жает свой ковчег, а на заднем  плане  накатываются
волны всемирного потопа. Кит заглатывает много большего по размерам  Иону.
Христос шествует, аки посуху, по водам Генесаретского озера к лодке  своих
апостолов. Были там, впрочем, и плитки с картинками на мирские темы: машут
крыльями голландские ветряные мельницы,  парусники  идут  по  каналам,  на
берегах которых пасутся тучные стада пестрых коров.
   Почти половину кухни занимала плита, топка которой закрывалась  дверцей
на медных шарнирах. Чистить эти шарниры полагалось в специально отведенный
день золой, разведенной на  слюнях.  Этой  чудо-пастой  их  надраивали  до
зеркального блеска. Топливом служили хворост и торф. Каждое лето мы ездили
на болото, срезали верхний, светлый, слой торфа, а черный торф "пекли"  на
солнце. Процесс "выпечки" был весьма несложен: густой черный ил из  нижних
болотных пластов набивали в деревянные формы. Потом формы раскрывали, и из
них выпадали аккуратные торфяные куличики, которые за три месяца спекались
в твердокаменные бруски.
   В самом конце дома размещалась "зала".  Собственно,  кроме  этой  залы,
других комнат у нас и не было. Пол здесь был  деревянный.  Половицы  -  из
широких, гладко оструганных досок. На окрашенных в  светло-голубое  стенах
висели картины, в основном религиозного  содержания.  Мебель  -  во  вкусе
тогдашних традиций. Пользовались залой только  по  большим  праздникам,  а
также по случаю крещения детей, конфирмации [конфирмация - церковный обряд
приема подростков в церковную общину] или траура. Нам даже и в  голову  не
приходило, что это  помещение  может  служить  для  каких-то  повседневных
занятий. Нет, оно просто было свидетельством нашего  достатка:  вот-де  мы
какие - можем позволить себе иметь залу.
   Мы, дети,  и  батраки  спали  на  дощатых  полатях  под  самой  крышей.
Соломенная  крыша  хранила  прохладу  летом  и  тепло  зимой.   Под   нами
располагался  коровник,  так  что  в  холодное  время  года  у  нас   было
"дополнительное отопление".
   Веттерны и канавы омывали наш двор, словно остров, и  все  мы,  люди  и
животные, составляли одну большую семью.
   Возле веттерна и летом, и зимой была  наша  главная  игровая  площадка.
Сколько раз я в него падал, сколько раз зимой проваливался под лед - и  не
упомню. Впрочем, это у  нас  считалось  делом  обыденным.  На  канавах  мы
держали свои первые экзамены на храбрость.
   - Сейчас я ее перепрыгну.
   - Ну да, слабО тебе!
   - А вот и нет!
   - А вот слабО!
   И я - куда денешься! - прыгаю. Со страхом, но  прыгаю.  Не  допрыгиваю,
плюхаюсь в воду, вылезаю и прыгаю снова. Игра  в  "слабо"  повторялась  из
года в год на все более широких канавах.
   Читатель, наверное, уже догадался, что коли я прыгаю, то,  значит,  уже
наверняка родился. Именно так оно и было. Моя матушка  Абель  (тогда  этим
именем называли и девочек) произвела меня на свет 6 августа 1858 года, а 8
сентября меня окрестили в хорстской кирхе  и  нарекли  Иоганнесом  Клаусом
Фоссом.
   Никто и никогда меня так не называл. Домашнее мое имя было  Ханнес.  На
английских кораблях меня звали Джоном. А теперь на  обоих  моих  автобусах
красуется надпись: "Джон К.Восс". Что толку в  этих  именах?  Все  дело  в
человеке.
   Ну вот, опять я оказался в Виктории, опять не в ту сторону начал мотать
свою пряжу. Вернемся-ка лучше назад, в 1865 год. О войне  с  Данией  я,  к
сожалению, ничего не знаю. Слышал только от очевидцев, да  и  в  школе  мы
проходили, будто через Хорст маршировали австрийские войска. Но  сам-то  я
ничего такого не  помню.  А  чужие  рассказы  за  собственные  впечатления
выдавать не хочу, хоть и кажется порой, что сам все это пережил. Нет уж, я
буду строго придерживаться правды и только правды.
   И так на нас, моряков, грешат, что любим-де прихвастнуть.
   Только не я! Мое правило - всегда быть  честным  и  никогда  не  врать,
разве что для пользы дела.
   Когда я стал старше, то  увидел,  что  Бисмарк,  который  был  тогда  в
Германии первым человеком, придерживается, похоже, того же самого правила.
Во всяком случае все жители  Хорста  были  тогда  убеждены,  что  Бисмарк,
прусский король и прусская и австрийская армии вели  войну  за  то,  чтобы
сделать  герцога   Августенбургского   герцогом   Шлезвиг-Голштинским.   Я
совершенно отчетливо помню,  как  наш  сосед  Гердтс,  приходившийся  моей
матери братом, называл Бисмарка старым боровом, а мой отец согласно  кивал
головой. Одобрял ли отец политические убеждения дядьки Гердтса или  просто
был зол на Бисмарка за то, что тот упразднил старую власть, я не знаю. Так
или иначе, но монастырскому правлению пришел конец. Моордик вошел в состав
Хорста, в подчинение общинной управе.
   Отца - в компенсацию за моральный ущерб в  связи  с  потерей  должности
фогта - сделали церковным старостой.
   Рассказ обо всех этих переменах я веду столь подробно потому, что,  как
позже я увидел, и в большой  политике  творится  то  же  самое,  что  и  в
политике деревенской. Всегда где-то в закутке сидит свой Бисмарк,  который
делает все совсем не так, как говорил прежде, а все должны повиноваться.
   На корабле все совсем по-другому. Если штурман говорит:
   "Джек, потрави гика-шкот", - то и думает он то же самое. И Джек  знает,
что у штурмана в голове именно это, а не что  иное.  Поэтому  и  отношения
капитана с командой на кораблях (я, как всегда,  имею  в  виду  парусники)
совсем не те, что на суше. Выше  капитана,  выше  прусского  короля,  выше
президента Соединенных Штатов не стоит никто, кроме бога.
   Но случись капитану допустить  навигационную  ошибку,  и  он  вместе  с
кораблем угодит к дьяволу в пекло. А  политик,  допусти  он  навигационную
ошибку, - ему что угрожает? Получит пенсию!
   Ну вот, опять я потерял свою нить. Я рассказывал,  что  прусско-датская
война никак не отложилась в моей памяти. Зато в 1865 году я пошел в школу,
что было для меня ничуть не менее скверным, чем  для  отца  -  последствия
войны.
   Чтобы попасть из Моордика в церковь, в лавку и в школу, надо было  идти
по узкой дамбе на восток.  Через  километр  марши  кончались  и  начинался
коренной берег. На самой границе между ними бил родник. Редко проходили мы
мимо, не испив из него водицы. В маршах, расположенных часто  ниже  уровня
моря, колодцев в те времена не  водилось.  Люди  и  скот  пили  из  канав.
Привыкнешь к такой водичке, и никакая хвороба тебя  не  берет,  главное  -
попить ее во младенчестве. Мой желудок благодаря этой канавной воде достиг
железной кондиции. В тропиках, где вся команда маялась животом, я сроду не
болел. И во время  плавания  на  "Тиликуме"  я  благополучно  выжил  после
сильнейшего отравления рыбой.
   Так вот, стало быть, мы угощались родниковой водичкой и шли дальше  уже
по коренному берегу, лежавшему выше маршей на один-два  метра.  Поля  были
засеяны рожью и картофелем и  окаймлены  книксами  -  земляными  валами  с
кустарником. Между книксами шла дорога длиной  около  двух  километров  до
школы и деревни Хорст.
   С моим поступлением в школу связано одно забавное дело.  В  школе  было
четыре класса. Старшие дети учились в выпускных мужских и женских классах,
те, что помоложе, - в начальных, а  дети  от  шести  до  восьми  лет  -  в
подготовительных. Нам, детям, такое разделение  было  только  на  руку.  В
обоих младших классах сидело вместе почти сто пятьдесят человек. С  первых
же дней учебы мы быстро сообразили, что учитель  Кульман  не  в  состоянии
определить, кто из нас присутствует,  кто  нет.  Поэтому  вместо  школы  я
частенько  слонялся  по  деревенским  улицам.  Здесь   проходила   дорога,
связывающая Гамбург с севером страны. Летом  повозки  и  скот  всех  видов
взвихряли пыль с немощеной дороги, а осенью и зимой утопали в грязи.
   Особенно любили мы прогуливать послеобеденные уроки, с двух до четырех.
Из-за дальней дороги обедать мы домой не ходили. Матери давали нам с собой
по ломтю хлеба, а пили мы сколько  хотели,  вволю,  из  школьной  колонки.
После же обеденного перерыва - с двенадцати до двух - возвращаться в класс
к учителю Кульману, по нашему мнению, уже  не  стоило.  Мы  оставались  на
улице или играли в книксах, за деревней.
   Случалось, однако, время от времени, что мы  проводили  в  школе  целые
дни. Главным образом в холодное  время  года,  когда  нас  манила  к  себе
гигантская железная печка. Зимой по утрам в классе было еще темно.  Каждый
ученик приносил с собой свечку, которая ставилась на парту. Сто  пятьдесят
детских тел в тесном помещении, коптящие свечи и спаленные на  их  пламени
волосы создавали чрезвычайно плотную атмосферу, подобную которой я  ощутил
вновь  лишь  годы  спустя  в  кубриках  некоторых  парусных  судов.  Чтобы
разогнать одолевавшую нас сонливость, учитель Кульман заставлял весь класс
хором читать стихи и петь песни.
   Главными предметами были  закон  божий,  немецкий  язык  и  арифметика.
Каждый школьный день начинался молитвой, псалмом и главой из Библии. После
больших каникул мы стали проходить библейскую историю с  сотворения  мира,
затем через рай и Каина с Авелем двигались дальше,  к  Аврааму,  Иосифу  и
Моисею. К рождеству мы добрались до Нового завета и закончили знакомство с
ним к большим каникулам деяниями апостолов.
   Процедура эта повторялась в каждом классе все четыре  года  обучения  в
школе, поэтому я и теперь еще довольно  неплохо  разбираюсь  в  Библии.  А
заделавшись моряком, я убедился еще  и  в  том,  что  господь  никогда  не
оставит плавающего по водам, если тот умеет крепко держать руль.
   Спустя некоторое время Кульман  ушел  из  школы,  и  Наш  класс  принял
учитель Беренс, обладатель окладистой  черной  бороды.  Хотя  он  был  еще
довольно молод, но за шумным  школьным  народцем  Беренс  надзирал  строже
своего предшественника. Между учителем и нами завязалась  жестокая  война.
На нашей стороне было численное преимущество и отличное  знание  множества
уловок. Зато у него была богатейшая коллекция лещиновых  прутьев,  которые
он собственноручно срезал на книксах каждое  воскресенье  после  посещения
церкви. Среди прочих свою  порцию  березовой  каши  начал  получать  и  я.
Неделя-другая - и наука быстро пошла впрок. Школу  я  стал  посещать  куда
более регулярно.
   В дальнейшей жизни я не  раз  имел  возможность  убедиться,  что  любое
сильное воздействие, будь то порка, тюрьма или денежный штраф,  к  порядку
людей, конечно, принуждают, но, увы, их не исправляют.



2

   Мои досуги и деревенская политика. Отец хочет сделать из меня
   миллионера. Трактат о войнах, вплоть до 1918 года. Моя персональная
   война с учителем Ниссеном. Почему я стал корабельным плотником

   Наверное, я так и  продолжал  бы  отлынивать  от  школьных  уроков,  не
вмешайся в эту историю мой отец.
   В те времена местный пастор был одновременно и школьным инспектором.  В
нашей деревне этим занимался пастор Лилье. Позднее отец как-то рассказывал
мне, что Лилье решительно осуждал плохую посещаемость школы и пытался даже
узаконить обложение штрафом  родителей,  дети  которых  пропускали  уроки.
Однако, перессорившись с наиболее влиятельными хозяевами, пастор так и  не
сумел провести свою реформу в жизнь. Многие родители в учении своих чад не
видели  ни  малейшего  проку  и  в  ответ  на  все  благие  доводы,  будто
сговорившись, твердили:
   - Больно надо! Я и сам-то ничему не учился, а вот живу!
   Вскоре после того, как я стал  школьником,  пастора  Лилье  перевели  в
Альтону, а на его место прислали пастора Рухмана. Со своей паствой  Рухман
сразу же прекрасно поладил, и  его  сетования  на  плохую  посещаемость  и
низкую дисциплину в школе община без внимания не оставила. Так вот и  пали
мои досуги  жертвой  деревенской  политики.  Позднее,  будучи  моряком,  я
нередко сталкивался с тем же самым. Нашел капитан общий язык со штурманами
- и все на корабле ладится. А нет у штурманов с  капитаном  единства  -  и
ничего не получается, как ты ни бейся: команда  сразу  примечает,  что  на
шканцах какой-то раздрай, и дисциплина расшатывается.
   Мой отец хорошо разобрался в обстановке. Однажды  воскресным  утром  он
собрал всех нас, детей, и сказал:
   - Пастор жалуется, что вы отлыниваете от школы. Первый, кого я изловлю,
познакомится вот с этой штукой. - Отец скосил глаза на уголок за  кухонной
дверью, где стояли длинные кнуты, которыми погоняют лошадей.
   Этот всеобщий нажим и методические  приемы  учителя  Беренса  оказались
столь действенными, что в дальнейшем я почти регулярно стал ходить в школу
и даже кое-чему научился.
   Тем временем в Европе шли  войны  -  прусско-австрийская  1866  года  и
франко-прусская 1870-1871 годов. Первую из них я тоже совсем не  запомнил,
зато вторую, франко-прусскую, помню очень хорошо. Ведь мы в ту пору  стали
пруссаками, и многие парни из  нашей  деревни  были  призваны  на  военную
службу, а затем угодили и на войну.
   В школе устраивали праздники во  славу  наших  доблестных  войск,  а  в
церкви пастор Рухман каждое воскресенье молил  бога  о  здравии  короля  и
даровании победы. Самым определенным образом повлияла война и на мои выбор
профессии.  На  наследство  рассчитывать  не  приходилось.  Заранее   было
известно, что все  хозяйство  достанется  моему  старшему  брату  Генриху.
Старший получал все - таков был  обычай.  Остальные  крестьянские  сыновья
шли, как правило, в батраки. Честь  семьи  требовала,  чтобы  младший  сын
покинул деревню и искал работу где-нибудь поблизости.
   Пределом мечтаний для меня  и  моих  ровесников  была  тогда  должность
кучера. Однако попасть на нее можно было только при  особой  удаче.  Кучер
или возчик был, конечно, тоже наемным работником,  по  сути  дела  тем  же
батраком, но социальное его положение было существенно выше, потому как он
имел дело только с конями, все  же  прочие  хозяйственные  работы  его  не
касались.
   Но вскоре профессия кучера мне разонравилась, и я решил стать офицером,
о чем и не замедлил известить за ужином всю семью.  Невозмутимо  продолжая
крошить хлеб в простоквашу, всегдашнюю нашу вечернюю  пищу,  отец  покачал
головой:
   - Нет, Ханнес, это не для тебя. Да и что  такое  прусский  офицер?  Вот
миллионером стать - дело другое, не в пример лучше.
   В школе мы уже начали решать задачи с очень большими числами,  поэтому,
что такое миллион, я уже представлял.
   - Папа, а как же стать миллионером?
   Отец посмотрел на мать, на нас, детей, и сказал:
   - Вот закончил бы ты школу, да были бы у меня денежки, уж я бы  тебя  в
миллионеры вывел.
   Я был сражен. Большие деньги - это, конечно, лучше, чем военная служба.
Мне расхотелось стать офицером.
   Уж коли разговор зашел о войнах, то хочется мне написать  кое-что  и  о
самой крупной из них, мировой. Ее я тоже как-то  не  очень  заметил.  Ведь
Британскую Колумбию  от  театра  военных  действий  отделяла  едва  ли  не
половина земного шара.
   Я давно уже стал канадским гражданином, а  следовательно,  и  подданным
Британской империи. До этого я был  немцем,  еще  раньше  -  пруссаком,  а
совсем раньше - шлезвиг-голштинским  датчанином.  В  газетах  и  книгах  я
читал, что различные войны, которые я пережил, велись  в  моих  интересах,
однако никогда я от них не имел ни малейшей пользы, не  считая  свободного
от школьных уроков дня в честь прусской победы при Седане.
   Останься я жить в Германии, я наверняка принимал бы участие  в  морском
сражении при Скагерраке, может быть, даже в чине  старшего  матроса.  Будь
Виктория (Британская Колумбия) поближе к Англии, я определенно угодил бы в
ряды Британского королевского военно-морского флота и участвовал бы в  том
же сражении при Скагерраке -  стрелял  из  пушки,  стоял  у  штурвала  или
кочегарил у котлов. Только сражение само называлось бы тогда на английский
манер Ютландским. Однако, как бы его там ни называли, мне-то ведь от этого
разницы никакой. Как говорится, хрен редьки не слаще.
   Ведь в конце концов война 1914-1918 годов способствовала исчезновению с
лица морей последних океанских парусников. Свои их разоружали, потому  что
равняться в скорости с нынешними дымными угольными посудинами и ходить под
их охраной они не могли, а если отваживались все же выйти без  конвоя,  их
сразу топил противник.
   Хорошим учеником я никогда не  был,  но,  по  оценке  учителя  Беренса,
считался прочным середнячком. Но вот одиннадцати лет от роду я  перешел  в
старший класс к  учителю  Ниссену,  и  все  резко  изменилось.  Мы  с  ним
постоянно враждовали. Сперва из-за  политики,  потом  из-за  его  жены  и,
наконец, из-за его сада. Происходило все это так.
   Каждое утро после молитвы мы пели духовные гимны из церковного сборника
псалмов. Большей частью это были псалмы, намеченные  к  пению  в  кирхе  в
ближайшее воскресенье. Эти утренние песнопения служили для нас  и  учителя
Ниссена репетицией; таким способом мы  разучивали  тексты  и  мелодию  для
воскресных богослужений.  Взрослые  во  время  службы  обыкновенно  только
мычали да бормотали что-то себе под нос. Кроме этого дважды  в  неделю  на
последних уроках мы тоже пели. Великий шлезвиг-голштинский патриот учитель
Ниссен наряду с предусмотренными свыше церковными и национальными  гимнами
заставлял нас петь песни о датских войнах. Больше всего любил  он  слушать
"Шлезвиг-Гольштейн,  опоясанный  морем".  В  текстах  этих  песен  нередко
встречались слова весьма патриотические, но не совсем нам понятные, и  мы,
мальчишки, из  озорства  заменяли  их  более  близкими  нашим  деревенским
представлениям. К  счастью,  наши  словечки  терялись  в  хоре  девочек  и
скрипичной музыке учителя. Стоило, однако, девочкам  запеть  чуть  потише,
или мне заорать погромче, или скрипке внезапно замолкнуть, как тут  же  из
общего хора прорывалась моя песня.
   - Дорогая наша родина, ты - два трупа под одной короной, - пел я вместо
"ты - два дуба под одною кроной" [игра слов: Doppeleiche  -  двойной  дуб,
Doppelleiche - двойной труп; Krone - корона и крона дерева].
   Ниссен поднимал смычок, хор умолкал.
   - Ну-ка, Ханнес, спой это место один.
   Все взоры устремлялись на меня, и откуда-то сзади слышался уже шепотком
ехидный вопросец:
   - Что, слабО тебе?
   И тут уж, хочешь не хочешь, приходилось еще раз провозглашать  в  честь
не  признанного  пруссаками,  но  столь   почитаемого   Ниссеном   герцога
Августенбургского: "...два трупа под одной короной".
   В первый раз учитель поломал о мой хребет свой смычок. А в дальнейшем я
постоянно обитал среди неисправимых на штрафной  парте,  самой  ближней  к
учителю.
   Повтори кому несколько раз, что он неисправимый, он  и  вправду  станет
неисправимым. Я сильно обиделся на Ниссена: очень уж всерьез он  воспринял
то, что для меня было только шуткой. Позже я разобрался,  что  в  политике
такие шутки всегда воспринимаются очень серьезно, особенно  теми,  кто  ни
малейшего влияния на политику не имеет. Но тогда я был еще слишком глуп.
   Разлад с Ниссеном начался сразу после пасхи, когда  мы  перешли  в  его
класс. А вскоре я сцепился и с его женой. На этот раз я и в самом деле был
виноват.
   Наступил май. Теплынь была не хуже, чем летом. Зеленели травы и  хлеба,
птички щебетали ликующим хором и клали  яйца.  Особенно  интересовали  нас
зелененькие в черную крапинку яйца чибисов.  Чибисы  сотнями  отрабатывали
свои воздушные упражнения над лугами в маршах. Гнезда они ладили  в  земле
по краям канав. Когда мы шли мимо, из  травы  выпархивал  вдруг  чибис  и,
притворяясь больным, старался отвлечь нас от  гнезда.  Но  куда  ему  было
провести нас, выросших на маршах.  Обнаружив  гнездо  -  кучку  поломанных
соломинок, - мы забирали все яйца до одного, чтобы чибисиха  несла  новые.
Каждое утро перед школой мы искали знакомые гнезда и изымали яйца, которые
чибисиха успела снести накануне. Яйца мы  выпивали  или  относили  матерям
варить. Если трофеи были очень большими, часть их я отдавал  моему  дружку
Хин