окровавленную
голову Майкла.
     - Я не возражаю,  - бросил Дэвис, направляясь к двери. - Пусть строит
из себя дурака и носится с собакой,  если ему так хочется. Повозился бы он
с этими тварями столько лет, сколько я...


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     В  открытке,  посланной Коллинзу,  Дэвис  объяснил  причину  отправки
Майкла:   "Мне  такая  "певчая"  собака  ни  к  чему",   -   и  тем  самым
бессознательно дал  Коллинзу в  руки  искомый  ключ,  который тот  так  же
бессознательно упустил.
     - Запоешь от таких побоев,  -  обратился он к  Джонни.  -  Беда наших
дрессировщиков в том,  что они не умеют беречь свое добро. Смотри, чуть не
размозжил ему голову,  и еще удивляется,  что собака не ведет себя кротко,
как ангел.  Возьми его, Джонни, вымой и как следует перевяжи ему раны. Мне
он тоже ни к  чему,  но я  его пристрою со временем в какую-нибудь собачью
труппу.
     Через  две  недели  Коллинз совершенно случайно открыл наконец талант
Майкла.  В перерыве между занятиями на арене он велел привести его,  чтобы
показать  дрессировщику,  подыскивавшему себе  собак-статистов.  Майкл  по
команде вставал,  ложился,  подходил, уходил, но это и все. Он отказывался
усвоить  даже  самые  элементарные трюки,  известные любой  дрессированной
собаке,  и Коллинз,  оставив его в покое,  отошел на другую сторону арены,
где сейчас должна была начаться репетиция с обезьяньим оркестром.
     Для  того  чтобы  заставить  испуганных и  отчаянно  сопротивляющихся
обезьян изображать оркестр,  их привязывали не только к  стульям,  но и  к
инструментам,   на  которых  им  надлежало  играть;   кроме  того,  тонкие
проволочки,  прикрепленные к  конечностям  обезьян,  тянулись  за  кулисы.
Дирижер  оркестра,   старый  сердитый  самец,   был  накрепко  привязан  к
вращающейся табуретке.  Из-за кулис его то и дело тыкали длинными шестами,
и  он  с  ума  сходил от  ярости.  В  это время табуретка под ним начинала
вращаться в  бешеном темпе благодаря протянутому за кулисы шнуру.  Публике
же   должно  было  казаться,   что   дирижер  злится  на   фальшивую  игру
оркестрантов;  а от столь нелепого зрелища она,  конечно,  покатывалась со
смеху.
     - Обезьяний оркестр -  это номер беспроигрышный, - говорил Коллинз. -
Публика смеется,  а  за  смех  все  охотно платят деньги.  Мы  смеемся над
обезьянами,  потому что они так похожи на нас,  и  в то же время чувствуем
свое бесконечное превосходство над ними.  Представьте себе,  что мы с вами
идем по улице;  вы поскользнулись и упали.  Я,  конечно,  смеюсь. И смеюсь
потому,  что  чувствую свое  превосходство.  Ведь  я-то  не  растянулся на
тротуаре.  Или,  допустим,  ветер унес  вашу шляпу.  Я  хохочу,  покуда вы
гоняетесь за ней,  ибо чувствую свое превосходство: моя-то крепко сидит на
голове.  То же самое и с обезьяньим оркестром. Глупейший его вид позволяет
нам чувствовать свое превосходство.  Мы  себя глупыми не считаем и  охотно
платим деньги, чтобы полюбоваться дурацким поведением обезьян.
     Репетиции устраивались не  столько  для  тренировки обезьян,  сколько
людей,  управляющих ими из-за  кулис.  Людьми главным образом и  занимался
Коллинз.
     - Почему   бы   вам,   друзья  мои,   не   заставить  обезьян  играть
по-настоящему? Ничего невозможного в этом нет. Все зависит от того, как вы
будете управлять проволочками.  Давайте попробуем.  Тут стоит потрудиться.
Начните с какой-нибудь всем вам знакомой мелодии.  Помните,  что настоящий
оркестр в  любую  минуту выручит вас.  Чтобы  нам  такое  выбрать легкое и
знакомое публике?
     Коллинз очень увлекся разработкой своей идеи и даже призвал на помощь
циркового наездника,  который играл на скрипке, стоя на крупе галопирующей
лошади;  не переставая играть,  он делал сальто-мортале в  воздухе и снова
возвращался на  свою  подвижную площадку.  Коллинз попросил этого человека
медленно  сыграть  какую-нибудь  простенькую  мелодию,  так,  чтобы  люди,
держащие проволочки, могли дергать их в такт аккомпанементу.
     - Если вы  уж  очень грубо наврете,  -  внушал им  Коллинз,  -  тогда
дергайте за проволочки все разом,  тыкайте палками дирижера и изо всех сил
вертите его табуретку.  Публика будет умирать со смеху:  она решит,  что у
обезьяны  прекрасный  слух  и   она  беснуется  оттого,   что  оркестранты
сфальшивили.
     В самом разгаре репетиции к Коллинзу подошел Джонни с Майклом.
     - Этот тип говорит,  что он его и даром не возьмет,  - доложил Джонни
своему патрону.
     - Ладно, ладно, отведи его обратно, - торопливо распорядился Коллинз.
- Ну,  ребята,  давайте:  "Родина любимая моя"!  Начинайте,  Фишер!  А  вы
следите за  ритмом.  Так,  хорошо!..  Когда  будет настоящий оркестр,  вам
останется только повторять движения музыкантов.  Симонс, побыстрее! Вы все
время отстаете.
     Вот  тут-то  и  открылся талант Майкла.  Вместо того чтобы немедленно
исполнить  приказание  Коллинза  и   отвести  Майкла  на   место,   Джонни
замешкался,  рассчитывая полюбоваться тем, как дирижера будут изо всех сил
вертеть на табуретке.  Скрипач,  в двух шагах от Майкла,  присевшего у ног
Джонни, громко и отчетливо заиграл: "Родина любимая моя".
     И Майкл опять не справился с собой.  Он не мог не петь, так же как не
мог не рычать,  когда на него замахивались палкой, он не справился с собой
точно так же,  как в  тот день,  когда,  потрясенный звуками "Свези меня в
Рио",  сорвал выступление четы Белл,  и  как не справлялся с собой Джерри,
когда  Вилла Кеннан на  палубе "Ариеля",  окутав его  волнами своих волос,
пением воскрешала для него первобытную стаю.  Майкл воспринимал музыку так
же, как Джерри. Для них обоих она была наркотическим средством, вызывавшим
блаженные сновидения. Майклу тоже вспоминалась утраченная стая, и он искал
ее,  искал  заснеженные  холмы  под  сверкающими звездами  морозной  ночи,
прислушиваясь к вою других собак,  доносившемуся с других холмов,  где они
собирались в  стаю.  Стаи не существовало уже давно,  очень давно,  предки
Майкла тысячелетиями грелись у огня,  разведенного человеком,  -  и тем не
менее магия звуков,  насквозь пронизывая Майкла, всякий раз заставляла его
вспоминать утраченную стаю,  воскрешала в  его  подсознании видения  иного
мира, мира, которого в жизни он не знал.
     С  этими грезами об ином мире для Майкла связывалось и воспоминание о
стюарде,  о  его великой любви к  тому,  с кем он разучил песни,  лившиеся
сейчас из-под смычка циркового наездника.  И  челюсти Майкла разжались,  в
горле что-то затрепетало, он стал часто-часто перебирать передними лапами,
словно бежал куда-то вдаль,  -  и правда, где-то в глубине своего существа
он стремился к  стюарду,  через тысячелетия порывался обратно к  стае и  с
этой призрачной стаей носился по снежным пустыням и лесным тропам в погоне
за добычей, за пищей.
     Призрачная стая окружала его,  когда он пел и, грезя наяву, перебирал
лапами.  Пораженный скрипач  перестал  играть,  люди  из-за  кулис  тыкали
палками дирижера обезьяньего оркестра и  в  бешеном темпе крутили табурет,
на  котором  он  сидел,   а  Джонни  покатывался  со  смеху.   Но  Коллинз
насторожился. Он явственно расслышал, что Майкл ведет мелодию. Более того,
он расслышал, что Майкл не воет, а поет.
     Наступила  тишина.  Обезьяна-дирижер  перестала крутиться и  кричать.
Люди,  тыкавшие  ее  палками,  опустили  свои  орудия.  Остальные обезьяны
дрожали,  как в лихорадке,  не зная,  какие еще издевательства ожидают их.
Скрипач застыл  в  изумлении.  Джонни  все  еще  трясся от  смеха.  Только
Коллинз, видимо, что-то обдумывал, почесывал затылок.
     - По-моему...  -  нерешительно начал он.  -  Да что там,  я же слышал
собственными ушами:  собака воспроизводит мелодию.  Правда? Я обращаюсь ко
всем вам. Разве не так? Проклятый пес поет. Я готов голову прозакладывать.
Погодите,  ребята,  дайте передохнуть обезьянам.  Это  дело  поинтереснее.
Попрошу вас,  сыграйте еще  разок "Родина любимая моя",  играйте медленно,
громко и  отчетливо.  Теперь слушайте все...  Ну,  разве он не поет?  Или,
может быть, я рехнулся? Вот, вот, слышите? Что вы на это скажете? Ведь это
факт!
     Сомнений  быть  не  могло.  После  нескольких тактов  челюсти  Майкла
разжались, передние лапы начали свой безостановочный бег на месте. Коллинз
подошел к нему поближе и стал подпевать в унисон.
     - Гарри Дель Мар был прав,  утверждая,  что эта собака - чудо. Не зря
он распродал остальных своих собак. Он-то знал, в чем тут дело. Этот пес -
собачий  Карузо.  Настоящий певец-солист.  Это  уж  вам  не  свора  воющих
дворняжек,  вроде той, что Кингмен возил по циркам! Не удивительно, что он
не поддавался дрессировке.  У него свое амплуа. Подумать только! Я ведь уж
совсем было отдал его этому живодеру Дэвису.  Слава богу,  что он  отослал
его обратно!  Смотри за ним хорошенько,  Джонни, а вечерком приведи его ко
мне.  Мы  устроим ему настоящий экзамен.  Моя дочь играет на скрипке.  Она
подберет для него какие-нибудь подходящие мотивы.  Это золотое дно,  а  не
собака, помяните мое слово.


     Так  открылся талант Майкла.  Испытание сошло довольно удачно.  После
того как  ему  проиграли множество различных песен,  Коллинз выяснил,  что
Майкл может петь "Боже, храни короля" и "Спи, малютка, спи". Он провозился
с  ним  немало дней,  тщетно стараясь обучить его  новым песням.  Майкл не
выказывал к этому занятию ни малейшего интереса и угрюмо отказывался петь.
Но,  заслышав мелодию,  разученную им со стюардом, вступал немедленно. Это
было сильнее его,  и  он ничего с  собой не мог поделать.  В  конце концов
Коллинз открыл  пять  из  шести  исполняемых Майклом песен:  "Боже,  храни
короля",  "Спи,  малютка,  спи",  "Веди нас, свет благой", "Родина любимая
моя" и "Свези меня в Рио".  "Шенандоа" Майклу петь больше не довелось, так
как ни Коллинз,  ни его дочь не знали этой старинной матросской песенки, а
следовательно, не могли и сыграть ее для Майкла.
     - Пяти песен вполне достаточно, даже если он никогда больше не выучит
ни  одного нового такта,  -  решил Коллинз.  -  Он  и  без  того -  гвоздь
программы.  Золотое дно,  а не собака.  Клянусь честью,  будь я помоложе и
посвободнее, я ни за что не выпустил бы его из рук!


                          ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

     В  конце  концов  Майкл  был  продан за  две  тысячи долларов некоему
Джекобу Гендерсону.
     - Я вам его,  можно сказать, задаром отдаю, - сказал Коллинз. - Через
полгода вы  не согласитесь продать его и  за пять тысяч,  или я  ничего не
смыслю в  цирковом деле.  Он  живо уложит на  обе  лопатки вашу знаменитую
собаку-математика,  а  кроме того,  учтите,  что с  ним вам нет надобности
работать не покладая рук.  И  вы будете дурак,  если не застрахуете его на
пятьдесят тысяч долларов,  как только он  прославится.  Будь я  помоложе и
посвободнее, я бы почел за счастье отправиться с ним в турне.
     Гендерсон коренным  образом  отличался от всех прежних хозяев Майкла.
На редкость бледная личность,  он не был ни зол,  ни добр.  Он не пил,  не
курил  и  не  ругался;  никогда  не  ходил  в  церковь  и не принадлежал к
Христианской ассоциации молодежи;  будучи вегетарианцем,  не доводил  свое
вегетарианство   до   фанатизма;   любил  кино,  в  особенности  фильмы  о
путешествиях,  и большую часть своего досуга посвящал чтению Сведенборга*.
Характер его никак и ни в чем не проявлялся.  Никто никогда не видел его в
гневе,  и знакомые уверяли,  что он обладает долготерпением Иова. Он робел
перед  полисменами,  железнодорожными  агентами и кондукторами,  хотя и не
боялся их.  Впрочем,  он ничего на свете не боялся,  а любил одного только
Сведенборга.  Натура у него была такая же бесцветная, как костюмы, которые
он носил, как его волосы, свисавшие на лоб, и глаза, которыми он глядел на
мир.  Он не был ни глупцом,  ни умным человеком.  Но не был и педантом. Он
мало давал людям,  но мало и спрашивал с них и среди цирковой сутолоки вел
жизнь отшельника.
     _______________
          * Сївїеїдїеїнїбїоїрїг,   Эммануил   (1688  -  1772)  -  шведский
     богослов-мистик.  На рубеже XIX - XX  веков  его  мистическое  учение
     привлекло интерес писателей-декадентов.

     Майкл не чувствовал к нему ни любви,  ни отвращения, он просто терпел
его.  Они вдвоем изъездили все Соединенные Штаты и  ни разу не повздорили.
Гендерсон ни разу не прикрикнул на Майкла, тот ни разу не зарычал на него.
Они  сжились друг с  другом,  потому что  обстоятельства свели их  вместе.
Конечно,   сердечных  уз   между  ними  не  существовало.   Гендерсон  был
господином,  Майкл -  его движимым имуществом.  Может быть, он воспринимал
Майкла  как  неодушевленное существо,  потому что  и  сам  ничем  не  умел
одушевиться.
     При всем том Джекоб Гендерсон был честен, деловит и методичен. Каждый
день,  если только они не были в пути,  он купал и потом тщательно вытирал
Майкла.  Проделывал он это спокойно и  неторопливо.  Майкл теперь и сам не
знал, приятно ему купание или неприятно. Оно стало неотъемлемой частью его
жизненного уклада,  так  же  как частью жизненного уклада Гендерсона стало
обязательное купание Майкла.
     Обязанности Майкла были не обременительны,  но однообразны. Не считая
постоянных странствий,  нескончаемых переездов  из  города  в  город,  ему
приходилось ежевечерне выступать на  сцене,  а  дважды в  неделю еще и  на
утренних представлениях.  Когда занавес подымали, Майкл находился на сцене
в полном одиночестве, как то и подобало прославленному солисту. Гендерсон,
скрытый кулисами от  глаз  публики,  внимательно следил  за  ним.  Оркестр
исполнял четыре песни из тех,  которым его когда-то обучил стюард, и Майкл
пел их,  -  да и,  правда,  звуки,  им издаваемые, куда больше походили на
пение,  чем на вой. На "бис" он всегда исполнял только одну песню: "Родина
любимая моя".  Публика устраивала овацию собаке-Карузо,  и тут из-за кулис
выходил Джекоб Гендерсон,  чтобы поклонами и стереотипно радостной улыбкой
выразить свою  благодарность публике;  затем он  с  наигранным дружелюбием
клал  руку на  голову Майкла,  они  вместе кланялись еще  раз,  и  занавес
наконец опускался.
     И   все-таки  Майкл  был   узником,   приговоренным  к   пожизненному
заключению.  Его хорошо кормили,  заботливо купали, водили на прогулки, но
он ни на минуту не чувствовал себя свободным.  Во время переездов он дни и
ночи проводил в клетке,  хотя и достаточно просторной,  чтобы стоять в ней
во  весь рост или лежать,  не  скорчившись в  три погибели.  В  гостиницах
небольших провинциальных городов ему случалось спать вне клетки,  в  одной
комнате с  Гендерсоном.  Случалось ему,  если в  программе не  было других
дрессировщиков,  и в полном одиночестве находиться в специальном помещении
для  зверей при  театре и  в  течение трех дней,  самое большее -  недели,
наслаждаться там относительной свободой.
     Но  ни разу,  ни на одно мгновение не случилось ему побегать на воле,
забыв о клетке,  о четырех стенах комнаты,  о цепочке и ошейнике.  Днем, в
хорошую погоду,  Гендерсон часто водил его гулять,  но  всегда на  сворке.
Обычно они отправлялись в  какой-нибудь парк,  где Гендерсон усаживался на
скамью,  привязывал к  ней Майкла и  немедленно углублялся в  Сведенборга.
Майкл шагу не  мог сделать свободно.  Другие собаки бегали,  играли друг с
другом или затевали драку.  Но стоило им приблизиться к  Майклу на предмет
более близкого знакомства,  как Гендерсон отрывался от книги,  -  ровно на
столько времени, сколько требовалось, чтобы их отогнать.
     Узник, приговоренный к пожизненному заключению и охраняемый бездушным
тюремщиком,  Майкл утратил всякий вкус к  жизни.  Мрачность его  сменилась
полнейшей апатией. Жизнь и воля перестали интересовать его. И не то, чтобы
он с завистью смотрел на пеструю сутолоку жизни,  -  нет, просто его глаза
перестали ее видеть.  Отрешенный от жизни,  он к  ней и не рвался.  Он сам
превратил себя в покорную марионетку - ел, позволял себя купать, переезжал
с места на место в своей клетке, пел на эстраде и очень много спал.
     Но гордость у  него все же осталась -  гордость породистого существа,
гордость североамериканских индейцев,  порабощенных,  но  не  сломленных и
безропотно умирающих на  плантациях Вест-Индии.  Так вот и  Майкл смирился
перед клеткой и  цепью,  потому что его мускулы и клыки все равно не могли
справиться с железом. Он выполнял свой рабский труд на сцене и повиновался
Джекобу Гендерсону,  но он не любил своего хозяина,  хотя не боялся его, и
потому всецело ушел в себя.  Он много спал, был мрачен и безропотно сносил
свое  страшное  одиночество.  Попытайся  Гендерсон завладеть его  сердцем,
Майкл,  безусловно, откликнулся бы на эту попытку; но Гендерсон любил лишь
фантастические бредни Сведенборга,  а Майкл был для него только источником
существования.
     Временами Майклу приходилось переносить немалые тяготы,  но  он  и  с
ними  мирился.  Особенно тяжки были железнодорожные переезды зимой,  когда
его прямо из театра привозили на вокзал и он на платформе часами дожидался
поезда,  который должен был  увезти его в  другой город,  в  другой театр.
Однажды  ночью  в  Миннесоте  две  собаки  на  соседней  тележке  замерзли
насмерть.  Майкл тогда тоже продрог до костей,  и  у  него мучительно ныло
плечо,  некогда изорванное леопардом, но он выжил благодаря более крепкому
организму и хорошему уходу, которым пользовался все последнее время.
     По  сравнению  с  другими  дрессированными  животными  Майклу  жилось
хорошо.  Он даже не подозревал и не догадывался, каково приходилось многим
его собратьям. Так, например, один номер, стоявший в той же программе, что
и номер Майкла,  вызывал бурное возмущение даже в среде цирковых артистов.
Самые бывалые из  них  всем  сердцем ненавидели некоего Дэкворта,  хотя  у
публики  номер   "Дрессированные  кошки  и   крысы  Дэкворта"  пользовался
неизменным успехом.
     - Дрессированные кошки,  - фыркала хорошенькая велосипедистка Перл Ла
Перл.  - Дохлые кошки, а не дрессированные, их доколотили до того, что они
сами превратились в крыс. Это же ясно как день!
     - Дрессированные крысы!  -  вспылил Мануэль Фонсека,  "человек-змея",
отказываясь распить с Дэквортом бутылку вина в баре гостиницы "Аннандэйл".
- Опоенные крысы!  Так будет вернее!  Почему они не спрыгивают с каната, а
ползут по  нему,  да  еще  между двумя кошками?  Потому что у  них нет сил
спрыгнуть. Он их ловит, поит каким-то зельем, а потом морит голодом, чтобы
сэкономить деньги на покупку этого зелья. Дэкворт никогда их не кормит. Уж
я-то  знаю!  Иначе куда он  девает от сорока до пятидесяти крыс в  неделю?
Когда ему в городе крыс уже не добыть,  ему их присылают откуда-нибудь еще
целыми партиями, это факт.
     - Ей-богу,  не   понимаю,   -   говорила   мисс   Мерль   Мерриуэзер,
аккордеонистка,   та   самая,   которой  на  сцене  можно  было  дать  лет
шестнадцать,  но которая в жизни любила  хвалиться  своими  внуками  и  не
скрывала,  что ей уже сорок восемь. - Просто злость берет, как это публика
ловится на такую удочку. Вчера утром я своими глазами видела: семь крыс из
тридцати околели, околели с голоду. Он никогда их не кормит. Они ползут по
канату уже полудохлые.  Потому и ползут. Если б к ним в желудок попал хоть
кусочек хлеба с сыром, они мигом бы удрали от кошек. Они подыхают голодной
смертью на глазах у публики,  а ползут по канату,  потому что и  умирающий
человек пытался бы уползти от тигра,  который вот-вот растерзает его.  Бог
ты мой! А тупоголовые зрители еще аплодируют этому поучительному зрелищу!
     Но что знает публика?!
     - Чего-чего только не сделаешь с животными добротой,  -  говорил один
из зрителей,  банкир и церковный староста.  -  Доброта способна и животным
внушить человеческие чувства.  Крыса и кошка враждовали с сотворения мира.
А нынче вечером мы стали свидетелями их общего участия в сложной игре,  и,
подумать