ровождаемый
хохотом парней и гневным рыком Мааса, потащил обратно в кузницу.
   После всех этих штучек мы стали очень подозрительны насчет  посылок  за
неведомыми или казавшимися нам смешными вещами.
   Несколько дней спустя Маас рявкнул вдруг:
   - Фосс!
   От лихтера, куда мы таскали каютный  инвентарь,  я  тут  же  понесся  к
мастерской будке.
   - Фосс побежит на склад и принесет  ночной  горшок  для  жены  капитана
Бринкмайера.
   Я лишился языка. Мастер Маас и розыгрыш - уму непостижимо!
   - Э-э-э, мастер, меня теперь не обдурить!
   Раз - слева, два - справа, еще раз - слева, еще раз  -  справа.  Четыре
затрещины успел мне влепить в тот раз мастер Маас,  пока  я  не  обеспечил
себе безопасность.
   - Что, он еще не бежит?
   Я рванул к складу. Щеки мои горели, в голове был сумбур.
   - Мастер Маас прислал меня за ночным горшком для  какой-то  капитанской
жены. Но это, наверное, "покупка"?
   - Нет, - сказал кладовщик и оскалился в улыбке: - Это не "покупка", это
вполне серьезно. "Марианну" заказали с полным инвентарем  для  капитана  и
его жены. Ночная посудина тоже входит в гарнитур.
   И он вручил  мне  эту  диковину  -  большую,  круглую,  с  голубенькими
цветочками.
   - Не могли бы вы его мне завернуть, герр Шефер? - спросил я. При  одной
мысли, что с ночным горшком в руках мне придется идти мимо двухсот рабочих
верфи, меня бросило в холодный пот.
   - Не-ет, мой мальчик, тащи, как есть, - сказал Шефер. - И  не  красней:
это же не твой горшок.
   Что делать, я потащил, как есть. Веселье началось сразу же за дверью.
   - Эй, Ханнес, какой чудесный горшочек! Это твой?
   Дальнейшие речения были куда более солеными.
   И ведь не спрятаться, не укрыться... Так у всех  на  виду  и  топать  с
горшком от склада до "Марианны"!
   Не знаю, то ли мне не терпелось  побыстрее  покончить  с  этим  гнусным
делом, то ли слезы застлали мне глаза и я плохо видел, но только  у  самой
цели я споткнулся, и горшок треснулся о якорь лихтера, стоявший на  берегу
среди прочей оснастки.
   Передо мной лежало пять черепков, один -  с  ручкой,  и  на  каждом  по
нескольку голубых цветочков. И тут же сверху раздался трубный глас:
   - Фосс - идет ко мне!
   Я поплелся к будке, на пороге которой,  как  архангел  Страшного  суда,
высился уже, поджидая меня, мастер Маас.
   - За горшок вычтут из его жалованья.
   Куда деваться? Свались только с ног, а за тычками дело не станет.
   Жена капитана Бринкмайера получила  новый  горшок.  На  этот  раз  -  с
розовыми цветочками. Мне снова пришлось тащить его на лихтер.  Но  на  сей
раз уже никто ничего достойного осмеяния в этом не находил. Я тоже.
   А может, как раз наоборот? Я не  находил  в  этом  ничего  смешного,  а
потому и все остальные тоже.
   - Ханнес, - сказал Никель, - смешон только тот, кто  сам  кажется  себе
смешным. Что бы ты, к примеру, сказал, если бы  твой  папаша  явился  сюда
завтра с золотой серьгой в ухе?
   Вместо ответа я расхохотался. Представить только - мой отец,  церковный
староста общины Хорста, с большущей, как у Никеля, серьгой!
   - Гляди-ка ты, он надо мной смеется! Неужто  серьга  в  ухе  -  так  уж
смешно?
   - Да нет, у вас это совсем другое.
   - Другое? Так что же у меня другое? - спросил Никель,  глубже  надвигая
на лоб свою высокую шляпу.
   Вот именно, что же у него, собственно, другое? Только то, что Никель со
своими бакенбардами, серьгой в ухе и высокой шляпой выглядел одетым, как и
следует быть, а отец такого наряда  застыдился  бы,  как  и  я  -  ночного
горшка.
   Невдомек еще было мне тогда, что среди людей все определяется  чувством
собственного достоинства. Кто сам боится, тот и вокруг себя сеет  страх  и
панику. Кто смел и отважен, тот и в других вливает мужество.  Кто  находит
себя смешным, смешон и на самом деле.
   Вечером ко мне один за другим подходили наши плотники.
   - На вот, возьми, - и совали мне в руку по пятьдесят пфеннигов. В конце
концов у меня собралось столько денег, что  я  вполне  мог  бы  обеспечить
ночными горшками любых размеров не только капитаншу Бринкмайер, но и  всех
ее детей, буде таковые существуют.
   К моему удивлению, в ближайшую получку  "Шюдер  и  Кремер",  а  точнее,
бухгалтер Карстен начислил мне полные три марки, без всяких вычетов.
   Таким образом, история эта не только пошла на пользу моему образованию,
но и принесла мне финансовые доходы. Оплеухи мастера Мааса были  с  лихвой
вознаграждены.



5

   Я снова доказываю, что мне не слабО, и попадаю под струю их помпы.
   Секреты судостроения. Искусник Никель

   Время шло, а мы, ученики, все еще были на подхвате  -  сбегай  туда  да
принеси то, не знаю что... Когда никакого особого дела для  нас  не  было,
мастер Маас посылал нас  перекладывать  штабели.  Нам  выделялся  огромный
штабель и указывалось место метрах в пятидесяти от него, и мы должны  были
перетаскать туда все доски и уложить их в новый штабель. Теперь доски, что
лежали внизу,  оказывались  наверху.  Такая  работа  была  для  нас  самой
ненавистной, потому как казалась нам совершенно бесполезной.
   Недавно доктор Мартенс дал мне почитать книгу писателя Достоевского.  В
ней я вычитал, что прежде у каторжников в Сибири особо строгим  наказанием
считалось перевозить на тачках песок из  одного  угла  тюремного  двора  в
другой.  Очень  возможно,  что   перекладывание   штабелей,   которым   мы
занимались, было и не столь бессмысленным,  как  перекатывание  песка,  но
изощренность подобного рода определенно была и здесь. Без стертых в  кровь
плечей и отдавленных пальцев редко обходилось.
   Конечно же мы, мальчишки, всегда  искали  случай  превратить  работу  в
развлечение, особенно если штабель был  у  самой  реки  и  по  возможности
дальше от будки мастера Мааса. Ведь нам было всего по 15-16 лет, и  помимо
работы очень хотелось немного поиграть и посмеяться.
   В один прекрасный летний день обстоятельства для нас сложились особенно
благоприятно. Июньское солнышко выжимало из всех древесных  пор  смолистые
ароматы. С лугов, что по другую сторону реки,  доносилось  ликующее  пение
жаворонков, пробуждающее в нас желание совершить что-нибудь этакое (помимо
перекладывания досок, разумеется). Удобный случай для  этого  был  налицо,
потому как мастер Маас ушел в контору за новыми чертежами.
   Я говорил уже, что верфь располагалась на полуострове. На месте, где мы
работали, из речной тины торчали остатки палов - свай,  к  которым  прежде
крепились швартовы кораблей. Как частенько бывает  у  мальчишек,  в  наших
головах  внезапно  родилась  идея  добраться  до  этих  метров  на  десять
удаленных от берега свай. А как? Навести  мост,  чего  проще!  Что  мы  за
будущие плотники, если не решим такую пустяковую задачу?  Сложили  концами
две доски и связали их по всем правилам искусства пеньковым тросом.  Йохен
Зицман с гордостью оглядывал плотницкий узел, намертво скрепивший доски.
   После долгих усилий длинная доска была проложена с берега  на  сваи.  С
закатанными штанами, босиком, мы попробовали зайти чуть поглубже в ил,  но
сразу же провалились по самые бедра. И ноги, и штаны - все было  в  черной
тине. Но нас это, конечно, не остановило.
   Под возгласы "раз-два, взяли" и "а вот, пошла" связь  между  берегом  и
палами была наконец установлена. Доска сильно  провисала  под  собственной
тяжестью, но нас это не смущало.
   - Только вот перейти, пожалуй, никто не сумеет, - сказал Йохен.
   - Ну уж!
   - А вот слабо тебе!
   - А вот и нет!
   Раз - и я уже на доске, босой, грязный, все штаны в  тине.  Пока  стоял
рядом, доска казалась широкой и прочной. Обман зрения!  Узкая  она,  очень
узкая и очень тонкая, и  узел,  завязанный  Йохеном,  вовсе  не  такой  уж
надежный. Но отступать поздно. Балансируя раскинутыми руками,  я  двинулся
вперед. Сначала из-за провиса доски шел вниз. Я сразу же смекнул, что идти
надо мелкими, семенящими шажками, иначе доска сильно раскачается. Ну  вот,
и до связки добрался, теперь начнется подъем. Шаг, другой, но что  это?  С
каждым шагом доска сползает со сваи. Полвершка, еще полвершка...
   - Эй, Ханнес, берегись! - тревожно заорали мне только что  заходившиеся
в задорных выкриках приятели.
   Но беречься было уже поздно. Прогнувшаяся доска соскользнула с пала,  я
сделал немыслимое сальто и плюхнулся в тину почти у самой цели.  Зловонное
месиво забурлило и запузырилось вокруг. Рот, нос, глаза  -  все  мгновенно
залепило тиной. Но я ухватился за сваю и, высунув голову из  черной  каши,
яростно помотал ею, чтобы стряхнуть грязь с лица. Одной ногой я  осторожно
попытался нащупать дно. Но тщетно.
   На шум прибежали взрослые, и среди них мастер Маас.  Он,  видно,  сразу
понял, что его любимые ученички опять отмочили какую-то невероятную штуку.
Несмотря на жалкое мое положение, это преисполнило меня гордости: вот, сам
мастер Маас из-за меня бегом побежал.
   - Эй, держись крепче!
   Толстый трос шмякнулся перед моим носом в тину и  снова  забрызгал  мне
глаза грязью.  Измазанными  тиной  руками  я  попытался  протереть  глаза.
Безнадежное дело! Впрочем, нет, один глаз все же проморгался.  Трос  я,  к
счастью, разглядеть сумел и ухватился за него левой рукой. Правой я крепко
обнимал сваю, потому как, отпусти я ее хоть  чуть,  сразу  же  ушел  бы  с
головой в болото.
   - Держись за трос! Раз-два, дернули!
   Трое здоровенных плотников рванули трос на себя. Левую руку потянуло  к
берегу, правая все еще железной хваткой держалась за  пал.  Как  известно,
любая цепь рвется в самом слабом звене. Таким звеном оказалась на сей  раз
моя левая. Трос выскользнул у меня из руки, плотники кубарем полетели друг
на друга, а мокрый грязный  конец  хлестнул  по  свежайшей,  в  сине-белую
полосочку, сорочке мастера Мааса. Ни сюртука, ни жилета на нем в этот день
из-за жары не было.
   Несмотря на свое бедственное положение, я не выдержал  и  расхохотался.
Рот сразу забило тиной. Теперь спасательную операцию возглавил Никель.
   - Ханнес, мы придвинем к тебе доску. Лежи спокойно.
   Длинная доска медленно поползла по тине; пичпайн  [американская  желтая
южная сосна] первой категории. Дороговато обойдется мое спасение "Шюдеру и
Кремеру". На доске лежал трос с петлей.
   - Ханнес, - крикнул Никель, - просунь левую руку в петлю.  Так,  теперь
держись за доску.
   У любого терпящего бедствие мысли куцые, и выполнять он  может  в  этот
момент  только  короткие,  четкие   приказы.   Никель   оказался   хорошим
человековедом.
   -  Ханнес,  -   любому   распоряжению   в   момент   опасности   должен
предшествовать оклик, - отпускай пал и заползай на доску!
   Никелю я верил безоглядно. Я отпустил сваю и обеими руками  вцепился  в
кремеровский пичпайн первой категории. Парни из  бригады  Никеля  медленно
подтянули доску, а потом с помощью троса вытянули наконец меня  на  земную
твердь.
   Теперь команду снова принял Маас.
   - Зицман идет с Фоссом к помпе. Никель достает доску.
   Прямо в одежде я влез под кран большой помпы, которой на  верфи  качали
воду, и Йохен с полчаса старательно поливал  меня,  почти  до  дна  осушив
колодец. Основную гадость кое-как смыли, но гнилостный дух от моих  тряпок
был все еще довольно густой.
   Потом  Маас  отправил  меня  таскать  брусья,  покуда  я   не   высохну
окончательно, а затем снова не пропотею.
   Порядки  на  верфи  тогда  были  суровые.  Плотников  нередко  накрывал
врасплох дождь, и они промокали до нитки. Переодеваться в сухое  считалось
излишним баловством. Лучшей сушилкой было собственное тело. Поэтому старые
плотники, как и старые матросы, вечно страдали ревматизмом и ишиасом.
   Мой друг доктор Мартенс здесь,  в  Виктории,  полагает,  что  у  прочих
людей, которые никогда не были ни на верфи, ни на кораблях, болезни те  же
самые, да сверх того еще много других, морякам несвойственных. Мне  самому
уже за шестьдесят, а ревматизма у меня нет. Не иначе как тогда, на Крюкау,
целебные грязевые ванны помогли.
   Спасение еще теснее сблизило меня с Никелем. Он показал  мне  множество
хитрых плотницких приемов. Без него в первый год на верфи я бы  мало  чему
научился.
   - Расчет тут  несложный,  -  сказал  Никель,  -  первый  год  -  ты  на
побегушках, второй год - учишься, а третий  -  работаешь,  как  заправский
плотник, только с ученическим жалованьем.
   Итак, я с нетерпением ждал,  когда  наступит  второй  год  обучения.  1
января  1875  года  пришло  шестеро  новых  учеников.  Теперь  обязанность
накрывать на стол переходила к ним.
   Никель переговорил с Маасом, и меня включили в его бригаду. Тут уж дело
пошло всерьез. Я постигал тайны рейнландских футов и английских  дюймов  и
как "последнюю новинку" осваивал сантиметры и метры,  только  входившие  в
обиход. Никель хотел, чтобы я разбирался во всем, что делается на верфи.
   Запас леса у "Шюдера и Кремера" был  свыше  трехсот  кубометров.  Часть
бревен вручную распиливали на доски. Два человека,  один  на  помосте  над
бревном, второй - на земле под ним, тягали вверх-вниз большущую продольную
пилу. Вверх-вниз, вверх-вниз. Каждый день с семи утра до  семи  вечера.  А
летом - с шести утра до семи вечера, и все вверх-вниз, вверх-вниз.  Работа
у пильщиков была постоянная, науки плотницкой не  требовала,  и  сами  они
были местными, эльмсхорнскими жителями. На каждый корабль - а наши корабли
были от 20 до 30 метров длиной - требовалось от 50 до 60 кубометров  леса.
Я научился распознавать различные породы леса и знал, что куда  идет.  Мог
определить, выдержанный лес или "зеленый".
   Капитаны, по чьему заказу  строились  суда,  постоянно  контролировали,
добротен ли  лес.  Лучшей  гарантией  хороших  качеств  судна  была  тогда
профессиональная гордость корабельных плотников. Лес зачастую выдерживался
не столь долго, как это было означено в договоре между будущим капитаном и
"Шюдером и Кремером". При достаточно хорошем качестве древесины  в  работу
пускали и доски, что "помоложе". Ну, а если уж лес был  совсем  "зеленым",
десятник шел к мастеру Маасу и заявлял протест. Тут уж конторе приходилось
доставать лес у других хозяев.
   На разбивочном плазе [плаз - ровная площадка, на которой  вычерчивается
в натуральную величину теоретический чертеж корпуса судна и очертания  его
отдельных  деталей]  я  познакомился  с  плоскостной  разверткой   сложных
корабельных обводов. Мы хранили там шаблоны шпангоутов и прочих  важнейших
строительных деталей. Дерево распаривалось  горячим  паром  и  выгибалось,
обретая при этом чудесные формы судового корпуса. На глазок  и  с  помощью
шаблонов заготовки доводились до высшей  степени  точности,  и  начиналась
сборка. Своими собственными руками  мы  создавали  настоящие,  удивительно
гармоничных пропорций корабли!
   В основном на нашей верфи строили  эверы.  Корпус  у  эвера  полный,  с
плоским днищем. Если в гавани во время отлива эвер сядет в ил, он не ляжет
на борт, как это случилось бы с судном, имеющим острый киль. Полный корпус
обеспечивает также незначительную осадку при весьма вместительном трюме.
   По верфи разнеслась новость. Капитан Келль заключил контракт  с  герром
Кремером. После подписания договора капитан частенько наведывался на верфь
вместе с герром Кремером. Ему хотелось посмотреть место, где возникнет его
новый корабль.  Большинство  капитанов  были  одновременно  и  владельцами
судов, но, как правило, не единственными:  в  пай  вступали  их  родные  и
знакомые. Эвер вообще считался хорошим капиталовложением.
   Спустя некоторое время контора передала  мастеру  Маасу  чертежи.  Маас
пришел с ними на плаз и долго  совещался  с  тамошним  начальством.  Когда
единство по всем вопросам было достигнуто  и  плазовая  бригада  полностью
разобралась в чертежах, начали  переносить  отдельные  части  с  бумаги  в
натуральную величину прямо на просторный пол плаза.
   Мы снимали с плаза все необходимые размеры,  после  чего  и  начиналась
настоящая постройка.  Часть  плотников  изготовляла  шпангоуты,  другая  -
ладила на стапеле подставки, на которые потом кладется киль. На кили шел в
основном красный бук. Брусья из этого дерева были короче  проектной  длины
корабля, поэтому киль пришлось делать составным, намертво  скрепляя  между
собой отдельные его части стяжными болтами и скобами.  К  килю  с  помощью
угольников-книц прочно крепились фор-  и  ахтерштевень.  Теперь  уже  было
видно, что строится действительно корабль, а не какаянибудь там сухопутная
телега.
   На следующий день мы начали установку шпангоутов.
   - Корабль устроен как человек, лежащий на спине,  -  сказал  Никель.  -
Киль - хребет, а шпангоуты - ребра.
   Наконец шпангоуты были установлены, и тут настал  великий  час  мастера
Мааса. Он  дотошно  прощупал  весь  набор,  промерил  толщину  и  кривизну
шпангоутов и отметил  места,  требующие  доводки.  Потом  лучшие  плотники
теслами - плотницкими топорами с поперечным клинком - старательно  выбрали
все эти лишние толщины и  неверности.  Не  спеша  выбирали,  с  предельной
аккуратностью: ведь от плотницкого  мастерства  зависели  в  дальнейшем  и
внешний вид, и ходовые свойства эвера.
   Абсолютно точно по чертежу деревянное судно построить невозможно. Очень
уж дерево - материал капризный. На солнышке ссохнется, в дождь  разбухнет,
то и дело размеры меняются. Только  искусство  опытного  мастера  способно
сбалансировать великое множество всевозможных отклонений.
   Работы шли своим чередом. Над корпусом трудились уже и другие  бригады.
Поверх киля, чтобы прочнее соединить его со шпангоутами, мы проложили  еще
один брус - кильсон. Другие бригады  занимались  изготовлением  пайолов  -
дощатого настила с  внутренней  стороны  днища,  предохраняющего  груз  от
сырости. Ставили  продольные  связи  -  стрингеры,  усиливали  конструкцию
угольниками-кницами. Оставалось обшить борта да настлать палубу - и корпус
готов.
   Все работы были не из легких. И все-таки душа моя пела  от  радости.  Я
видел, как созданный моими руками день за днем на стапеле растет  красавец
корабль. Каждая его деталь ручной работы, и пусть я не все делал сам,  но,
случись необходимость, и я сумел бы сделать любую из них.
   Постройка эвера  длилась  примерно  полгода.  За  два  года  настоящего
ученичества (первый не в счет) я участвовал в постройке  пяти  парусников.
Поковки мы получали из кузницы, которая находилась  в  Родермунде,  совсем
близко от нас. Там весь день грохотал большой падающий молот. Берег Крюкау
был зыбкий, и удар чувствовался издалека. Во всех домах метров  за  двести
дребезжали оконные стекла и качались картины на стенах. Жители этих  домов
трудились в основном на верфях или в кузницах, поэтому каждый удар означал
для них: работа есть.
   А работа означала поденную плату 2,5 марки летом и 1,9 марки зимой. Или
аккордно 18 (а то и все 24) марки в неделю.
   Итак, оковки для мачты, якоря и цепи мы получали из  Родермунда.  Тросы
изготовляла расположенная там же канатная мастерская. Паруса шил  парусный
мастер с соседней улицы, а блоки делали в маленькой  мастерской  на  задах
нашей верфи. Да и на самой верфи помимо плотников работали  и  слесари,  и
стекольщик, и еще разные мастеровые. Все были рядом, и  все  были  заодно.
Все, как могли, старались уложиться в сроки, назначенные  договором,  и  с
нетерпением ожидали дня, когда состоится спуск на воду. В заключение  всех
работ конопатили наружную обшивку. С помощью  железной  конопатки  в  щели
между досками обшивки молотками забивалась смоленая пакля. Это  была  одна
из самых ответственных работ на верфи.
   Ударишь молотком слишком сильно -  конопатка,  словно  клин,  раздвинет
доски, и корабль получит течь. Ударишь слишком слабо  -  паклевая  скрутка
войдет в щель недостаточно глубоко, и в этом месте потом  будет  проходить
вода.
   Во время конопаточных работ Маас все время чутко прислушивался к  стуку
молотков и немедленно откликался на всякий непорядок.
   - Люди Мюллера бьют слишком слабо!