ть вещи в шкафу, - сказал Вице.
   Копошась в шкафу, я увидел, как Вице  шепотком  сказал  что-то  отцу  и
недвусмысленным жестом протянул руку.  Отец  извлек  из  брючного  кармана
кошелек, не спеша развязал его и положил в руку Вице монетку. Вице кивнул,
скривился в улыбке и исчез. Отец вздохнул и снова  столь  же  обстоятельно
затянул кошелек ремешком.  Любой  крестьянин  вздыхает,  когда  приходится
лезть в кошелек, независимо от того, есть ли для этого серьезные основания
или нет. Я наблюдал это во многих странах. Отец вздохнул  еще  раз,  снова
развязал кошелек и сунул мне в руку талер, после чего  кошелек  коричневой
кожи окончательно занял свое место в брючном кармане.
   - Ну, будь здоров!
   - И тебе всего доброго, отец!
   И  я  остался  один.  Один-одинешенек  в  промерзлой   комнате.   Слезы
покатились у меня по щекам, горькие, соленые. К  счастью,  было  чертовски
холодно. Я проглотил слезы и забегал взад-вперед по комнате, чтобы малость
согреться.  Изо  рта  при  выдохе  валил  густой  пар.  Однако  теплее  не
становилось, и я решил  спуститься  вниз  по  лестнице.  На  улице  совсем
стемнело, и  в  нижних  сенях  зажгли  керосиновую  коптилку.  Горела  она
еле-еле, чуть освещая дверь с  надписью:  "Эконом".  Я  робко  постучался.
Изнутри раздался голос Вице:
   - Войдите.
   Из помещения меня обдало вожделенным теплом. Большая чугунная  кухонная
плита струилась жаром. Сквозь неплотно закрытую  дверцу  топки  в  комнату
врывались мерцающие отблески пламени. В кухне у  плиты  сидели  Вице,  его
жена и пятеро детей и  "сумерничали",  то  есть  нежились  в  темноте,  не
зажигая лампы. Я залепетал что-то о холоде и о том, что надо бы,  дескать,
затопить в комнате печку. Вице прервал меня кудахтающим  смехом,  будто  я
бог весть какую шутку разыграл.
   - Там, за дверью, в прихожей  -  деревянная  лопата.  Очисть  от  снега
дорожку к нужнику.
   Вот так! Бах, и я уже за дверью.  Недолго  музыка  играла.  Дружелюбный
прием, "молодой господин"! Выманил у отца чаевые, и вся дружба врозь.
   Итак, я расчищал от снега дорожку к тому самому мимику из  просмоленных
досок, с сердечком, вырезанным на двери неизвестно для какой  цели.  Между
делом я приметил, как к дому подошел мальчишка моих лет вместе с отцом,  и
Вице громко, полным радости голосом приветствовал  их,  открывая  калитку.
Почти сразу вслед за ними явился еще один отец с  сыном,  а  затем  и  еще
третья пара. Со всеми Вице был ласков  и  предупредителен.  Я  решил,  что
теперь самое время заняться печной проблемой. Лопата полетела в угол, а  я
поспешил вверх по лестнице. Трое мальчиков испуганно стояли у своих шкафов
и кроватей,  а  Вице  уже  проделывал  рукой  свой  недвусмысленный  жест,
прицеливаясь выжать из каждого родителя по марке, а может, из кого и целый
талер - так называли тогда монету в три марки. Тут-то в их  компанию  я  и
вклинился.
   - Герр Бензак, можно, я здесь теперь разожгу печку?
   Однако Вице был стреляный воробей,  и  не  мне  было  с  ним  тягаться.
Коротко, не размахиваясь, он угостил меня доброй оплеухой.
   - Беньян меня зовут, осел ты этакий! - сказал он  мне  и,  обращаясь  к
отцам, добавил: - Дисциплина прежде всего, господа.
   Все трое согласно кивнули. Что такое дисциплина, они знали  по  военной
службе. Все были целиком "за".
   - Спальня у нас никогда не  отапливается.  Это  изнеживает.  Внизу,  по
другую сторону дома, есть артельная зала. Там конечно  же  тепло.  Господа
могут убедиться, если пожелают.
   Господа пожелали, переложив, однако, предварительно  кое-что  из  своих
кошельков в руку Вице.
   Я  осторожно  потянулся  за  ними,  стараясь  держаться  вне   пределов
досягаемости Вице. Оплеуха меня кое-чему научила. Мы действительно  пришли
в большущую комнату, не  то  чтобы  очень  теплую,  но  в  общем-то  и  не
холодную. У продольной ее стены стояла  большая  кафельная  печка.  Из-под
потолка два фонаря бросали свет на деревянный стол, правый и  левый  концы
которого оставались в темноте. У  стен  вплотную  один  к  другому  стояли
стулья, на которых сидели плотники в своих воскресных  нарядах  -  широкие
черные штаны, бархатные жилеты с большими  серебряными  пуговицами,  белые
рубахи без воротничков и вельветовые куртки. У большинства во рту дымились
сигары, кончики которых ярко светились в полутьме, или глиняные трубки.  У
всех руки засунуты в карманы, а кое у  кого  и  цилиндр  на  голове.  Лица
обрамлены бакенбардами. У тех, что сидели поближе к свету, в ушах сверкали
большие серьги.
   При нашем появлении поднялся всеобщий галдеж:
   - Вице, пес ты этакий, почему здесь так прохладно? Где ужин?
   Но на Вице, похоже было, где сядешь, там и слезешь.
   - Вы же знаете, что это за печка, только дрова жрет, а время ужина  еще
не подошло.
   Один из плотников встал. Гигантская его фигура не  умещалась  в  низком
помещении, и он вынужден  был  сгибаться,  чтобы  не  продырявить  головой
потолок. В левом ухе у него покачивалась большая золотая серьга.
   - Вице, а почему ты не позволяешь нам топить самим?
   - Никель, ты же прекрасно знаешь, что герр Кремер этого не разрешает.
   Вице,  словно  угорь,  заскользил  к  двери,  трое  ошеломленных  отцов
прикрывали его отступление. Я остался в теплом помещении. Глаза постепенно
привыкали к слабому свету. Теперь я мог уже  рассмотреть,  что  в  комнате
собралось человек пятьдесят. Все они, кроме Никеля, сидели пока  на  своих
местах, но взгляды их упирались прямо в  меня.  С  интересом  рассматривал
меня и Никель.
   - Ты еще откуда взялся?
   - Я новый ученик.
   Никель подошел поближе. Левой рукой он  схватил  меня  за  куртку  чуть
повыше груди и легко,  как  котенка,  поднял  кверху.  Слегка  раскачав  в
воздухе, верзила плотник поставил меня на стол, прямо под лампу.
   - Так, теперь говори; "Имею удовольствие, почтенные плотники,  доложить
вам, что я новый ученик", - и скажи, как тебя зовут.
   Я довольно бегло пробормотал всю эту фразу и назвал свое имя. Никель  и
все остальные молча продолжали разглядывать меня. Наконец  Никель  прервал
молчание:
   - Ханнес, сколько денег мать дала тебе с собой?
   Верный правде, я дрожащим голосом  промямлил,  что  мать  не  дала  мне
ничего.
   - Ханнес, сколько денег дал тебе с собой отец?
   Я подумал, что врать не имеет смысла, и вытащил свой талер.
   - Скажи, Ханнес, а не считаешь ли ты, что одну  марку  надо  потратить,
чтобы обмыть твое вступление в должность?
   Я сказал, что считаю, и протянул монету ему.
   С  одной  стороны,  я,  конечно,  вздыхал  по  своим  дорогим  денежкам
(моордикский крестьянин крепко сидел во мне), но, с другой стороны, я  был
горд, что  могу  обмыть  свое  зачисление  в  ученики  в  столь  почтенном
бакенбардном обществе.
   - Дед, - крикнул Никель, - а ну, разменяй ему талер.
   Старый лысый плотник просеменил к столу и дал мне взамен  моего  талера
две монетки по одной марке.
   - Сойди вниз и вытри начисто стол. Тряпка лежит на  печке  в  ведре,  -
сказал Никель.
   Теперь я по всем правилам был принят в славную плотницкую семью.  Такая
же процедура ожидала на следующий вечер и пятерых остальных учеников. Лишь
один отказался добровольно обмыть  свое  зачисление.  Никель  и  его  тоже
схватил левой рукой за куртку, правой - за ноги и поставил  вниз  головой.
Потом левой рукой он прошелся по всем карманам нарушителя традиций, выудив
оттуда талер и еще какую-то мелочь.
   - Дед, чубук!
   Старик пришлепал к столу, вывернул, не торопясь, из  фарфоровой  трубки
длиннющий, чуть ли не метровый, чубук  и  принялся  хлестать  им  по  заду
стоящего на голове. При этом Никель и дед приговаривали в такт:
   - Не ври, не ври, никогда не ври.
   Отсчитав положенное число  ударов,  дед  снова  ввернул  чубук  в  свою
трубку, а Никель поставил ревущего мальчугана на ноги и велел  ему  громко
прокричать:
   - Плотники никогда не врут.
   Потом дед разменял и его талер.
   - Ханнес, - сказал Никель, -  здесь  шесть  марок.  Сразу  за  углом  -
"Дубок". А ну-ка, быстро, три бутылки кюммеля!
   Что делать, я выскочил на холод и понесся за обмывочным кюммелем.
   Три бутылки пошли  по  рукам  от  одного  к  другому.  Последний,  кому
довелось выпить, сидел как раз под табличкой:

   "Употребление спиртных напитков в этом доме строго запрещено.
   Е.Кремер".

   В тот вечер я выяснил также, почему плотники не могли натопить  комнату
потеплее. "Герр Кремер не разрешает". Не в этом дело: плевать  они  хотели
на запреты герра Кремера. Дело в  том,  что  печка,  та  самая  гигантская
печка, топилась только  из  соседней  комнаты.  А  соседняя  комната  была
спальней Вице. В правилах внутреннего распорядка, висевших в большой зале,
я прочел: "Дров для отопления комнаты отдыха зимой отпускается  пол-аршина
в день". С такими дровишками в большом помещении да  в  холодную  пору  не
очень-то согреешься. Раньше плотники прихватывали с собой с верфи  щепу  и
всякие обрезки и топили сами. Подобный непорядок герр Кремер  выносить  не
мог и пресек его в корне, приказав переделать печь так,  чтобы  топить  ее
мог только Вице.
   А еще я в тот вечер узнал, что ученики  накрывают  стол  и  убирают  со
стола. Но этим-то я занимался еще дома.
   Из-за холодов ученики ложились в постель  во  всей  амуниции.  К  чести
герра Кремера должен сказать, что одеяла наши с перовой набивкой были  все
же достаточно толстыми, чтобы не дать нам замерзнуть.



4

   Рассуждения о боге и о НЕМ. Мастер Маас правит верфью.
   О титулах и престиже. Кого поднимают на смех?

   На следующее утро, в половине шестого, Вице постучался в дверь.
   - Подъем, подъем, умываться, одеваться, стол накрывать!
   Комнату осветила знакомая уже нам керосиновая коптилка. Ну,  одеться-то
мы оделись, а вот умыться не пришлось, потому как вода в кувшине замерзла.
Так неумытыми мы и примчались  в  большую  залу.  В  ней  сохранилось  еще
немного тепла со вчерашнего вечера, да и большая кафельная печь начала уже
понемногу нагреваться. Мы быстро накрыли на стол. На завтрак была  горячая
овсяная каша, поджаренные фрикадельки и ячменный кофе.
   В конце стола сидели ученики второго года обучения. Еще вчера  на  стол
накрывали они, а теперь вот их самих обслуживают! Они просто  лопались  от
гонора:
   - Эй, мозес, принеси-ка кофе!
   Их возраст и широкие плечи внушали уважение. И я  подумал:  "Не  робей,
Ханнес, год пролетит быстро, и тогда ты сам сядешь на их место".
   После завтрака плотники сгрудились возле  печки  и  закурили.  Один  за
другим подходили рабочие, жившие в городе вместе с семьями.  Под  конец  в
зале собралось сотни две человек.
   Незадолго до семи кое-кто  (и  среди  них  верзила  Никель)  полезли  в
жилетные карманы за часами.
   - Без десяти. Пора.
   И вот уже курильщики выбивают трубки о печку, выкатываются на улицу,  и
по трескучему морозцу вся артель дружно топает вниз, к верфи,  к  воротам,
мимо НЕГО.
   В книге псалмов лютеранской церкви герцогства Шлезвиг-Гольштейн  нашего
господа бога именуют  ГЕрр.  Книгопечатник  и  достопочтенная  консистория
признают за богом право на две заглавные буквы. Мастеру Маасу я бы  охотно
выделил и три, и даже четыре. Поэтому я и пишу: "Мимо НЕГО".
   И все, кто был у НЕГО в учениках, добавили бы ЕМУ еще больше  заглавных
букв, едва вспомнив остановившийся на ком-нибудь ЕГО ледяной взгляд.
   Во времена плаваний на тюленебойном судне японцы говорили  мне,  что  у
голубоглазых европейцев или американцев глаза рыбьи и  женщины  прибрежных
деревень боятся этого дурного глаза. У мастера Мааса глаза и впрямь  были,
как у щуки, такие же холодные и бесчувственные. Наверное, за долгий  срок,
что он простоял у конторки возле входа на верфь, кровь его с каждым  годом
становилась все холоднее и холоднее, пока в  жилах  не  потекла  настоящая
рыбья кровь.
   В нашем школьном учебнике истории я видел на  картинках,  как  прусские
генералы и короли управляют битвой. Они стоят (на ногах, а чаще верхом  на
коне) на высоком холме. Перед ними всегда простирается широкая равнина, на
которой одерживают победу прусские батальоны с  развевающимися  знаменами.
Скупым движением руки, усиленным  саблей  или  подзорной  трубой,  генерал
дирижирует баталией.
   Маас живо напомнил мне эти величественные картины. Его мастерская будка
с окнами на все стороны стояла в самой стратегически  благоприятной  точке
верфи. Любой, кому надо было войти на верфь или выйти, должен  был  пройти
мимо. Из будки  отлично  просматривалась  вся  территория  верфи.  И  Маас
ее-таки просматривал. Долгое время я верил даже, что  он  способен  видеть
сквозь  настил  стапеля  и  борта  кораблей.  Стоило  мне   на   мгновение
задержаться за  каким-нибудь  прикрытием;  чтобы  перевести  дух,  тут  же
распахивалось окошко мастерской будки и гремел голос Мааса:
   - Фосс - куда он пропал?
   И в этом мастер Маас тоже походил на прусских королей.  Всех,  исключая
герра Кремера, он называл в третьем лице единственного числа. "Фосс,  чтоб
его...", - орал он на своем  платтдойч.  Вместо  полководческого  жезла  у
мастера Мааса была дюймовая линейка, а  вместо  ландкарты  -  строительные
чертежи, которые хранились в его будке. Его непосредственными подчиненными
были десятники, под каждым из  которых  ходило  от  десяти  до  пятнадцати
плотников.
   В тот день, 2 января, ЕГО указания были  обращены  главным  образом  на
борьбу со стихией.
   - Мюллер - очищает от снега доски, -  кричал  он.  И  Мюллер  со  своим
десятком отправлялся на расчистку досок.
   - Никель - сверлит в тендере дырки для болтов.
   Из команды Никеля кто-то пискнул:
   - Сверлить на морозе?
   Маас молча устремил свой взгляд на крикуна.
   Мгновенная тишина, потом голос Никеля:
   - Пошли, ребята, за мной.
   И вся ватага тянется к эллингу.
   Несколько минут - и бригады уже получили задания.
   Все  разошлись,  осталось  только  шестеро  новых  учеников,  сиротливо
съежившихся на снегу. Мастер Маас ударил  в  рынду  [рында  -  корабельный
колокол], подвешенную у окошка его будки:
   - Семь часов!
   Пришла и наша очередь.
   - Имя? - его указательный палец уперся в меня.
   - Ханнес Фосс.
   - Мастер. Имя? - указательный палец все еще упирался в меня.
   - Ханнес Фосс, - я говорил очень громко (может, он глуховат?).
   - Мастер. Имя?
   Ну и ну, чего это он от меня добивается? И я заорал что есть мочи:
   - Ханнес Фосс!
   Рука мастера Мааса молниеносно дернулась вперед  и  влепила  мне  такую
оплеуху, что я едва устоял на ногах.
   - Ученик всегда добавляет "мастер". Имя?
   Теперь я понял.
   - Ханнес Фосс, мастер.
   Каменное лицо Мааса поворачивается к моему соседу:
   - Имя?
   - Йохен Зицман, герр мастер.
   Буме - и Йохен тоже схлопотал оплеуху.
   - Просто мастер. Имя?
   - Йохен Зицман, мастер.
   И Йохен понял. И все остальные тоже.
   В мореплавании, в военном деле и при обращении к владетельным  персонам
следует  постоянно  подчеркивать  служебные  ранги.  Однако  англичане   и
американцы это  дело  несколько  рационализировали.  Вместо  "яволь,  герр
капитэн-лейтнант", как я должен был бы говорить на кайзеровском флоте, или
вместо "Ханнес Фосс, мастер", как меня учили здесь, на верфи, англичане  и
американцы говорят просто: "Иес, сэр", а звучит это еще  короче:  "Иессс".
Но в принципе все остается тем же самым.  Даже  в  Южных  морях,  когда  я
посетил вождя острова Пенрин,  его  премьер-министр,  или  государственный
канцлер, или какой там еще у него был титул, наставил  меня,  как  следует
обращаться к повелителю двух сотен почти голых туземцев.
   Выяснив наши имена и подкрепив силовыми приемами урок местного этикета,
мастер Маас бросил нас на расчистку снега.
   Вечером первого учебного дня я уже умел накрывать и собирать со стола у
плотников, разгребать снег, топить печку в мастерской будке и остерегаться
мастера Мааса.
   Маас в эти дни был очень раздражен. Из-за мороза и снега многие  работы
на  строящихся  судах  стали  невозможными.  Большинство  плотников   тоже
хмурилось: вместо аккордной платы приходилось получать поденную. Никель, с
первого вечера взявший меня под свое покровительство, объяснил мне, почему
герр Кремер даже в морозные дни не приостанавливал работу  на  верфи,  как
это делалось прежде. Заказов было так много, что другие  верфи  немедленно
переманили бы рабочих к себе, чтобы с началом оттепели сразу же продолжить
работу в полную силу. Рассказывал мне об этом Никель за штабелем досок.  И
не успел толком закончить, как из мастерской будки загремел  уже  знакомый
голос:
   - Никель. Его люди бездельничают. Фосс. Где он?
   К счастью, зима на побережье недолгая. Спустя  несколько  недель  верфь
снова огласилась мерным стуком  конопаточных  молотков,  шарканием  пил  и
резкими ударами молотов, вгоняющих костыли в корабельное дерево.  Плотники
снова получали аккордную плату, и бить баклуши было некогда.  Мастер  Маас
отдавал распоряжения рублеными фразами:
   - Никель - кончать штевень! Мюллер - обшивка, правый борт!
   Целые дни напролет только и слышался его ор:
   - Мюллер - четвертый пояс вкось!
   Ну и глазищи! Как у альбатроса; от своей конторки все огрехи на корабле
видит.
   Появились новые задания и у нас, учеников:
   - Фосс - к Никелю балки таскать!
   Балки были разной длины, и становились под них по пять и более человек.
"Раз-два, взяли", -  граненый  брус  уже  на  плечах.  "А  ну,  пошла",  -
оступаясь и балансируя на мокрых досках  стапеля,  тащим  его  к  кораблю.
Первые брусья идут ничего, а потом  стираются  до  крови  плечи,  начинают
дрожать колени, подвертываются в щиколотках ступни. Из  гавани  доносится:
"Пятнадцать", - передышка у крючников. У нас передышки нет. Аккорд-аккорд.
Темп работы задает сильнейший, а  заработать  хотят  все.  Лишь  для  нас,
учеников, ничего здесь не обломится, кроме бесплатных харчей  и  жилья  да
одного талера жалованья в месяц!
   И все-таки работа мне нравится. Спустя недолгое время  я  заметил,  что
любой труд можно облегчить с помощью кое-каких особых  приемов.  У  всякой
профессии  есть  свои  секреты.  Кое-кто  из  плотников  не  очень  спешил
поделиться ими  со  своими  учениками,  другие,  особенно  Никель,  охотно
показывали нам все, что упрощает работу.
   Многие плотники  были  холостяками  и  над  каждым  пфеннигом,  подобно
женатым, не дрожали. Обе группы заметно отличались по  одежде  и  манерам.
Женатики одевались, как и большинство рабочих  других  профессий:  широкие
плотницкие штаны, старенькие  курточки  и  фуражки.  Совсем  иное  дело  -
плотники из казармы. Их штаны и вельветовые куртки были самых замысловатых
фасонов. Юные лица обрамляли лихие бакенбарды. Золотые серьги в  ушах  они
возвели в настоящий культ. Чем ниже свешивалась серьга и чем  тяжелее  она
была, тем считалось красивее. Там, где появлялась молодежь, даже при самой
тяжелой работе часто раздавался веселый смех. Нередко проезжались и на мой
счет. Шутки были примерно такого сорта.
   Никель озабоченно оглядывался:
   - Фриц, - обращался он к коллеге-плотнику, - где продольная ось?
   Фриц тоже усердно включался в поиски:
   - Может, кто из вас видел продольную ось?
   Теперь уже искали все.
   - Ну-ка, Ханнес, дуй быстрее  к  мастеру,  пусть  он  даст  тебе  новую
продольную ось.
   Я пулей мчался к мастерской будке.
   - Мастер Маас, Никель прислал меня за новой продольной осью.
   Маас недовольно  двигал  верхней  частью  своей  шкиперской  бороды  по
нижней:
   - Никель, - ревел он, - не отвлекать ученика от работы!
   На какое-то мгновение я слегка  терялся,  потом  резким  прыжком  назад
успевал уклониться от карающей десницы. Молниеносно увертываться от оплеух
я уже научился.
   Моего друга Йохена Зицмана посылали в кузницу принести пропавший  центр
тяжести. Кузнецы взгромоздили ему на плечи трехпудовую балластину.  Йохен,
едва не задохнувшись, приволок ее  на  стапель,  а  потом,  соп