он проклинал
судьбу  и  землю,  на  которой  ему  приходится  жить, проклинал обнищавший,
забитый,  запуганный  бесконечными  войнами  и  набегами  народ, которым ему
приходится  править...  Где-то  в  глубине  души  иногда появлялось чувство,
похожее  на жалость к своим жертвам, но когда он вспоминал, что он сам почти
нищий  в сравнении с другими правителями - султаном, королем польским, царем
московским,  - это чувство исчезало, как дым, а душа полнилась злобой. Тогда
он  готов  был  посадить в яму всех жителей Немирова, подозревавшихся в том,
что  у  них  остались хоть какие-то драгоценности, замучить каждого второго,
только  бы  пополнить  тот несчастный маленький бочонок, который он держал в
потайном  месте...  Один  бочонок!..  А  у  его отца, гетмана Богдана, таких
бочонков  было,  как  он не раз слыхал от знающих людей, почти полсотни... И
куда  девалось  это  богатство?  Прошло,  уплыло  через руки Выговского, его
собственные,   руки  Тетери...  Развеялось,  как  утренний  туман,  в  вихре
страшной  борьбы,  разгоревшейся  за  Богданову  булаву...  И  вот теперь он
вынужден  ворошить  лохмотья  подданных, чтобы, откладывая злотый к злотому,
талер  к талеру, шеляг к шелягу, сколотить мало-мальски приличную казну и не
чувствовать  себя  беднее Самойловича. При мысли о ненавистном сопернике его
сердце   бешено  заколотилось.  Он  люто  ненавидел  левобережного  гетмана,
которого  считал одним из главнейших виновников своего незавидного положения
и которого, если бы мог, предал бы жесточайшим пыткам...
     ______________
     * Чинш (ист.) - денежный оброк.

     Взгляд  Юрася  остановился на Семашко. Тот стоял в стороне, углубившись
в  свои  думы. Что скрывается за его бледным высоким челом? Что приказал ему
Серко,  посылая  в  Немиров  к  Астаматию?  А  может,  не только Серко, но и
Самойлович  причастен к пребыванию этого казака здесь? Вдруг это та ниточка,
которая поможет распутать весь клубок измены и козней?
     - Как тебя звать, запорожец? - спросил он Семашко.
     - Семашко Мирон, гетман.
     - Откуда ты?
     - Немировский родом.
     - Давно в Сечи?
     - Как  только  закончил  Киевскую  коллегию,  так  и  махнул за пороги,
ясновельможный  пан  гетман...  Вот  уже  более  десятка  лет...  Правда,  с
перерывами.
     - О, так ты учился в Киевской коллегии? Я тоже там учился...
     - Я это знаю, гетман.
     - А что ты еще знаешь про меня?
     - То, что и все.
     - То,  что  известно  всем,  меня  мало интересует... А вот про то, что
никому не ведомо, кроме тебя да еще двух-трех особ, я хотел бы дознаться...
     - Я не понимаю.
     - Не  прикидывайся  дураком...  Ты  же  знаешь, за что тебе тут всыпали
киев...
     - Ей-богу, нет!
     - С чем прислал тебя Серко в Немиров?
     - Я прибыл сам, по собственной воле... На зимовку. Тут моя семья.
     - Он приказал убить меня?
     - Он ничего не приказывал...
     - Так, может, это сделал гетман Самойлович?
     - Я ни разу не видал его.
     - Откуда ты знаешь Астаматия?
     - Я его не знаю.
     - Однако  ж по приезде в Немиров ты посетил наказного гетмана Астаматия
и имел с ним беседу!
     - Да,  я  был  у  Астаматия,  но  только потому, что таков приказ вашей
ясновельможности  -  всем  прибывающим, а особенно запорожцам, в пятидневный
срок лично являться к наказному гетману или немировскому полковнику.
     - Ты сидел у него полдня!
     - Я  перекинулся  с  ним  самое большее двумя десятками слов. С чего бы
мне сидеть у него полдня?
     - Мне донесли об этом верные люди.
     - Выходит, они не верные люди, а брехуны!
     Юрась кинул быстрый взгляд на Многогрешного. Тот мигом подбежал.
     - Я слушаю, пан гетман.
     - Он и раньше это говорил?
     - Да, пан гетман... Но он выкручивается!
     - Почему ты так думаешь?
     - Никто  не  прибыл в этом году в Немиров на зимовку. Один Семашко... И
не может быть, чтобы Серко не воспользовался таким случаем. А потом...
     - Ну?
     - Он  был  у  Астаматия...  Думаю, надо его допросить. Он знает больше,
чем  говорит.  А  когда  допросим  Астаматия,  то  можно  будет  сравнить их
показания. И, я уверен, кое-что прояснится.
     Юрась снова посмотрел на Семашко.
     - Ты слыхал?
     - Слыхал.
     - Что ж, будешь говорить?
     - Я сказал правду...
     - Гм,  ты  упрям,  как  и  все  запорожцы!  - глаза Юрася сверкнули, он
крикнул пахолкам: - Возьмите его!
     Семашко  сопротивлялся,  но  слабо,  потому  что  не  отошел еще от тех
побоев,  которыми  угостил  его  Многогрешный.  Пахолки свалили его в снег и
стали  колотить  по подошвам, по голеням, по спине. Многогрешный помогал им.
Схватив  палку  поувесистей, он старался попасть по самым болезненным местам
-  по  щиколоткам,  по  кистям рук, по голове. Запорожец извивался, как мог,
уклоняясь  от  ударов,  которые  сыпались  на него со всех сторон. Но это не
помогало.
     - Что  ты  должен был передать Астаматию от Серко? - спросил Юрась, дав
знак пахолкам, чтобы прекратили пытку. - О чем вы говорили?..
     - Бог  свидетель  -  я  ничего  не  знаю,  -  прохрипел Семашко, хватая
разбитыми губами снег.
     У  него было мелькнула мысль наговорить на Астаматия, чтобы спастись, а
там  пускай  Юрась  разбирается. Однако он сразу же отогнал ее, как гнусную,
недостойную.  Конечно, Астаматий заслуживает тягчайшего наказания: он вместе
с  Юрасем  сеет зло. И безусловно, оно его самого когда-нибудь постигнет. Но
не  таким путем нужно с ним расправляться... К тому же Юрась будет требовать
все  новых и новых показаний и станет вырывать их жесточайшими пытками. Нет,
он будет молчать.
     - Я  ничего  не  знаю,  - еще раз тихо повторил он и, обессилев, закрыл
глаза.
     - А  что тебя ждет, если не сознаешься, тебе известно? - пнул его ногой
в бок Многогрешный.
     Семашко молчал.
     Юрась повел бровью - пахолки столкнули казака в яму.
     - На  сегодня  хватит,  -  глухо  сказал  гетман,  зябко потирая руки и
втягивая голову в плечи. - Айда обедать! А после обеда примемся за других!


7

     Сумрачно  и  холодно  под  кирпичными  сводами  пыточной  на Выкотке. В
просторном  подвале  на  сырых  стенах  грязные, ржавые потеки. Под потолком
потрескивает  сальная  свеча,  но  не  может  своим  слабым  светом рассеять
тяжелый мрак подземелья, и от этого по углам становится еще темнее.
     У  противоположной  от входа стены за небольшим столом сидит, кутаясь в
кожух,  Юрась  Хмельницкий.  Перед ним топчан, покрытый кровавыми пятнами, а
рядом  с  топчаном  -  широкая  скамья,  на которой лежат принадлежности для
пыток:  палки,  нагайки,  веревки,  деревянная  бадейка  с  водой. В бадейке
плавает берестяной ковшик.
     Возле  дверей стоит гетманская свита - Азем-ага, Многогрешный, пахолки.
Среди  них  Младен,  Ненко  и Якуб, которых Азем-ага вот уже который день не
отпускает от себя, приучая к гетманской службе.
     Напротив  стола,  дрожа от холода, переминаются с ноги на ногу наказной
гетман  Астаматий, полковник Вареница и сотник Берендей. Все босые, раздетые
до  сорочек,  простоволосые.  Руки связаны сыромятиной. В глазах смертельная
тоска и ужас.
     Гетман  смотрит на них проницательным взглядом, затем стучит кулаком по
столу, кричит:
     - Н-ну,  паршивые свиньи!.. Гадюки!.. Изменники!.. Рассказывайте!.. Все
рассказывайте!
     Астаматий,  дородный,  грузный,  широколицый волох, поднял черноволосую
голову, посмотрел прямо в глаза Юрасю.
     - Что рассказывать, гетман?
     - Сам знаешь, предатель!..
     - Не знаю.
     - Ты хотел выдать меня запорожцам? За сколько? Когда? Как?
     Астаматий вздрогнул, услыхав такое обвинение.
     - Это наговор, гетман!
     - Нет,  не  наговор!..  О  чем ты толковал с глазу на глаз с запорожцем
Семашко во время моего отсутствия?
     - С  запорожцем  Семашко?.. Как обычно... Познакомился, расспросил, что
на  Сечи...  Зачем  и надолго ли прибыл... Он ответил, что прибыл к семье на
зимовку... Других разговоров у нас не было. Клянусь, как перед богом!
     - Брешешь,  собака!  Ты  замышлял  убить  меня!..  Отчего же не доложил
сразу про того сечевика?
     - Не успел, ваша ясновельможность.
     - "Не  успел, не успел"... Коварные замыслы вынашивал против меня - вот
как!..  Хотел  ценой  моей  головы  купить  себе  расположение  запорожцев и
мерзкого поповича!..
     Астаматий   побледнел.   Он   знал,  что  Юрась  -  человек  болезненно
подозрительный,  невменяемый  в ярости и не остановится ни перед чем, только
бы  вырвать  у  него  необходимое  ему  признание. Наказной атаман со стоном
рухнул  на  колени,  подавшись вперед, так как не мог протянуть связанные за
спиной руки, и страстно взмолился:
     - Ясновельможный  пан  гетман! Ясновельможный пан гетман!.. Не пытайте!
Я  сказал  сущую  правду!  Пусть  буду проклят, если вру! Пусть разверзнется
земля подо мной! Пусть небо обрушится...
     - И   небо   обрушится,   и   земля  разверзнется,  можешь  в  этом  не
сомневаться!   -  нетерпеливо  прервал  Юрась  и  крикнул  пахолкам:  -  Эй,
обуйте-ка наказного в красные сафьяновые сапожки!
     Астаматий  распластался  на грязном полу, но два дюжих пахолка схватили
его,  швырнули  на  топчан  и  принялись  колотить  палками  по подошвам, по
пяткам, по икрам...
     Азем-ага  равнодушно  следил  за  пыткой.  Для  него это было привычным
делом.
     Ненко  хмуро  смотрел  исподлобья,  а  Младен  и  Якуб, опустив голову,
крепко  сжали  зубы,  терзаясь,  что помимо воли стали соучастниками мерзкой
расправы.
     Многогрешный  же  сник  и замер: ему пришла вдруг в голову мысль о том,
что  может настать время, когда и его вот так же кинут на этот жуткий топчан
и станут "обувать в красные сапожки".
     Астаматий  поначалу  вырывался, кричал, умолял, а потом замолк и только
беззвучно дергался, когда удар причинял особенно жгучую боль.
     Но  вот  гетман  поднял  руку.  Пахолки сразу же опустили окровавленные
палки.
     - Ты  что-то  хочешь сказать, Астаматий? - Глаза Юрася горели, будто он
наслаждался муками своей жертвы.
     - Я ни в чем не виновен, - простонал тот вяло.
     - А  сколько  ты присвоил драгоценностей и золота, пока был наказным?..
Где это богатство?
     - У меня ничего нет. Всем это известно, гетман...
     Юрась хищно усмехнулся:
     - Врешь!  -  И  к  пахолкам:  - Всыпьте еще - может, кийки развяжут ему
язык!
     Вновь  посыпались удары. Когда Астаматий потерял сознание, Многогрешный
зачерпнул  ковшиком  ледяной  воды и плеснул ему в лицо. Астаматий застонал,
открыл затуманенные глаза. Юрась вышел из-за стола, наклонился над ним.
     - Ну, теперь сознаешься?
     Астаматий  с усилием поднял большую черную голову, плюнул прямо в глаза
гетману:
     - Убийца! Тварь! Тьфу!..
     Юрась  отшатнулся.  Брезгливая  гримаса  исказила  его лицо. Он вытерся
ладонью, выпрямился и пнул ногой распростертое тело.
     - Повесить!  Немедленно  повесить!..  И пускай болтается на перекладине
целую  неделю,  чтобы  все  видели,  как  я  расправляюсь  с  предателями  и
изменниками...
     Хмельницкий  указал  пальцем  на  полковника  Вареницу. Тот вскрикнул и
упал на колени.
     - Пан гетман! За что, пан гетман?
     - Где спрятал украденные драгоценности? Признавайся!
     Вареница зарыдал, стал целовать сапоги Юрася.
     - Был  грех,  ясновельможный  пан  гетман...  Был грех! Виноват! Каюсь!
Только помилуй!..
     - Где спрятал украденное?
     - Все покажу! Все!
     - Нет, говори сейчас!
     - Дома... В погребе, в правом углу, за дверями... Закопано в кринке...
     - Закопал...  В  кринке!.. У-у, собака! - Юрась задохнулся от злости. -
Что   же  говорить  про  других,  когда  мои  ближайшие  помощники  -  воры,
изменники!  О, горе мне! Горе!.. Батько, разве у тебя такие были полковники?
Богун, Кривонос, Морозенко, Небаба... Рыцари! А эти...
     Он  вдруг  начал  бегать  по подвалу. Глаза его сверкали безумием, губы
подергивались  в  гримасах  душевной  боли  и  ненависти,  кулаки сами собой
сжимались  -  до хруста в суставах пальцев. Пахолки следили за каждым словом
и жестом гетмана. Наконец он остановился перед лежащим на полу Вареницей.
     - Повесить  и этого! Всыпать хорошенько и повесить! Сейчас же!.. И тоже
пусть висит неделю в назидание другим!
     Пахолки  отдубасили  Вареницу,  потом  схватили  под  руки и, как он ни
вырывался,  чтобы  броситься к ногам гетмана, повели наверх. За ним потащили
полуживого, окровавленного Астаматия.
     Никто  не  проронил  ни  слова. Даже Азем-ага молчал, угрюмо поглядывая
немного раскосыми глазами на гетмана.
     Только  сотник  Берендей,  казалось,  чувствовал  себя  здесь уютно и в
безопасности,  на  его  изрытом  оспой лице играла какая-то странная улыбка.
Когда  наверху  захлопнулись  двери  и в подвале наступила тишина, в которой
было  слышно, как потрескивает пламя свечи, он сам лег на топчан и обратился
к пахолкам:
     - Начинайте!
     Юрась удивленно уставился на него.
     - Ты что паясничаешь?
     Берендей весело оскалил зубы.
     - А  что  же,  ваша  ясновельможность,  мне  делать?  Плакать  ли буду,
смеяться ли - все одно не поверите мне...
     - Но ты присвоил то, что принадлежит моей казне!
     - Ну и присвоил... Ей-богу, присвоил!
     - Что именно?
     - Да   вот  вшей  вдосталь  набрался  от  вашего  вшивого  войска,  пан
гетман...   Что   есть   -   то  есть!  -  и  он  подчеркнуто-нарочито  стал
почесываться.
     Юрась вскипел:
     - Над  кем  насмехаешься,  дурень?  Подумал  ли ты, кто я и чью фамилию
ношу?
     - Бог  с  вами,  пан  гетман! Пусть у меня язык отсохнет, если я посмею
хоть  в мыслях посмеяться над славным именем вашего отца!.. Если и смеюсь я,
то только над тем вшивым войском, которое судьба всучила нам за грехи наши!
     - Не вывертывайся! Это тебе не поможет!
     - Я  знаю...  Потому  и говорю - начинайте! Да чешите же, иродовы души,
мои  пятки  так,  чтоб  было  мне  не  грустно,  а  весело! - обратился он к
пахолкам,  вчерашним  своим  подчиненным.  -  Чтобы  умирал  я  не  плача, а
смеясь!.. Слышишь, Петро?
     - Слышу, - глухо отозвался молодой пахолок.
     - И ты, Иван... Развесели своего сотника напоследок, будь ты неладен!
     - Да   уж  постараюсь,  благодетель  мой,  -  хмыкнул  второй  пахолок,
поплевывая на руки и вопросительно глядя на гетмана.
     Юрась подал знак начинать.
     Берендею  отсчитали  триста  ударов.  Дважды  его отливали водой. Но он
упрямо стоял на своем.
     - Ни  одного  шеляга  не  присвоил...  Умереть мне на этом месте!.. Это
собака Многогрешный набрехал на меня. Иуда!
     В конце концов гетман засомневался: может, и правду говорит сотник?
     - Еще  живой?  -  спросил  он, когда Берендей затих и лежал неподвижно,
как бревно.
     - Только  и  того,  что  теплый,  -  ответил  пахолок,  вытирая рукавом
вспотевший лоб. - Еще разок вытянуть получше кием - и врежет дуба!
     - Ну ладно, хватит! Если очухается, пусть живет на здоровье.
     Многогрешный наклонился к Юрасю.
     - Как  можно,  ясновельможный пан гетман! - прошептал вкрадчиво. - Если
он выживет, так станет злейшим врагом вашим!
     - Почему  он должен быть моим врагом, если я дарую ему жизнь? Наоборот,
он  будет  мне  благодарен! - сухо сказал Юрась и, встав с табурета, добавил
громко, чтобы все присутствующие слышали: - Я справедлив к своим подданным!
     Он  пошел  к  двери. Свита расступилась, давая ему дорогу. Все выходили
молчаливые,   угнетенные.  Во  дворе  Ненко  с  Младеном  и  Якубом  немного
поотстали.
     - Аллах  экбер! - прошептал Ненко. - Этот святоша - настоящее чудовище!
Неужели  султан  и  великий  визирь не знают, что здесь происходит?.. А если
знают, то почему терпят такое изуверство?
     Младен  и  Якуб  переглянулись. Понимающе улыбнулись друг другу. И хотя
невдалеке  на  виселицах покачивались Астаматий и Вареница, а над Выкоткой с
криком  кружилось  черное  воронье, на сердце у них стало легче: душа Ненко,
по всей видимости, окончательно очистилась сегодня от янычарского духа.
     На  площади  перед  виселицами  Юрась  остан