ведущая  из  Катаро  в  горы,  к
австрийской границе.
   У этих ворот бывает большой базар, куда сходятся черногорцы. Здесь  они
продают и покупают всевозможные товары, ибо в город  их  впускают  лишь  в
очень ограниченном числе и лишь после того,  как  они  сдадут  оружие.  По
вторникам, четвергам и субботам  горцы  являются  сюда  из  Ниегу  или  из
Цетинье,  пройдя  пешком  часов  пять-шесть,  и  приносят  с  собою  яйца,
картошку, дичь и даже вязанки хвороста, который очень бойко раскупается.
   Саркани приехал как раз в базарный  день.  Кое-кто  из  горцев,  поздно
закончивших сделки, остался на базаре с намерением провести здесь ночь. Их
было человек тридцать; они беспрестанно ходили туда  и  сюда,  беседовали,
спорили, ссорились;  одни  уже  растянулись  на  земле,  собираясь  спать,
другие, по албанскому обычаю, жарили на вертеле барашка.
   Сюда-то и направились Саркани и его спутница;  по-видимому,  это  место
было им уже знакомо. И в самом деле, здесь им удобно  будет  переговорить,
здесь можно провести и всю ночь, вместо  того  чтобы  разыскивать  ночлег.
Дело в том, что, приехав в Катаро, иностранка не позаботилась  найти  себе
помещение.
   Доктор  и  Матифу  друг  за  дружкой  появились  на  базарной  площади,
погруженной во мрак. Там и сям  потрескивали  догорающие  костры,  уже  не
дававшие света. В таких условиях  похитить  Саркани  будет  нелегко,  если
только он не уйдет отсюда еще до рассвета. Доктор пожалел, что не напал на
Саркани по дороге от Морских ворот к Южным. Но  жалеть  было  уже  поздно.
Оставалось выжидать и воспользоваться первым же удобным моментом.
   Во всяком случае, катер стоял наготове за скалами, шагах в двухстах  от
базара, а немного подальше, в двух кабельтовых от берега, смутно виднелись
черные очертания "Электро" и мерцавший на нем огонек.
   Саркани и марокканка уселись в одном из самых темных уголков,  рядом  с
группой уже уснувших горцев. Здесь они могли поговорить о своих делах,  не
опасаясь, что их кто-нибудь услышит; но доктор,  завернувшись  в  дорожный
плащ, ловко пробрался к группе спящих. Никто не обратил на него  внимания.
Матифу тоже постарался как можно лучше спрятаться и стоял наготове, ожидая
условленного знака.
   Саркани и чужестранка говорили по-арабски,  вполне  уверенные,  что  их
здесь никто не  поймет.  Но  они  ошибались.  Доктор  прекрасно  знал  все
восточные и африканские наречия, и ни одно слово из  разговора  Саркани  и
марокканки не ускользнуло от него.
   - Ты получил в Сиракузах мою телеграмму? - спросила женщина.
   - Получил, Намир, - ответил Саркани, - и мы с Зироне на другой же  день
выехали.
   - А где Зироне?
   - В окрестностях Катании; он набирает там новую шайку.
   - Тебе, Саркани, надо завтра  же  съездить  в  Рагузу  и  повидаться  с
Силасом Торонталем.
   - Съезжу и повидаюсь. Но ты не ошиблась, Намир? Мне действительно  пора
показаться?
   - Конечно. Дочь банкира...
   - Дочь банкира... - повторил Саркани таким странным тоном,  что  доктор
поневоле вздрогнул.
   - Да, дочь Торонталя!
   - Как же так? Она дает волю своему сердцу, не спросясь моего  согласия?
- насмешливо продолжал Саркани.
   - Тебя это удивляет? А между тем это так. Но ты еще  больше  удивишься,
когда узнаешь, за кого хочет выйти Сава Торонталь.
   - Верно, какой-нибудь разорившийся дворянчик, мечтающий поправить  дела
при помощи миллионов тестя.
   - Да, - сказала Намир, - молодой человек очень знатного  происхождения,
но без средств...
   - И как же зовут этого нахала?
   - Петер Батори.
   - Петер Батори! - вскричал Саркани. - Петер Батори собирается  жениться
на дочери Силаса Торонталя!
   - Успокойся, Саркани! - сказала Намир. - Что дочь  Силаса  Торонталя  и
сын Иштвана Батори влюблены друг в друга - для меня это уже не тайна.  Но,
быть может, Силас Торонталь и не подозревает об этом?
   - Это он-то! Не подозревает? - переспросил Саркани.
   - Очень может быть. Да он ни за что и не согласится.
   - Кто знает? - возразил Саркани. - Силас Торонталь способен  на  все...
способен даже дать согласие на этот  брак,  -  хотя  бы  для  того,  чтобы
успокоить  свою  совесть,  если  только  за  эти  пятнадцать  лет  у  него
пробудилась совесть. К счастью, я тут  и  постараюсь  спутать  его  карты.
Завтра же буду в Рагузе!
   - Это хорошо, - одобрила  Намир,  видимо  имевшая  на  Саркани  большое
влияние.
   - Дочь Силаса Торонталя будет только моею,  Намир,  и  благодаря  ей  я
снова разбогатею.
   Доктор узнал все, что ему  было  нужно  знать,  и  дальнейший  разговор
чужестранки и Саркани его уже не интересовал.
   Один негодяй приехал сватать дочь другого негодяя и будет домогаться ее
руки. Вот он - суд божий! Теперь уже нечего опасаться  за  Петера  Батори,
ибо нависшую над ним опасность отведет не  кто  иной,  как  его  соперник!
Итак, незачем вызывать Петера в Катаро, незачем увозить человека,  который
добивается чести стать зятем Силаса Торонталя.
   "Пусть эти мошенники породнятся и заживут одной семьей, - решил доктор.
- А там мы посмотрим".
   И он потихоньку ушел, подав Матифу знак следовать за ним.
   Матифу  не  спрашивал,  почему  доктор  Антекирт   собирался   похитить
пассажира с "Саксонии"; не спросил  он  и  о  том,  почему  доктор  теперь
отказывается от своего намерения.
   На другой день, десятого июня, в девятом  часу  вечера  двери  парадной
гостиной особняка на Страдоне широко распахнулись, и лакей громко доложил:
   - Господин Саркани.



7. ОСЛОЖНЕНИЯ

   Прошло уже четырнадцать лет,  как  Силас  Торонталь  покинул  Триест  и
поселился в Рагузе, в роскошном особняке на Страдоне. Он  был  далматинцем
и, естественно, уйдя от дел, решил вернуться в родные края.
   Тайна  была  строго  соблюдена.  Вознаграждение  за  донос  в  точности
выплачено предателям.  Таким  образом  в  руки  Торонталя  и  его  бывшего
триполитанского доверенного попало целое состояние.
   После того как двое осужденных были казнены в  крепости  Пизино,  после
того как граф Матиас Шандор, совершив побег,  погиб  в  волнах  Адриатики,
последовала  конфискация   их   имущества.   Дом   и   небольшое   имение,
принадлежавшие Ладиславу Затмару, были проданы за  бесценок,  не  осталось
даже денег на содержание его  престарелого  слуги.  После  Иштвана  Батори
также  ничего  не  осталось,  поскольку  он  не  располагал  состоянием  и
зарабатывал на жизнь уроками. Зато замок Артенак  и  его  богатые  угодья,
рудники и леса, покрывающие северные склоны Карпат, -  все  это  достояние
графа Матиаса Шандора представляло значительную ценность. Его разделили на
две  части:  одна  была  конфискована  государством  и  пошла  на   уплату
вознаграждения доносчикам, другая секвестрована, и ее должны  были  выдать
наследнице графа по достижении ею восемнадцатилетнего возраста. А если  бы
девочка умерла, не  достигнув  совершеннолетия,  то  капитал  окончательно
перешел бы в казну.
   На долю доносчиков пришлось более полутора миллионов  флоринов  [больше
трех миллионов франков (прим.авт.)], которыми  они  могли  располагать  по
своему усмотрению.
   Сообщники решили, что им прежде всего надо разлучиться. Хитрому Саркани
вовсе не улыбалось оставаться подле Силаса Торонталя. У последнего тоже не
было ни малейшего желания поддерживать отношения со своим бывшим  агентом.
Поэтому Саркани уехал из Триеста, захватив с  собою  Зироне,  который,  не
покинув приятеля в беде, тем более не  был  склонен  оставить  его  в  дни
преуспеяния. Оба они куда-то канули, и банкир больше о них не слышал. Куда
же они направились? Конечно, в какой-нибудь крупный европейский город, где
мало интересуются происхождением человека, лишь бы он был  богат,  как  не
интересуются и происхождением его состояния, лишь бы он проматывал  деньги
не скупясь. Словом, в Триесте никто уже не вспоминал этих проходимцев;  да
знал-то их в сущности лишь один Силас Торонталь.
   Когда они уехали, банкир с облегчением вздохнул. Он думал,  что  теперь
ему уже нечего опасаться человека, который был замешан в его темных  делах
и всегда мог воспользоваться  этим.  С  другой  стороны,  хоть  Саркани  и
разбогател,  полагаться  на  такого  рода  людей  все-таки  нельзя;  легко
доставшиеся деньги легко растрачиваются, а прокутив состояние, Саркани  не
постесняется вернуться к своему былому сообщнику.
   Полгода  спустя   Силас   Торонталь,   предварительно   поправив   свои
пошатнувшиеся дела, закрыл банкирскую контору и окончательно  переехал  из
Триеста в Рагузу. Он не сомневался, что губернатор - единственный человек,
знавший, какую роль сыграл  банкир  в  раскрытии  заговора,  -  безусловно
сохранит все в тайне, но этого ему было мало: он хотел удержать  за  собою
весь престиж и воспользоваться всеми благами, какие сулило ему  богатство,
куда бы он ни переехал.
   Быть  может,  он  принял  решение  покинуть  Триест  в  связи  с  одним
обстоятельством, известным лишь ему самому и его жене.  Именно  поэтому  -
только один раз - он имел дело с Намир, об отношениях которой с Саркани мы
уже знаем.
   Итак, своим новым местопребыванием  банкир  избрал  Рагузу.  Он  выехал
оттуда очень молодым; ни родителей, ни семьи у него не  было.  Его  вскоре
позабыли. С тех пор прошло лет сорок, и теперь он появился здесь как лицо,
никому не известное.
   Вновь прибывший богач встретил со стороны  рагузского  общества  весьма
радушный прием. О нем было известно только одно, а именно, что он  занимал
в Триесте очень видное положение. Банкир подыскал и приобрел дом  в  самом
аристократическом квартале города. Он зажил на широкую ногу;  прежних  его
слуг сменили новые, нанятые в Рагузе. Он устраивал приемы и сам был принят
повсюду. О прошлом его никто ничего не знал, и он  поистине  представлялся
каким-то баловнем судьбы.
   Правда, Силасу Торонталю были чужды угрызения совести.  И  если  бы  не
опасение, что гнусный донос в один прекрасный день выплывет наружу,  ничто
не тревожило бы его.
   Однако возле него, как живой укор, находилась его жена.
   Несчастная женщина, честная  и  прямодушная,  знала  об  отвратительной
интриге, в результате которой были казнены трое патриотов. Слово, случайно
вырвавшееся у банкира, когда дела его пошатнулись, неосторожно высказанная
им надежда, что ему  перепадет  часть  состояния  графа  Матиаса  Шандора,
кое-какие документы, которые по его  просьбе  пришлось  подписать  госпоже
Торонталь, - все это  заставило  его  сознаться  ей  и  рассказать,  какое
участие он принял в раскрытии триестского заговора.
   Узнав истину, супруга банкира почувствовала непреодолимое отвращение  к
человеку, с которым связала ее судьба, и это чувство было тем острее,  что
госпожа Торонталь сама была венгеркой. Но, как уже говорилось, эта женщина
не отличалась нравственной силой. Сраженная неожиданным ударом, она так  и
не могла оправиться. С тех пор она жила  -  и  в  Триесте  и  в  Рагузе  -
замкнуто, насколько позволяло ее общественное положение. Она,  разумеется,
появлялась во время приемов в особняке на Страдоне - это было  необходимо,
и муж непременно потребовал бы этого; но,  исполнив  обязанности  светской
женщины, она опять долгое время не покидала своих  комнат.  Она  старалась
забыться, посвящая себя воспитанию дочери, на которой теперь сосредоточила
свою любовь. Но как забыться, когда человек, замешанный  в  такое  мерзкое
дело, живет с тобою под одним кровом!
   А между тем  года  через  два  после  водворения  Торонталей  в  Рагузе
положение еще более осложнилось.  Это  послужило  для  банкира  поводом  к
тревоге, а его жене принесло новые огорчения.
   Госпожа Батори с сыном и Бориком тоже переселились из Триеста в Рагузу,
где у нее были дальние родственники. Вдова Иштвана Батори не знала  Силаса
Торонталя; она даже не  подозревала  какой-либо  связи  между  банкиром  и
графом Матиасом  Шандором.  О  том  же,  что  этот  человек  участвовал  в
злодеянии, которое стоило жизни трем благородным венграм, она и подавно не
могла знать, поскольку ее муж перед смертью не имел возможности назвать ей
имена негодяев, предавших его австрийской полиции.
   Но если госпожа Батори не знала триестского банкира, то он-то ее  знал.
Жить в одном и том же городе, порою встречать на улице эту бедную женщину,
с трудом воспитывающую сына, - было ему крайне неприятно. Наверное,  он  в
свое время не остановил бы выбор на Рагузе, если бы знал,  что  там  живет
госпожа Батори. Но вдова сняла домик на улице Маринелла  уже  после  того,
как банкир купил особняк на Страдоне, поселился в нем и завязал  отношения
с местным обществом. Он не стал в третий раз менять местожительство.
   "Ко всему привыкаешь", - подумал он.
   И Торонталь решил не обращать внимания на женщину,  самый  вид  которой
напоминал ему об его предательстве.
   Оказывается, стоило Силасу Торонталю  зажмуриться,  и  он  уже  мог  не
видеть и того, что делается у него в душе.
   Но то, что для банкира было лишь мелкой  неприятностью,  оказалось  для
его жены источником страданий и  вызывало  постоянные  угрызения  совести.
Несколько раз госпожа  Торонталь  пыталась  тайно  оказать  помощь  вдове,
которой приходилось зарабатывать на жизнь тяжелым трудом.  Но  помощь  эта
неизменно отвергалась, как и все попытки неизвестных  друзей,  старавшихся
как-нибудь поддержать ее. Непреклонная женщина  ничего  не  просила  и  не
хотела ничего принимать.
   Непредвиденное, даже невероятное обстоятельство сделало  это  положение
совершенно нестерпимым.
   Госпожа Торонталь перенесла  всю  свою  любовь  на  дочку,  которой  ко
времени их переезда в Рагузу, в конце тысяча восемьсот шестьдесят седьмого
года, было около двух с половиной лет.
   Теперь Саве шел восемнадцатый год. Это была прелестная девушка,  скорее
венгерского, чем далматского типа. Густые черные  волосы,  большие  жгучие
глаза, высокий лоб, который, по  мнению  френологов,  говорит  о  развитии
высших психических центров,  красиво  очерченный  рот,  яркий  цвет  лица,
изящная фигура, немного выше средней, - все привлекало к ней взгляды.
   Но  в  этой  девушке  особенно  поражала  и  на   чувствительные   души
производила неизгладимое впечатление ее серьезность, ее задумчивый вид,  -
казалось, она силилась припомнить что-то полузабытое; во  всем  ее  облике
было нечто неуловимое, привлекавшее  к  ней  и  вместе  с  тем  наводившее
странную грусть. Поэтому все, кто бывал у них в доме или  встречал  ее  на
улице, относились к ней с каким-то особенным уважением.
   Разумеется, у Савы не было недостатка в претендентах на ее  руку.  Ведь
известно было, что она наследница огромного состояния,  которое  рано  или
поздно целиком перейдет к ней. Ей было уже сделано несколько  предложений,
вполне подходящих со всех точек  зрения,  но  на  вопросы  матери  девушка
неизменно отвечала, что не хочет выходить замуж, однако воздерживалась  от
каких-либо объяснений на этот счет. Впрочем, Силас Торонталь не  принуждал
ее и не торопил с замужеством. Видимо, он просто еще не встретил человека,
которого ему хотелось бы иметь зятем, - о склонностях Савы он не помышлял.
   В довершение нравственного облика Савы Торонталь следует  сказать,  что
она была склонна восторгаться подвигами, совершенными из любви  к  родине.
Не то чтобы Сава интересовалась  политикой,  но  всякий  раз,  когда  речь
заходила об отчизне, о жертвах, принесенных ради нее, о  недавних  случаях
беззаветного  патриотизма,  -  она  испытывала  глубокое  волнение.  Сава,
конечно, не унаследовала эти чувства  от  отца,  -  будучи  благородной  и
великодушной, она обрела их в своем собственном сердце.
   Этим-то и объясняется то влечение, какое чувствовали друг к другу Петер
Батори и Сава Торонталь. На беду банкира молодые люди встретились. Саве не
было еще и двенадцати лет, когда однажды  при  ней  сказали,  указывая  на
Петера:
   - Вот сын человека, который умер за Венгрию.
   И слова эти навсегда запечатлелись у нее в памяти.
   Потом дети выросли. Сава стала думать о Петере  еще  до  того,  как  он
обратил на нее внимание. Она замечала, что юноша всегда  задумчив,  всегда
озабочен. Он беден, но усердно учится, чтобы быть достойным  своего  отца,
имя которого было ей хорошо известно.
   Остальное мы уже знаем: Петер, увидев Саву, был покорен и очарован этой
девушкой, характер которой должен был быть ему близок; нам известно, что в
то время как Сава, быть может, еще и  не  осознала  зарождавшегося  в  ней
чувства, юноша  уже  любил  ее  глубокой  любовью,  которую  и  ей  вскоре
предстояло разделить.
   Но чтобы составить себе ясное представление о  Саве,  надо  рассказать,
какое положение занимала она в семье.
   По отношению к отцу Сава была всегда  очень  сдержанна.  Банкиру  чужды
были сердечные порывы, да и дочь никогда не ласкалась  к  нему.  У  одного
здесь сказывалась прирожденная черствость,  у  другой  холодок  объяснялся
полным расхождением во взглядах. Сава относилась к отцу с  уважением,  как
подобает всякой дочери, - и только. Впрочем,  он  предоставлял  ей  полную
свободу, считался с ее вкусами,  не  ограничивал  ее  благотворительность,
которая даже льстила его тщеславию. Словом,  с  его  стороны  налицо  было
безразличие. С ее же стороны - нечего  скрывать  -  скорее  отчужденность,
даже неприязнь.
   К  матери  Сава  относилась  совсем  иначе.  Хотя   госпожа   Торонталь
находилась в полном подчинении у мужа, который мало считался с нею, у  нее
было доброе сердце, и в нравственном отношении она стояла неизмеримо  выше
своего супруга. Госпожа Торонталь горячо любила дочь. Она знала, что за ее
сдержанностью таятся большие достоинства. В ее любви к дочери,  доходившей
до обожания, чувствовались и восторг, и уважение, и даже некоторый  страх.
Возвышенный  характер  Савы,  ее  прямодушие,  а  в  некоторых  случаях  и
непреклонность, в какой-то степени оправдывали эту  безмерную  материнскую
любовь. Надо сказать, что девушка отвечала на любовь любовью. Даже не будь
между ними кровной связи, они горячо привязались бы друг к другу.
   Поэтому не удивительно, что госпожа Торонталь первая заметила  то,  что
стало твориться в головке, а потом и в сердце Савы. Дочь нередко  заводила
с ней разговор о Петере Батори и его  семье,  не  замечая,  какое  тяжелое
впечатление производит на мать одно  упоминание  имени  Батори.  Когда  же
госпожа Торонталь узнала, что ее дочь влюблена в Петера, она прошептала:
   - Неужели такова воля господня?
   Нам понятно, что означали эти слова в устах госпожи Торонталь.  Но  еще
неизвестно,  могла  ли  бы  стать  любовь  Савы  к   Петеру   справедливым
возмещением того зла, какое было причинено семье Батори.
   Однако если благочестивой госпоже Торонталь  казалось,  что  само  небо
благословляет сближение  этих  двух  семей,  то  как-никак  требовалось  и
согласие ее мужа. Поэтому, ничего не сказав дочери, она решила  поговорить
с ним на эту тему.
   При первых же словах жены Силас Торонталь пришел в неописуемую  ярость.
Госпоже Торонталь, которой этот разговор и  без  того  стоил  немало  сил,
пришлось поскорее выйти из комнаты и вернуться на свою половину, но банкир
крикнул ей вслед:
   - Берегитесь, сударыня! Если вы еще раз заикнетесь об этом - как бы вам
не раскаяться!
   Итак, та сила, которую банкир называл роком, не  только  привела  семью
Батори в этот город, но помогла Саве и Петеру встретиться и влюбиться друг
в друга!
   Может возникнуть вопрос: чем вызван был гнев банкира? Не было ли у него
тайных планов относительно Савы, относительно  ее  будущего?  Может  быть,
любовь ее противоречила этим планам? Если паче чаяния  его  гнусный  донос
когда-нибудь откроется, не  лучше  ли  для  него,  чтобы  последствия  его
преступления были в какой-то мере смягчены? Что  сможет  сказать  об  этом
доносе Петер Батори, если станет мужем Савы Торонталь?  Что  сможет  тогда
сделать госпожа Батори? Слов нет,  положение  создалось  бы  ужасное:  сын
жертвы доноса