одящем существенные черты обезьяночеловека. Вирхов вопреки истине
настаивал на том, чтобы трактовать микроцефалию исключительно как
последствие преждевременного зарастания швов черепа.

Поскольку многие в то время стали предполагать, что ископаемый окаменевший
череп из Неандерталя, найденный еще в 1856 г., представляет собой
вещественное доказательство истинности гипотезы об обезьяночеловеке, Вирхов
категорически дезавуировал его, зачислив опять-таки по ведомству патологии:
череп принадлежит патологическому субъекту. А позже Вирхов всем своим
авторитетом старался дезавуировать кости яванского питекантропа: согласно
его упорным экспертизам, и черепная крышка, и бедренная кость принадлежат
ископаемому гигантскому гиббону.

Наконец, наиболее деятельно и успешно Вирхов пресек еще одно широко
распространившееся мнение, что предковый вид, обезьяночеловек, пока не
полностью вымер и что именно его Линней описал в XVIII в. среди живущих на
Земле видов под именем Homo troglodytes (человек троглодитовый), определяя
его также словами "сатир", "человек ночной" и др. Линней опирался на
свидетельства ряда авторитетных в его глазах древних и новых авторов. За
эту идею Линнеевой классификации горячо ухватились было почитатели Дарвина.
Они считали возможным найти в некоторых труднодоступных районах Земли это
живое ископаемое -- они называли его также встречающимся у Линнея в другом
смысле именем Homo ferus. Вирхов категорически отверг достоверность всех
прошлых и современных сведений о Homo troglodytes. Доставленную из
Индокитая и демонстрировавшуюся в Европе волосатую, лишенную речи девочку,
прозванную Крао, он осмотрел лично. Диагноз его гласил, что это --
патологический случай и что девочка по расовому типу -- сиамка. Остается
весьма странным дальнейшее поведение Вирхова: в подтверждение своего
диагноза он счел нужным опубликовать письмо абсолютно далекого от науки
путешествовавшего по Азии герцога Мекленбургского, который, по его просьбе,
якобы нашел сиамскую семью, где родилась девочка. Письмо это в глазах
историка является документом сомнительным.

Борьба Вирхова против дарвинизма достигла своей кульминации в 1877 г. на
съезде естествоиспытателей в Мюнхене. Здесь Геккель выступил с докладом "О
современном состоянии учения о развитии и его отношении к науке в целом", а
Вирхов -- против него с речью "О свободе науки в современном государстве",
где обрушился на дарвинизм и требовал ограничить свободу преподавания
дарвинизма, поскольку он является "недоказанной теорией". Вирхов запугивал
слушателей примером Парижской коммуны и предостерегал их от пагубного
влияния дарвинизма. Геккель выступил с ответом: дарвинизм, говорил он, не
могут отменить нападки ни церкви, ни таких ученых, как Вирхов. Позже
Геккель писал: ". . .после мюнхенской речи все противники учения об общем
происхождении, все реакционеры и клерикалы в своих доказательствах
опираются на высокий авторитет Вирхова" . А Дарвин, ознакомившись с речью
Вирхова, двинувшего против дарвинизма и религию, и политику, писал Геккелю,
что поведение этого ученого отвратительно, и он надеется, что тому
когда-нибудь будет этого стыдно. История не располагает данными, чтобы
надежда Дарвина когда-либо оправдалась.

Но атака Вирхова запоздала. В 1871 г. Дарвин уже вывел свою систему из-под
его огня, ибо главной мишенью Вирхова был преимущественно обезьяночеловек.
Удары достались в основном Геккелю и Фохту.

В первых двух главах и в шестой главе своей книги "Происхождение человека и
половой отбор" Дарвин счел необходимым резюмировать и кое в чем дополнить
то, чего достигли авторы, применившие к антропологии идеи эволюции видов.
Следуя во многом Гексли и Фохту, он охарактеризовал сходство строения тела
и функции у человека и других животных, в особенности антропоморфных
обезьян; следуя во многом Геккелю, -- эмбриологическое сходство человека и
других животных; следуя во многом Канестрини (1867 г.), -- свидетельства
рудиментарных органов человека в пользу его происхождения от животных;
следуя во многом Фохту, -- свидетельства атавизмов. Наряду с фактором
естественного отбора Дарвин ввел здесь биоэстетический фактор эволюции --
развитие некоторых признаков для привлечения противоположного пола, однако,
хоть и вынес его в заглавие, не приписал ему особенно большой роли в
антропогенезе.

Главное место в этой книге, как и в следующей (о выражении эмоций у
животных и человека), Дарвин отвел доказательствам психической и социальной
однородности человека с животным миром. Уже в "Происхождении видов" Дарвин
заявил себя сторонником психологии и социологии Г. Спенсера. Таковым он и
показал себя в полной мере в указанных двух сочинениях. В главах по
сравнительной психологии животных и человека есть интересные наблюдения, но
нет глубоких идей. Тут все проблемы решаются путем иллюстраций, будто в
человеке нет ничего качественно нового по сравнению с животными, а
существуют лишь количественные различия, накопившиеся постепенно. Источники
морали и общественного поведения людей -- в общественных инстинктах
животных. Ни разум человека, ни способность к совершенствованию и
самопознанию, ни употребление орудий, ни речь, ни эстетическое чувство, ни
вера в бога, не говоря о более простых психологических категориях, как
воображение, не представляют собою специфического достояния человека -- все
это налицо у животных и все это в человеке естественный отбор лишь усилил.

Трудно представить себе что-нибудь более антикартезианское. Но именно эта
крайность придала дарвинизму в глазах почтенного общества некоторую
безобидность. По воспоминаниям Аллена, эти положения великого биолога
вызвали довольно вялый интерес общества. "В 1859 году оно с ужасом кричало:
"отвратительно!", в 1871 году снисходительно бормотало: "и это все! да ведь
всякий уже знает об этом"" . Хотя, казалось бы, происхождение человека --
гораздо более волнующий научный переворот, чем механизм трансформации
животных видов, многие умиротворились с выходом этой книги. А 23 года
спустя, когда Дарвина с великой пышностью хоронили в Вестминстерском
аббатстве, церковь фактически подписала с ним перемирие, признав, что его
теория "не необходимо враждебна основным истинам религии". Просто вопреки
Декарту бог вложил чувство и мысль, речь и мораль не в одного лишь
человека, а во все живое, дав душе свойство накопления в ходе развития
видов.

Итак, Дарвин зачеркнул идею о промежуточном звене, находившемся в интервале
между обезьяной и человеком. Остался лишь тезис Гексли, что человек
произошел от обезьяны, напоминающей нынешних антропоидов, однако
подправленный, смягченный отсылкой к древней вымершей форме вроде
дриопитека. Что же до лишенного речи и разума обезьяночеловека, хотя
физически символизирующего постепенность, но психически -- разрыв
постепенности, он был осужден на исчезновение в кругу дарвинистов. Однако
он проявил удивительную непослушность Дарвину и упрямую живучесть в умах
дарвинистов.

В частности, как уже отмечено выше, первые выкопанные черепа неандертальцев
были некоторыми дарвинистами истолкованы как останки промежуточного
обезьяночеловека. Как раз в 70 -- 80-е годы ученые вспомнили о прежних
находках. В 1833 г. в гроте д'Анжис в Бельгии Шмерлинг открыл обломки
детского неандертальского черепа. В 1848 г. взрослый неандертальский череп
был извлечен из трещины в Гибралтарской скале, но покоился в лондонских
коллекциях, пока в 1878 г. его не признал Баск. В 1856 г. в долине р.
Неандер в Германии была откопана черепная крышка (остальные кости разбиты
рабочими вдребезги), признанная в 1858 г. Шаффгаузеном принадлежащей
примитивному человеку и давшая имя для всего вида Homo neanderthalensis
(Homo primigenius). В 1866 г. серия пополнилась ископаемой челюстью из Ла
Нолетт в Бельгии.

При всей фрагментарности этих костных остатков складывался определенный
образ, заметно отклонявшийся от скелета человека и как раз в сторону
обезьяны: сутулый, с понижающимся черепным сводом, с выступающими
надглазничными дугами, с убегающим подбородком. Это казалось вполне
удовлетворительным приближением к обезьяночеловеку, в частности французским
авторам (в Англии Гексли, Кинг, в Германии Шаффгаузен были несколько
осторожнее). Прикладывая схему Геккеля, проводили мысленную прямую линию
между человеком и антропоморфной обезьяной через неандертальца; хотели
видеть в нем биссектрису, делящую угол между человеком и обезьяной.
Неандерталец не очень-то укладывался на эту середину и его подчас несколько
стилизовали, подталкивали к обезьяне, благо не доставало и лицевых костей,
и других костей скелета. Но и само представление, что только точно
срединное морфологическое положение удостоверяет личность обезьяночеловека,
было наивным, начальным. Почти не возникало и помысла, чтобы понятие
обезьяночеловека могло охватывать несколько видов, стоящих морфологически
на разных расстояниях между обезьяной и человеком. Только Мортилье допускал
идею о "расах" обезьянолюдей. Однако научная мысль деятельно ставила
вопросы, которые таили разные возможные продолжения этой эпопеи. Отметим
два противоположных хода мыслей.

Г. де Мортилье после Геккеля и Фохта стал главным в Европе поборником идеи
обезьяночеловека. Это был тоже смелый материалист. Мортилье участвовал в
революции 1848 г. и на всю жизнь остался революционером, мелкобуржуазным
социалистом и воинствующим атеистом. Наука о доисторических людях была, по
его словам, "одним из последствий великого освободительного умственного
движения XVIII века" -- материализма и безбожия
энциклопедистов-просветителей. Как уже отмечено выше, это он, Мортилье, был
бесспорным основателем науки о каменном веке, подразделив палеолит на
главные этапы и связав с историей фауны и геологией ледниковой эпохи.
Парижская коммуна 1871 г. словно дала стимул его интересу к проблеме
обезьяночеловека. Он не был анатомом или натуралистом, но, не взирая на
позицию Дарвина, придал первостепенное значение идее обезьяночеловека для
философии и науки. В 1873 г. Мортилье выступил с работой на эту тему. Он
горячо ратует за симиальную теорию происхождения человека, признает
необходимость промежуточного звена между обезьяной и человеком, колеблясь
лишь, как называть его: антропопитек или гомосимиа. В глазах Мортилье
неандерталец -- полуобезьяна. Но вот что смущает его ум: ему кажется, что
каменные орудия ко времени, когда жил неандерталец, уже слишком
человеческие. Силясь найти выход из этого противоречия, Мортилье допускает,
что череп из Неандерталя -- атавизм: данный индивид был в это геологическое
время (средний плейстоцен) пережитком, остатком гораздо более древней
эпохи, возможно плиоцена. Иначе говоря, неандерталец мысленно сдвигается в
глубь времен.

Интересно, что три года спустя, в 1876 г., антрополог И. Топинар выступил с
совершенно аналогичной гипотезой. Он был настолько стеснен глубоко
обезьяньим обликом неандертальца, что тоже прибег к модной идее атавизма:
данный неандерталец был в век мамонта реликтом наших третичных предков.
Впрочем, может быть, Топинар не был самостоятелен и просто примкнул к мысли
Мортилье.

Другое направление мыслей о неандертальце имело обратный прицел: видеть в
данном ископаемом неандертальце прародителя многих более поздних поколений.
Это направление связано с именами двух крупных и для своего времени весьма
компетентных французских антропологов Катрфажа и Ами. В 1873 г. они в
"Crania ethnica" включили череп из Неандерталя в серию других более поздних
ископаемых черепов, чтобы показать не единичный характер этой находки.
Авторы построили теорию о "примитивной расе", уходящей в глубокое прошлое,
но представленной ископаемыми остатками и в верхнем плейстоцене, и в
голоцене. Они назвали ее по одной из включенных в серию находок
"Канштадской расой". Сюда попали костные человеческие остатки относительно
позднего времени из Эдисгейма, из Гурдана и другие, так же как челюсть из
Арси-сюр-Кур (позже и из Ла Нолетт). Оказалось, что если неандерталец --
обезьяночеловек, то таковой представлен и позднейшими отпрысками, изредка
тут и там обнаруживаемыми под землей, причем -- что самое интересное -- не
только в древнее время, но и вплоть до наших дней. Катрфаж и Ами
представляли себе, что подчас неандерталец возрождается тут как атавизм.

От концепции Катрфажа и Ами давно не осталось камня на камне. В ряде своих
примеров они явно ошиблись. Однако, кто знает, может быть, антропология со
временем еще раз тщательно пересмотрит их серию и обнаружит в ней не одни
только ошибки. Ибо в общем-то были опровергнуты не столько факты, сколько
теоретические посылки Катрфажа и Ами. А теоретические посылки могут быть
еще раз пересмотрены. Они исходили из того, что "примитивность" этой расы
(вида, сказали бы мы) не обязательно подразумевает тот минимум отклонений
от современного человека в сторону обезьяны, который представлен на черепе
из Неандерталя и подобных ему. По их представлению, эти черты могут быть
сильно сглажены, стерты, но все еще находиться по ту сторону рубежа,
отделяющего людей современного физического типа от существенно иной группы.
В глазах этих антропологов было бесспорно, что представители этой группы
жили в разные эпохи вплоть до нашего времени и, следовательно, еще где-то
могут быть встречены. Иными словами, своей "Канштадской расой" Катрфаж и
Ами на самом деле, пусть с промахами, пусть сами не отдавая себе ясного
отчета, связывали неандертальца с представлениями, дошедшими от Линнея, --
о существовании Homo troglodytes еще и среди живущих видов. Обезьяночеловек
обрел бы затухающую позднюю историю рядом с историей человека. Как атавизм?
Или как реликт?

Эта тенденция мысли была подавлена всем дальнейшим движением антропологии:
были приложены самые большие усилия к тому, чтобы загнать палеоантропов в
средний плейстоцен, наглухо замуровать их там, отклоняя все предъявляемые
материалы об их более поздних и соответственно морфологически более стертых
воспроизведениях. Напротив, тенденция мысли Мортилье-Топинара -- отогнать
обезьяночеловека как можно глубже в прошлое -- в общем оказалась в
фарватере последующего развития антропологии.

Но тут надо отметить еще один синтез, рожденный 70-ми годами. В 1876 г.
Энгельс написал набросок для "Диалектики природы", озаглавленный "Роль
труда в процессе превращения обезьяны в человека". Из этого наброска
следует, что Энгельс знал о происходившей борьбе умов вокруг "недостающего
звена" -- промежуточного обезьяночеловека неговорящего. Принял ли он эту
гипотезу или отверг? Да, Энгельс сначала, по Дарвину, характеризует
родоначальников человеческой ветви -- высокоразвитых древесных обезьян, а
далее вводит на сцену эволюции "переходные существа". Они не имеют еще ни
речи, ни общества. Ясно, что Энгельс знал модель, предложенную 8 -- 10 лет
назад Геккелем и Фохтом, счел ее рациональной и отклонил вариант Гексли --
Дарвина (без "промежуточного звена"). По предположению Энгельса, эти
промежуточные существа обрели речь после сотен тысяч лет развития -- где-то
на пути до возникновения общества и вместе с тем человека -- "готового
человека". Но эта работа Энгельса не могла оказать влияния на науку 70-х
годов, так как была опубликована лишь в 90-х годах, когда ситуация была уже
новой.

В 80-х годах положение делалось для обезьяночеловека все хуже. На одной
чаше весов -- укреплявшийся авторитет Дарвина, а на противоположной --
скудность костных остатков, которые все еще были фрагментарными,
полунемыми. Мысль об обезьяночеловеке замирала. В 1886 г. в Спи в Бельгии
были найдены элементы черепа неандертальца, достаточные, наконец, для почти
полной реконструкции. Нет, анатомически это не оказалось серединой между
обезьяной и человеком (формула же "телом -- человек, умом -- обезьяна"
плохо прививалась в сознании).

И вдруг в 1891 г. обезьяночеловек сильно дернул чашу в свою сторону.

Здесь надо сказать об одной ошибке Геккеля, имевшей самые счастливые
последствия. Антропоморфные обезьяны были тогда еще недостаточно изучены. В
отличие от Гексли, сблизившего человека более всего с гориллой, Геккель
более всего сблизил его с гиббоном. Оба были неправы, так как общих
признаков у человека больше всего с шимпанзе, однако отклонение от истины у
Геккеля значительнее. Обезьяна, подобная гиббону, не занимает места в
генеалогической линии человека. Но так как Геккель предположил, что
обезьяночеловек произошел из какой-либо древней формы гиббона, голландец
врач Е. Дюбуа, поначалу вовсе не профессионал-антрополог, отправился в 1890
г. искать ископаемые останки этого существа в ту страну, где водятся
гиббоны, -- в Индонезию. Может быть, на обоих повлиял Линней: по его
сведениям, голландские натуралисты-путешественники еще в XVII -- XVIII вв.
наблюдали живых Homo troglodytes как раз на островах Индонезии (Яве,
Амбоине). Но Дюбуа хотел найти не живущего обезьяночеловека, а именно
ископаемого, нужного для генеалогии человека. Не обнаружив удобных
обнажении четвертичных слоев на Суматре, Дюбуа перенес поиски на Яву и
необычайно быстро в 1891 и 1892 гг. натолкнулся на то решающее
подтверждение дарвинизма, которое захотел добыть: на черепную крышку и
бедренную кость обезьяночеловека, предсказанного Геккелем. Не будь ошибки,
подтверждение пришло бы лишь много позже. Объем внутренней полости черепа
действительно ставил этого обезьяночеловека точно на полпути между высшими
обезьянами и человеком. Поскольку бедро подтверждало прямохождение,
вертикальную позицию обезьяночеловека, Дюбуа заменил описательное видовое
определение: вместо Pithecanthropus alalus Hekkel он назвал его
Pithecanthropus erectus Dubois.

В этом случае трудно было бы говорить об имманентном движении науки.
Спонтанно дело шло в другую сторону, к элиминированию идеи
обезьяночеловека. Но кости яванского питекантропа наглядно демонстрировали
правоту именно Геккеля -- Фохта.

И вот началось перемалывание этого свидетельства из глубин
пятисоттысячелетнего прошлого на жерновах науки. Сейчас с почти полной
уверенностью можно сказать, что кости принадлежат женской особи, а открытый
много позже так называемый питекантроп IV -- значительно более массивный --
представляет собой мужскую особь. Объем мозга у того и у другого около 900
куб. см, что значительно ниже и неандертальской и человеческой нормы, хотя,
правда, самый нижний предел среди нормальных людей -- 800 куб. см.
Положение тела, безусловно, вертикальное, но, может быть, колени немного
согнуты. Зато в черепе удивительно ясно, значительно больше, чем у
неандертальца, выражены питекоидные (обезьяньи) черты строения.
Следовательно, и в архитектуре мозга. На нескольких зоологических
конгрессах кости питекантропа Дюбуа порознь ставились на своеобразное
голосование: столько-то голосов за отнесение данной кости (или ее части) к
человеку, столько-то -- к обезьяне, столько-то -- к промежуточному
существу. Итоги складывались разно, но по совокупности пришлось отдать
первенство "промежуточному существу", ибо данные за человека и обезьяну
явно аннигилировались. Дюбуа в 1894 г. опубликовал отчет об открытии
"переходной формы" между обезьяной и человеком, зато потом колебался,
возвращался то к мнению, что это всего лишь гиббон, то -- что это человек,
то опять -- промежуточное существо. Умер он в 1940 г. в убеждении, что его
первый диагноз был ошибкой: нет никакого промежуточного существа, а кости
-- частью гиббонов, частью человеческие.

Эта трагическая жизнь отразила кризис самой идеи. С того момента, как "его
величество факт" выступил в пользу догадки Геккеля -- Фохта, обнажилась
теоретическая незрелость этой догадки, тем более распространенного ее
понимания. Ведь примитивно было само представление, что искомое звено будет
по свойствам просто равномерной смесью признаков обезьяны и человека (да
еще принимая за эталон "обезьяны" ныне живущих антропоидов): если пропорции
приближаются к 50:50, значит, действительно переходная форма, от нее вниз
легко