форме", по точному
смыслу слов Маркса, не составляет "исключительного достояния человека", не
дает еще принципиального отличия предков человека от животного, поэтому он
и назван "животнообразным". Этот инстинктивный, первобытный,
животнообразный труд в принципе еще столь же отличен от сознательного,
целенаправленного труда архитектора, как и труд пчелы.

По мнению же идеалистов, сначала возникает творческий разум, мышление как
отличие человека от животного; затем мысль воплощается в труде, в орудиях
труда как своих материальных выражениях. А раз так, идеалист согласен,
чтобы все остальное в истории человечества объяснялось развитием орудий
труда. В таком случае глубоко материалистические положения Энгельса "труд
создал самого человека", "труд начинается с изготовления орудий"
приобретают совершенно иной смысл, ибо к ним неявно добавляют: а труд
всегда отличается от инстинктивной деятельности пчелы и любого животного
тем, что он предваряется в антропогенезе разумом, абстрактным мышлением.
Древнейшие орудия труда в таком случае оказываются "свидетельствами",
"проявлениями" того, что их создатель был существом мыслящим. Подобным
образом рассуждал, например, Л. Нуаре.

Отсюда ясно, что признание древнейших форм труда "животнообразными",
"инстинктивными" диктуется логикой материализма: только в этом случае тезис
о том, что "труд создал самого человека", имеет материалистический
характер, да и вообще, как выше сказано, логичен.

Ленин не потому говорил об "инстинктивном человеке" и "первобытном стаде",
что он излагал на основе тех или иных археологических данных какую-то
догадку, гипотезу, которую, скажем, новейшее изучение оседлости или
праворукости существа шелльской эпохи может опровергнуть (как думают
некоторые ученые), а потому, что иначе с точки зрения материалистического
мировоззрения и не может быть -- иначе от него пришлось бы отказаться. Так
рассуждал и Энгельс, теоретически предвосхищая открытие еще почти
неизвестного тогда раннего палеолита: "И хотя оно (это состояние. -- Б. П.)
длилось, вероятно, много тысячелетий, доказать его существование на
основании прямых свидетельств мы не можем; но, признав происхождение
человека из царства животных, необходимо допустить такое переходное
состояние" . Отдельные признаки, которыми Энгельс предположительно
характеризовал это состояние, не подтвердились, но неопровержимым остается
основной дух всего раздела о "низшей ступени дикости" -- подчеркивание
сходства предков современных людей на этой ступени с животными.

Итак, спор идет не о частностях. Либо человек начал с того, что "изобрел"
свои орудия труда, "наблюдая" природу, "открыв" некоторые ее свойства,
создав сначала в своем мышлении, идеально то, что потом, хотя бы и крайне
неуклюже, стала воплощать материально его рука. Либо его труд носил сначала
животнообразный, инстинктивный характер, оставаясь долгое время не более
как предпосылкой, возможностью труда в человеческом смысле, пока накопление
изменений в этой деятельности и преобразование самого субъекта труда не
привело к новому качеству -- второй сигнальной системе, обществу,
человеческому разуму. Цитированный выше раздел о процессе труда Маркс
начинает с определения труда в чисто естественном, материальном плане:
веществу природы человек сам противостоит как сила природы, труд есть
прежде всего процесс, совершающийся между человеком и природой, "обмен
веществ" между ними. Для того чтобы присвоить вещество природы в пригодной
для себя форме, человек приводит в движение принадлежащие его телу
естественные силы, т. е. тоже вещество природы. Таков и логический и
исторический исходный пункт. Только в ходе этого материального воздействия
на внешнюю природу предок человека постепенно меняет и свою собственную
природу: в последней сначала еще только "дремлет" потенциальная возможность
превращения его в существо какого-то нового качества, отличное от остальной
природы; но рано или поздно игра естественных сил, говорит Маркс,
подчиняется власти специально человеческой, т. е. общественным
закономерностям, и труд становится сознательным трудом. В таком контексте
Маркс и отмечает, что не будет в данной работе рассматривать "первых
животнообразных инстинктивных форм труда", а берет его уже в такой форме,
"в которой он составляет исключительное достояние человека". Для этой формы
характерно подчинение воли работника той или иной сознательной цели как
закону. Эта целенаправленная воля необходима тем более, чем менее труд
увлекает сам по себе, т. е. чем менее он схож с животнообразным трудом --
игрой естественных сил.

Так, согласно историческому материализму, в процессе труда изменилась сама
природа человека; создав же человека, создав общество, труд тем самым
изменил и свою природу.

Итак, до возникновения общества прошли сотни тысяч лет, в течение которых
доисторический предок человека трудился, но труд его еще носил
животнообразный характер. Это был долгий путь от "примитивной организации
стада обезьян, берущих палки", до состояния "людей, объединенных в клановые
(т. е. в родовые, наидревнейшие. -- Б. П.) общества..." .

Энгельс пишет, что от начала труда прошел огромный период, "прежде чем
первый камень при помощи человеческой руки был превращен в нож". При этом
он имел в виду данные этнографов о живущих на земле народах, пользующихся
еще каменными ножами, что явствует и из упоминания им в других местах о
"каменных ножах" у огнеземельцев и их употреблении в обрядах у других
народов. Он подчеркивал этим примером, что даже самые примитивные орудия
современного человека бесконечно далеки от тех, какими пользовался его
обезьяноподобный предок.

Как не понять, что сопоставление, данное Энгельсом, имеет целью показать
именно тот результат, к которому привел человека труд, а вовсе не исходный
пункт этого процесса. В исходном пункте -- обезьянья рука, выполняющая
примитивнейший труд, в результате -- человеческая рука, вооруженная
каменным ножом и другими, все более усложняющимися орудиями, как и
возможностью создавать творения скульптуры, музыки и т. д.

Маркс подчеркивал, что производство и употребление орудий являются
специфическим достоянием человека, но при этом считал нужным оговорить,
что, хотя в несоизмеримой степени и с иным качественным значением,
некоторые виды животных все же создают и употребляют орудия. То же отмечал
Энгельс: "И животные в более узком смысле слова имеют орудия, но лишь в
виде (правильнее перевести -- в качестве. -- Б. П.) членов своего тела:
муравей, пчела, бобр..." . Роль орудий у животных, правда, не идет ни в
какое сравнение с их значением и развитием у человека. Если, однако, мы не
хотим, чтобы за словами "труд создал самого человека" могло укрываться
представление об идеях, творческой мысли человека, проявившихся в
возникновении труда, в изобретении орудий, мы должны всячески подчеркнуть
эти замечания Маркса и Энгельса о том, что, хотя и в зародышевой форме, в
узком смысле орудия и труд были у животных до возникновения человека. Что
значит: животные имеют орудия лишь в качестве членов своего тела? Энгельс
не случайно назвал пчелу, а не жука, бобра, а не зайца, вообще он писал не
просто о животных, а о некоторых видах. Известно также, что о
животнообразном труде пчелы писал Маркс, указывая не на ее жало, а на ее
восковые ячейки. Не представляет труда объяснить, почему Энгельс выбрал
именно муравьев, пчел и бобров: об их сооружениях много написано. Эти виды
создают искусственные, т. е. предварительно обработанные, комплексы
предметов, помещаемые между ними и средой (муравейники, соты,
гидротехнические сооружения). Данные виды пользуются этими искусственными
изделиями как раз в качестве членов своего тела, т. е. это
"экзосоматические органы". Изготовление и употребление их является
инстинктом данного вида. Это сложный наследственный безусловный рефлекс.
Список видов, имеющих орудия, хотя число таких видов в общем весьма
невелико, конечно, не исчерпывается тремя наиболее популярными примерами,
приведенными Энгельсом.

Возьмем такой пример: дятел не мог бы раздалбливать еловые и сосновые
шишки, держа их в лапах; сначала он выдалбливает в толстой ветви
углубление, в которое, как в станочек, вставляет шишку, причем благодаря
конусообразности такого желобка или углубления может использовать его для
тысяч шишек разных калибров. Здесь налицо все признаки искусственного
орудия. Мышка-малютка берет листок, разрезает его на тонкие ленточки,
особыми движениями создает из них плетеный кошелек, служащий затем основой
для висячего гнезда, набитого мягким материалом. Примеры из области
строительства гнезд, нор, берлог, заслонов более обильны. Паутина паука
представляет собой настоящее орудие охоты. Хорошо известны "хатки", плотины
и каналы бобров. Бобры валят деревья, перегрызая стволы внизу, очищают их
от ветвей, разгрызают на куски и из этого материала, сплавляемого по воде
(иногда по специально вырытым для этого узким каналам), а также из
сгребаемого песка, ила и мелких ветвей строят на берегах сложные
многокамерные жилища с подводными и надводными выходами. Для удержания воды
в реке на одном уровне служат плотины, опирающиеся на вертикальные сваи и
достигающие в длину до 600 метров, которые бобры располагают в зависимости
от особенностей течения и местности -- то поперек реки, то в форме дуги, то
с выступающим в середине углом. Иногда эта деятельность бобров совершенно
преобразует лесную речку, превращая ее в цепь прудов. Подобные примеры
давно описаны зоологией. Большое внимание привлекли данные (Н. Н.
Ладыгина-Коте, Г. Ф. Хрустов) об искусственных подправках, улучшениях,
выпрямлении палочек, которыми шимпанзе пользуется для извлечения пищи из
полых предметов.

Словом, животные могут и расчленять элементы окружающей природы, и
соединять их по-новому, и противопоставлять одни элементы природы другим.
Во всем этом нельзя видеть абсолютную специфику человеческих орудий. Ни
геометрическая правильность, фиксированность формы орудий, ни, напротив, их
известная вариабельность, приспособление стереотипа к особенностям
наличного материала и условиям среды не дают оснований для домысла о
наличии у животных абстрактных понятий, творческой мысли. Первобытная
мифология заключает, что раз бобры так умело строят, следовательно, они
обладают человеческим разумом и душой. Наука отбрасывает такую логику. Хоть
пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых архитекторов,
это вовсе не свидетельствует о наличии у нее специфически человеческого
мышления. Древнейшие искусственно оббитые нижнепалеолитические кремни, в
большинстве имеющие случайную, атипическую форму, далеко уступают в
совершенстве восковым ячейкам пчелы. Тем не менее А. Я. Брюсов видел
важнейший аргумент против применения к нижнему палеолиту понятий "стадо" и
"обезьянолюди" в умозаключении, что, раз были искусственно сделанные
орудия, следовательно, передавался из поколения в поколение
"производственный опыт", существовала членораздельная речь, а значит, были
и абстрактные понятия.

Высказывалось также мнение, будто сам факт искусственного изготовления
орудий уже говорит о некотором уровне "сознательного планирования" предком
человека своей деятельности, так как он должен был "отвлекаться" от
непосредственного воздействия предметов, от непосредственной цели --
добывания пищи -- и устремлять свои усилия на создание того, что только
впоследствии должно послужить средством ее обеспечения . Однако такая
степень "отвлечения" доступна и любому виду животных, изготовляющих
указанные зародышевые формы орудий, строящих гнезда, создающих запасы и т.
д. У них только иногда наблюдается своеобразная утеря связи этой
инстинктивной деятельности с конечной целью: например, бобры подчас валят
гораздо больше деревьев, чем им нужно, и оставляют их на месте. Можно
думать, что этим объясняются и известные археологам скопления тысяч
заготовленных, но, видимо, не использованных нижнепалеолитических каменных
орудий (например, стоянка Эт-Табун).

Важнейшим признаком, отличающим орудия человека от орудий животных, служит
факт развития, изменения орудий у человека при неизменности его как
биологического вида. Те виды животных, которые изготовляют или употребляют
какое-либо орудие, срощены с ним, как улитка с раковиной; у общественного
же человека-неоантропа возникновение все новых орудий, а тем самым и все
новых приемов труда не связано ни с какими анатомо-морфологическими
изменениями или возникновением новых наследственных инстинктов (безусловных
рефлексов). Антрополог Я. Я. Рогинский убедительно показал, что этот
признак налицо только с появлением человека современного типа -- Homo
sapiens; изменения, происходившие в палеолите до кроманьонца, говорит он,
"в целом были неразрывно связаны с ходом формирования самого человека, с
процессом человеческой эволюции, все же последующие изменения в истории
общества никакого отношения к биологическим закономерностям не имели" , т.
е. не требовали перестройки анатомии и физиологии человека.

Безграничная изменчивость средств труда при полной неизменности вида со
времени оформления Homo sapiens -- свидетельство решающего качественного
скачка, возникновения общества. Пассивное приспособление к природе
сменяется активным воздействием на нее, господством над ней в смысле
создания все новых источников питания и средств существования. Энгельс
отмечал. что стадо обезьян или коз, съев наличный корм, вынуждено или
вымирать, или начать биологически перестраиваться. "Это "хищническое
хозяйство" животных играет Хважную роль в процессе постепенного изменения
видов, так как оно заставляет их приспособляться к новым, необычным для них
родам пищи..." . Постоянное развитие средств, в том числе орудий труда, --
условие, объясняющее неизменность вида Homo sapiens, так как оно сняло
действие закона естественного отбора, законов биологической эволюции.
Только с того времени, когда орудия изменяются, а вид стабилизируется,
можно говорить о производстве в собственном смысле -- об общественном
производстве.

Итак, орудия животных неизменно присущи данному виду, а орудия человека
имеют историю, развиваются. Однако и эту истину можно довести до
логического абсурда, если понятие неизменности орудий у животных берется
безотносительно: 1) к вопросу об анатомо-морфологических изменениях самого
вида или внутри его, 2) к вопросу об изменениях его экологических условий.
Виды и разновидности муравьев строят разные типы и вариации муравейников;
если бы муравейники геологического прошлого уцелели в слоях земли, можно
было бы установить постепенную эволюцию, смену типов муравейников. На
протяжении нижнего и среднего палеолита менялись не только орудия, за это
время в организме, в морфологии троглодитид сдвиги и изменения происходили
более интенсивно, чем в их орудиях. Конечно, вовсе не обязательно, чтобы
связь между морфологическими изменениями и изменениями тех или иных
инстинктов поведения носила строго автоматический характер, -- эта связь
констатируется биологией лишь в крупных масштабах эволюции. Можно ли
безоговорочно утверждать, что ульи пчел, плотины бобров неизменны, пока
неизменен вид? Мы указали на варианты плотин бобров, зависящие, между
прочим, от быстроты течения рек. Но мы можем представить себе, что течение
ускоряется на протяжении длительной эпохи, и в таком случае окажется, что
бобры сменили первый тип плотин на второй, затем второй -- на третий, т. е.
в известном смысле "совершенствовали" свои сооружения. Вот другой пример.
Один знакомый Уоллеса в юности отнес в музей одно из обычных в его городе
ласточкиных гнезд. Вернувшись на родину через 40 лет, он обнаружил, что
птицы за это время стали строить гнезда другой формы, по его мнению, более
"совершенные"; хотя ему показалось, что это изменение. даже обогнало
прогресс городской архитектуры, несомненно, что именно какие-то свойства
городских домов, например, штукатурка, потребовали быстрой смены типа
гнезда, может быть, отбора лишь одного варианта из числа доступных этим
птицам.

Если так, вправе ли мы скидывать со счетов специфику ледниковой эпохи, в
которой жили и развивались ископаемые троглодитиды? На протяжении
четвертичного периода имело место несколько глубоких изменений
географической среды -- климата, флоры, фауны. Исторический материализм
учит нас не считать географическую среду главной причиной общественных
изменений, поскольку последние происходят гораздо быстрее изменений
географической среды, обычно даже при ее полной неизменности. Иное дело
"история" троглодитид в четвертичный период: их орудия менялись отнюдь не
быстрее, чем менялась их географическая среда.

Да, их орудия, например орудия археоантропов, не оставались неизменными на
протяжении всей шелльской эпохи: раннешелльские рубила отличимы от
позднешелльских, не говоря уже об отчетливых различиях на протяжении
ашельской эпохи. Но все это не опровергает, а лишь конкретизирует наше
представление о дообщественной природе шелльцев и ашельцев: они
существовали в такую биологическую эпоху, когда глубокие сдвиги в природе
снова и снова не только в коренных чертах, но и в более детальных нарушали
их "экологическую нишу". На древнейших этапах большинство этих тонко
приспособленных к трупоядению существ каждый раз при таких сдвигах
вымирало; приспособление оставшихся шло как по линии морфологической
эволюции, так и по линии модификации того специфического приспособления в
виде каменных орудий, которое они посредством имитационного механизма
получили в наследие от предыдущей ступени. Нельзя утверждать, что эти
модификации во всех отношениях неизменно означают техническое
"совершенствование": мы наблюдаем и регрессы в некоторых отношениях, утрату
отдельных, с нашей точки зрения, ценных приемов обработки камня.

Но чрезвычайно важно, что в течение плейстоцена модификации приемов
обработки камня становятся все более частыми, темп их нарастает, хотя в
абсолютных величинах интервалы все равно остаются грандиозно большими. Вряд
ли это нарастание темпа можно объяснить только ускоряющимся ритмом
оледенении (или плювиальных периодов), как и ритмом смены фаунистических
комплексов. Вероятно, тут есть и другая причина: каждая новая модификация
этих приемов, очевидно, все более мешала глубокому наследственному
закреплению данной инстинктивной формы поведения, т. е. все более облегчала
возможность следующей модификации уже без вымирания большинства особей.
Ледниковый периода шаг за шагом расшатал прежде неразрывную связь эволюции
орудий с эволюцией вида; в результате этого к концу его сложилась
возможность эволюции орудий при неизменности вида. Но только возникновение
общества окончательно превратило эту возможность в действительность.
Общество дало толчок эволюции орудий при неизменности не только вида, но и
среды. Итак, логика материализма требует признания, что первоначально труд,
"создавший самого человека", был не плодом сознания, творческой мысли
предка человека, а животнообразным, инстинктивным трудом, что древнейшие
орудия труда существовали еще "в качестве органов его тела". "Инстинктивный
человек" -- это двуногое неговорящее существо между обезьяной и человеком,
обезьяночеловек в смысле прямохождения, плотоядения и т. д., т. е.
животное, принадлежащее к семейству троглодитид.

"Скачок" от обезьяны к человеку необъясним, мистичен, если имеется в виду
обезьяна, ничем существенным не отличающаяся, скажем, от шимпанзе и
гориллы, не имеющая сколько-нибудь значительных накопленных предпосылок для
скачка: прямохождения, привычки к мясной пище, пользования зародышевыми
орудиями, высокоразвитой высшей нервной деятельности. Напротив, скачок
понятен, если речь идет о происхождении человека от троглодитид,
представляющих собой своеобразное, в известном смысле очень
специализированное семейство, развившееся из антропоморфных обезьян
третичного периода. Но его представители, даже высшие, еще не обладают
общественной