искренне принять Конституцию, правда,  пересмотрев
те статьи, применение коих в действительности не  представляется  возможным.
Король со мной согласился, - так мне, во всяком случае, показалось, - и  был
настолько любезен, что дал  мне  слово,  что  между  ним  и  эмиграцией  все
кончено; а после нашего разговора, ваше величество, король  подписал  сам  и
заставил подписать вас письмо к  брату,  графу  Прованскому,  в  котором  он
передает  ему  свои  полномочия  для  ведения  переговоров   с   императором
Австрийским и королем Прусским...
   Королева покраснела, словно ребенок, захваченный врасплох; однако ребенок
смиряется, она же, напротив, взбунтовалась.
   - Неужели у наших врагов есть шпионы даже в кабинете короля?
   - Да, ваше величество, -  отвечал  Жильбер,  -  и  именно  поэтому  любой
неверный шаг короля становится чрезвычайно опасным.
   - Сударь! Это письмо король написал сам от первой до  последней  строчки;
как только я его подписала, король сам  его  сложил  и  запечатал,  а  потом
передал курьеру.
   - Все верно, ваше величество.
   - Значит, курьер был арестован?
   - Письмо было прочитано.
   - Мы, стало быть, окружены предателями?
   - Далеко не все люди - такие, как граф де Шарни.
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Я хочу сказать, ваше величество, что одно из роковых  предзнаменований,
предвещающих гибель королей, - это то, что они удаляют от  себя  тех,  кого,
напротив, им следовало бы приковать к себе цепями.
   - Но я не удаляла от себя графа де Шарни, - с горечью заметила  королева,
- это граф де Шарни от меня удалился. Когда короли оказываются в  несчастии,
им нечем удержать бывших друзей.
   Жильбер взглянул на королеву и едва заметно покачал головой.
   - Не клевещите на графа де Шарни, ваше величество,  или  кровь  двух  его
братьев возопиет из могилы о том, что королева Французская - неблагодарна!
   - Сударь! - вскричала Мария-Антуанетта.
   - Вы отлично знаете, что в тот день, когда вам будет  угрожать  настоящая
опасность, граф де Шарни окажется на своем посту, и этот  пост  будет  самым
опасным.
   Королева опустила голову.
   - Я надеюсь, вы пришли не для того, чтобы говорить со  мной  о  графе  де
Шарни? - нетерпеливо молвила она.
   - Нет, ваше величество,  однако  мысли  иногда  похожи  на  события:  они
связаны между собою невидимыми нитями и  потому  иногда  вдруг  являются  на
свет, хотя, кажется, должны были бы скрываться в  самой  глубине...  Нет,  я
пришел говорить с королевой, простите, ежели, сам того не желая, я заговорил
с женщиной; я готов исправить свою ошибку.
   - Что же вы хотели сказать королеве?
   - Я желал открыть ей глаза на ее положение, на положение Франции, Европы;
я хотел ей сказать: "Ваше  величество!  Вы  ставите  на  карту  счастье  или
несчастье всего мира; вы проиграли первый тур шестого октября; вы только что
выиграли, в глазах  ваших  поклонников,  по  крайней  мере,  второй  тур.  С
завтрашнего дня вам надлежит разыграть то, что называется решающей  партией;
ежели вы проиграете, вы потеряем трон, свободу, а может быть, и жизнь!"
   - И вы полагаете, сударь,  -  выпрямляясь,  проговорила  она,  -  что  мы
испугаемся и отступим?
   - Я знаю, что король храбр: он - потомок Генриха Четвертого; я знаю,  что
королева мужественна: она  -  дочь  Марии-Терезии;  я  никогда  бы  не  стал
пытаться их переубедить; к  несчастью,  я  сомневаюсь,  что  мне  когда-либо
удалось бы вселить в сердца короля и королевы уверенность, которую я ношу  в
своей душе.
   - Зачем же, в таком случае, браться за то, что вы считаете бесполезным?
   - Чтобы исполнить долг, ваше величество... Поверьте, очень приятно в наши
бурные времена говорить себе при каждом усилии, пусть даже  бесполезном:  "Я
исполняю свой долг!"
   Королева посмотрела на Жильбера в упор.
   - Скажите мне прежде,  сударь,  -  попросила  она,  -  возможно  ли  еще,
по-вашему, спасти короля?
   - Полагаю, что можно.
   - А королевскую власть?
   - Надеюсь, что так.
   - Ну что ж, сударь, - тяжело вздохнув, заметила королева, - вы счастливее
меня; я-то думаю, что и то и другое невозможно, и  продолжаю  борьбу  только
для очистки совести.
   - Да, ваше величество, я вас понимаю: вы хотите деспотической королевской
власти и абсолютного монарха; как скупец не может расстаться со своим добром
даже во время кораблекрушения, хоть и видит берег, готовый дать  ему  больше
того, что он потеряет, вот так же и вы утонете со своими сокровищами, потому
что они увлекут вас на дно... Пожертвуйте малым: бросьте в бездну прошлое  и
плывете к будущему!
   - Пожертвовать малым означало бы порвать со всеми европейскими монархами.
   - Да, но зато вы заключили бы союз с французским народом.
   - Французский народ - наш враг! - заявила Мария-Антуанетта.
   - Это оттого, что вы научили его сомневаться в вас.
   - Французский народ не может воевать с европейской коалицией.
   - Представьте, что во  главе  Франции  стоит  король,  искренне  желающий
принять Конституцию, и французский народ завоюет Европу.
   - Для этого нужна миллионная армия.
   - Европу  можно  завоевать  не  миллионной  армией,  ваше  величество,  а
идеей... Стоит лишь водрузить на Рейне и в Альпах два трехцветных знамени со
словами:
   "Война тиранам! Свобода народам!" - и Европа будет завоевана.
   - Признаться, сударь, бывают минуты, когда я готова поверить  в  то,  что
самые мудрые люди становятся глупцами!
   - Ах, ваше величество!  Разве  вы  не  знаете,  чем  в  настоящую  минуту
является  Франция  в  глазах  всех  наций?  Не  считая  нескольких   частных
преступлений,  нескольких  злоупотреблений  местного  характера,  ничуть  не
запятнавших ее  белых  одежд,  не  запачкавших  ее  чистых  рук,  Франция  -
непорочная дева Свободы; в нее влюблен весь мир; из Голландии, с  Рейна,  из
Италии к ней взывают тысячи голосов! Стоит ей лишь шаг ступить  за  границу,
как народы преклонят перед ней колени. Франция, несущая с собой  свободу,  -
это уже не просто нация: это высшая справедливость, это  вечный  разум!..  О
ваше величество! Воспользуйтесь тем, что она  еще  не  прибегла  к  насилию;
потому что ежели вы  будете  ждать  слишком  долго,  то  руки,  которые  она
протягивает к миру, она повернет против себя... Но Бельгия, Германия, Италия
следят за каждым ее движением с любовью и радостью; Бельгия говорит ей: "Иди
ко мне!" Германия говорит ей: "Я тебя жду!" Италия говорит ей: "Спаси меня!"
В далекой северной стране неизвестная рука  начертала  на  письменном  столе
Густава: "Нет - войне с Францией!" И потом, ни один из королей, которых  вы,
ваше величество, зовете к себе на помощь, не готов вести с нами  войну.  Две
империи  нас  люто  ненавидят;  под  двумя  империями  я  подразумеваю  одну
императрицу и одного министра: Екатерину Вторую и  господина  Питта;  однако
они против нас бессильны, во всяком случае  в  настоящую  минуту.  Екатерина
Вторая держит одной рукой Турцию, другой - Польшу; ей понадобится по меньшей
мере года три, чтобы подчинить себе одну и съесть другую;  она  натравливает
на нас  немцев;  она  предлагает  им  Францию;  она  упрекает  вашего  брата
Леопольда  в  бездействии;  она  ставит  ему  в  пример  короля   Прусского,
захватившего Голландию  только  ради  того,  чтобы  доставить  своей  сестре
неудовольствие; она  ему  говорит:  "Ступайте  же!",  а  сама  при  этом  не
двигается с места. Господин Питт в настоящее время заглатывает Индию;  он  -
словно удав боа: добросовестное переваривание его отупляет;  если  мы  будем
ждать, пока он освободится, он первым на нас нападет, и он опасен не столько
в войне внешней, как в  войне  гражданской...  Я  знаю,  что  вы  смертельно
боитесь этого Питта; я знаю, что вы сами, ваше величество,  признаете,  что,
когда вы о нем говорите, вы готовы вот-вот умереть. Хотите, я вам скажу, как
поразить  его  в  самое  сердце?  Для  этого  нужно  превратить  Францию   в
республиканскую монархию! А что вместо этого делаете  вы,  ваше  величество?
Что вместо этого делает ваша подруга принцесса де  Ламбаль?  Она  говорит  в
Англии, где она вас представляет, что  все  честолюбие  Франции  сводится  к
выработке большой Хартии; что  французская  революция,  которую  обуздает  и
взнуздает король, поскачет назад!  Что  же  говорит  Питт  в  ответ  на  эти
обещания? Что он не допустит, чтобы Франция стала республикой; что он спасет
монархию; однако заигрывания и неотступные просьбы принцессы де  Ламбаль  не
могли заставить его пообещать, что он спасет монарха; потому что монарха  он
ненавидит!  Ведь  именно  Людовик  Шестнадцатый,   конституционный   монарх,
король-философ, оспаривал у него Индию и отнял Америку, не так  ли?  Людовик
Шестнадцатый! Да Питт желает только одного: чтобы история сделала с  ним  то
же, что с Карлом Первым!
   - Сударь! Сударь! - в ужасе вскричала королева.  -  Откуда  вам  все  это
известно?
   - От тех же людей, которые мне рассказывают, о чем говорится  в  письмах,
которые пишет ваше величество.
   - Неужто мы даже думать ни о чем не можем  без  того,  чтобы  наши  мысли
сейчас же не становились известны?
   - Я вам уже сказал, ваше  величество,  что  европейские  монархи  опутаны
невидимой сетью,  благодаря  которой  всякое  сопротивление  бесполезно.  Не
противьтесь, ваше величество: примите идеи, которые вы пытаетесь отринуть, и
сеть обратится в броню; те,  кто  вас  ненавидит,  станут  вас  защищать;  а
угрожающие вам кинжалы превратятся в шпаги, готовые поразить ваших врагов!
   - Вы забываете, что те, кого вы называете нашими врагами, на  самом  деле
являются нашими братьями-монархами.
   - Ах, ваше величество! Да назовите же хоть раз французов своими детьми, и
вы увидите, как мало для вас значат ваши братья  в  политике  и  дипломатии!
Кстати сказать, не кажется ли вам,  что  все  эти  короли,  все  эти  принцы
отмечены роковой печатью, печатью безумия? Начнем с вашего брата  Леопольда,
одряхлевшего в сорок четыре года, перевезенного вместе со  своим  тосканским
гаремом  в  Вену,  разжигающего  свои  угасающие  способности  убийственными
возбуждающими средствами, которые он сам себе готовит... Вспомните Фридриха,
взгляните на Густава; один - мертв, другой умрет, не оставив  наследника,  -
потому что всем известно, что наследник шведского престола - сын Монка, а не
Густава... Возьмите, к  примеру,  короля  Португальского  с  его  тремястами
монашками... Взгляните на короля Саксонского с его  тремястами  пятьюдесятью
четырьмя внебрачными детьми... Посмотрите на Екатерину, эту северную Пасифаю
<Паснфая (греч. Pasiphae - вся светящаяся), дочь Гелиоса,  жена  царя  Крита
Миноса, мать Ариадны и Федры, воспылавшая любовью  к  посланному  Посейдоном
быку и родившая от него Минотавpa - чудовище с бычьей головой.>,  которой  и
быка будет мало, у нее три армии любовников!.. Ах, ваше величество,  неужели
вы не видите, что все эти короли и королевы идут в  бездну,  в  пропасть,  к
самоубийству, а вы, если бы только вы захотели!.. Вместо  того,  чтобы  идти
вместе с ними к самоубийству, в пропасть, в бездну, вы стали  бы  владычицей
мира, вы стали бы во главе всемирной монархии!
   - Почему же вы  не  скажете  всего  этого  королю,  господин  Жильбер?  -
неуверенно спросила королева - Да говорил я ему, Боже мой! Но у него, как  и
у вас, тоже есть дурные советчики, они и  разрушили  то,  чего  мне  удалось
добиться.
   Он продолжал в невыразимой печали:
   - Вы пользовались услугами Мирабо, теперь пользуетесь  услугами  Барнава;
после них вы будете пользоваться моими услугами, вот и все.
   - Господин Жильбер, подождите меня здесь... -  попросила  королева.  -  Я
зайду на минуту к королю и сразу же вернусь.
   Жильбер поклонился; королева прошла мимо него и вышла  в  дверь,  которая
вела в комнату короля.
   Прошло десять минут, четверть часа, полчаса; наконец дверь отворилась, но
не та, через которую вышла королева.
   Это был привратник. Беспокойно оглядевшись, он подошел к Жильберу, сделал
масонский знак, вручил письмо и удалился.
   Жильбер вскрыл письмо и прочитал следующее:

   "Ты попусту теряешь время, Жильбер: в эту самую минуту король и  королева
принимают прибывшего из Вены г-на де Бретея,  который  привез  им  следующий
политический план:
   "Сделать из Барнава второго Мирабо; выиграть время, присягнуть в верности
Конституции, выполнить ее буквально, дабы  показать,  что  она  неисполнима.
Франция  успокоится,  соскучится;  французы  -  народ  легкомысленный,   они
увлекутся какой-нибудь новой модой,  и  разговоры  о  свободе  стихнут  сами
собой.
   Если увлечение свободой все-таки не  кончится,  то  будет  тем  не  менее
выигран целый год; а за год мы успеем подготовиться к войне".

   Оставь же этих двух обреченных людей, которых еще  называют  по  привычке
королем и королевой, и сейчас же отправляйся в госпиталь  Гро-Кайу;  там  ты
найдешь умирающего, менее безнадежного, чем они; возможно, тебе удастся  его
спасти; этих же двоих ты не спасешь, а вот  они  увлекут  тебя  за  собой  в
бездну!"
   Подписи не было; но Жильбер узнал почерк Калиостро.
   В это время вошла г-жа Кампан, на сей раз - через ту же  дверь,  в  какую
вышла королева.
   Она передала Жильберу записочку, составленную в следующих выражениях:

   "Король просит г-на Жильбера представить в письменном  виде  политический
план, который он только что изложил в разговоре с королевой.
   Королеву задержало неотложное дело, она весьма  сожалеет,  что  не  может
вернуться к г-ну Жильберу; ему не следует ее ждать".

   Жильбер прочел, на минуту задумался и, покачав головой, прошептал:
   - Безумцы!
   - Не угодно ли вам, сударь, что-либо передать их величествам? -  спросила
г-жа Кампан.
   Жильбер протянул камеристке только что полученное письмо без подписи.
   - Вот мой отпет! - молвил он и вышел.

Глава 21

НИ ГОСПОДИНА, НИ ГОСПОЖИ!

   Прежде чем последовать за Жильбером в госпиталь Гро-Кайу, куда  призывают
его заботы о незнакомом больном, порученном ему Калиостро, бросим  последний
взгляд на Учредительное собрание:  оно  вот-вот  распадется  после  принятия
Конституции, от которой зависит сохранение королем  своих  полномочий,  -  и
посмотрим, какую выгоду извлечет двор из этой роковой  победы  17  июля,  за
которую два года спустя заплатит жизнью Байи.  Мы  вернемся  к  героям  этой
истории, которых мы на время упустили из виду, когда они закружились в вихре
политических событий, вынудивших нас показать читателям уличные  беспорядки,
а в такое время - не до отдельных личностей, они уступают место толпе.
   Мы  видели,  какой  опасности  подвергался  Робеспьер:   лишь   благодаря
вмешательству столяра Дюпле ему удалось избежать  триумфа,  который  мог  бы
кончиться для него весьма плачевно.
   Пока он ужинает в семейном кругу в небольшой выходящей во двор столовой в
обществе главы семейства, его супруги и  двух  дочерей,  друзья  Робеспьера,
узнав об угрожавшей ему опасности, беспокоятся за его судьбу.
   В особенности - г-жа Ролан. Будучи натурой по-настоящему  преданной,  она
забывает о том,  что  ее  видели  и  узнали,  когда  она  стояла  на  алтаре
Отечества, и  потому  подвержена  не  меньшему  риску,  чем  остальные.  Она
собирает у  себя  Робера  и  мадмуазель  Кералио;  узнав,  что  Национальное
собрание должно той же ночью составить обвинительный акт против  Робеспьера,
она отправляется в Маре, чтобы предопредить его, и, не застав его дома  идет
на набережную Театен к Бюзо.
   Бюзо - один из поклонников г-жи Ролан; она знает о своем влиянии на этого
человека. Потому она и решает к нему обратиться.
   Бюзо сейчас же пишет записку Грегуару Если в Клубе фельянов на Робеспьера
станут нападать, его будет  защищать  Грегуар,  если  на  Робеспьера  станут
нападать в Собрании, там его защитит сам Бюзо.
   Это тем более благородно с его стороны, что он недолюбливает Робеспьера.
   Грегуар пошел в Клуо фельянов, а Бюзо - в Национальное собрание: никто не
намеревался обвинять ни Робеспьера, ни кого бы то ни было еще.
   Депутаты Собрания и фельяны были напуганы собственной победой и  удручены
кровавым шагом,  который  они  сделали  навстречу  роялистам.  За  неимением
обвинений против отдельных личностей было выдвинуто обвинение против клубов;
один из членов Национального собрания потребовал их  немедленного  закрытия.
Можно было предположить, что это  предложение  будет  встречено  единодушным
одобрением, но нет: Дюпор и Лафайет выступили против, ведь это  означало  бы
закрытие Клуба фельянов. Ни Лафайет, ни Дюпор еще не потеряли веры в то, что
Клуб дает им в руки  сильное  оружие.  Они  полагали,  что  фельяны  заменят
якобинцев и будут владеть умами во всей Франции.
   На следующий день Национальное собрание получило сразу два донесения:  от
мэра Парижа  и  от  командующего  Национальной  гвардией.  Все  хотели  быть
введенными в заблуждение: разыграть комедию оказалось делом нехитрым.
   Командующий и мэр доложили о неслыханных беспорядках, которые  им  выпало
подавить, - об утренней расправе и о вечерней стрельбе, хотя эти два события
не имели ничего общего; о грозившей королю. Национальному собранию  и  всему
обществу опасности, хотя они лучше других знали, что  никакой  опасности  не
существовало Национальное собрание поблагодарило их за энергичные  действия,
которые они и не думали предпринимать,  поздравило  их  с  победой,  которую
каждый из них в глубине души оплакивал, и возблагодарило небеса за  то,  что
было позволено одним ударом покончить и с восстанием и с восставшими.
   Послушать поздравлявших  и  поздравляемых  -  можно  было  подумать,  что
Революция завершена.
   А Революция только начиналась!
   Бывшие якобинцы, судившие о завтрашнем дне по вчерашнему, решили, что  на
них нападают, их преследуют, их травят, и стали готовиться к  самооправданию
через самоуничижение. Робеспьер, трепетавший от ужаса с  той  самой  минуты,
как его предложили в короли на место Людовика XVI, составил обращение на имя
присутствующих и отсутствующих.
   В этом обращении он благодарил Национальное собрание за его  плодотворные
усилия, sa его мудрость, sa его  твердость,  sa  его  бдительность,  за  его
беспристрастие, да его неподкупность.
   Как же было фельянам не воспрянуть духом и  не  уверовать  в  собственное
всемогущество при виде такого унижения своих врагов?
   На какое-то время они возомнили себя хозяевами не  только  Парижа,  но  и
Франции.
   Увы, фельяны неверно оценили положение:  отделившись  от  якобинцев,  они
создали второе Собрание, точную копию первого. Сходство между ними было  тем
разительнее, что при вступлении в Клуб фельянов, как и в  Палату  депутатов,
необходимо  было  заплатить  вступительный  взнос,  а  также  быть  активным
гражданином, достойнейшим из достойных.
   Таким образом, у народа вместо одной буржуазной палаты было теперь две.
   Однако народ хотел совсем не этого.
   Ему хотелось иметь народную палату,  которая  была  бы  не  союзницей,  а
противницей  Национального  собрания;  которая  не  помогала   бы   Собранию
реставрировать монархию,  а  вынудила  бы  Собрание  уничтожить  королевскую
власть.
   Итак, фельяны никоим  образом  не  отвечали  чаяниям  народа;  и  публика
оставила их после недолгого совместного странствия.
   Популярность фельянов угасла, не успев расцвести.
   В июле в провинции насчитывалось четыреста обществ; триста  из  них  были
связаны и с фельянами и с якобинцами; сто других поддерживали связь только с
якобинцами.
   С июля по сентябрь появилось еще шестьсот обществ, ни одно из которых  не
вступало в отношения с фельянами.
   И по мере того, как фельяны теряли  влияние,  якобинцы  под  руководством
Робеспьера набирали силу. Робеспьер становился самым популярным человеком во
Франции.
   Предсказание  Калиостро  Жильберу  по   поводу   аррасского   адвокатишки
исполнялось.
   Может быть, нам суждено  увидеть,  как  исполнятся  его  предсказания  п