ствия на все виды, на всех особей. Палеоантроп прежде всего укрывался
от опасных видов тем, что использовал их природных антагонистов и
конкурентов, стимулируя их враждебность и разобщение. Если в верхнем
палеолите человек углубил антагонизм двух разновидностей волков -- ныне
дикого и предка собаки, а вместе с тем этого последнего со всеми другими
хищниками, то от данного явления анализ может нисходить в глубь времен.
Так, гиена отгоняла других от своей норы, и палеоантроп в какой-то мере,
найдя те или иные успешно воздействующие на нее сигналы, был в некоторой
безопасности "за ее спиной", по крайней мере пока находился в соседстве с
ней. Впрочем, во множестве случаев это средство не годилось и приходилось
больше рассчитывать на преимущество, которое давали собственные цепкие
руки, -- отсюда пристрастие и археоантропов и палеоантропов к обрывам,
отвесным берегам и т. п. Но, возвращаясь к антагонизмам среди окружавших их
животных, надо учесть не только антагонизмы между видами, но, может быть,
еще больше -- между индивидами. Широко известно, как сложны разделы
охотничьих участков между особями того же хищного вида; "пристроившись" к
одному, уже можно было не опасаться соседних.

В пользу самой возможности такого "сожительства" говорят разные данные
полевых зоологов. Установление контактности исследователя с тем или иным
хищным животным, даже на простом условнорефлекторном уровне, оказывается
возможным. Так, в южнотаежном сибирском заповеднике "Столбы" сотрудница
метеостанции настолько приручила одну из страшных хищниц -- рысь, что та на
зов своей "хозяйки" выбегает из чащи и сопровождает в экскурсиях по лесу не
только ее, но и ее гостей . Опубликованы данные натуралистов о безопасном
длительном проживании их и относительном контакте среди медведей, среди
волков . Этот результат достигается только длительным и осторожным
общением, однако высшая нервная деятельность человека неизменно берет верх.
Кажется, особенно легко устанавливаются отношения полуприрученности с
ирбисом (снежным барсом), который, впрочем, и вообще никогда не нападает на
человека.

Попутно скажем, что в природе нет "диких" животных (ни хищных, ни
травоядных) в обыденном смысле слова: в некоторых местах Африки непуганые
животные разных видов, движимые ориентировочным инстинктом, приближаются к
человеку, если только нет резких движений, которые вызовут иную реакцию --
пассивно-оборонительную, т. е. бегство. Но в этом случае отрицательным
раздражителем является не сам человек, а необычное резкое движение, хотя бы
оно исходило и не от человека: если нет сильного ветра, заставляющего
двигаться ветви и траву, животное убегает просто от какого-нибудь
"необъяснимого" шевеления, способного таить опасность. Что касается
хищников, нападение их на человека вообще мало характерно. Оно наблюдается
там и со стороны тех видов, где имеет место постоянная охота, т. е. человек
представляет опасность. Конечно, бывают особи-людоеды. Однако, как
мало-мальски регулярная добыча, человек не только сейчас нигде не входит в
нормальный пищевой рацион хищника, но и не входил на памяти истории, такие
факты в биологии хищников всегда представляли отклонения от нормы. Надо
только уметь обращаться с диким животным на воле, говорят натуралисты.
Несмотря на зрелищную эффектность дрессировки хищников, она для биолога
свидетельствует об их врожденной совместимости с человеком.

В отношениях человека с животными и в настоящее время дело отнюдь не
сводится простой противоположности: дикие и домашние животные. Надо
пользоваться и такими понятиями, как непуганость, полуприрученность и
прирученность -- по отношению к животным, которых искусственный отбор
отнюдь не преобразовал в специальные одомашненные виды. Полуприрученными и
прирученными являются, конечно, не виды, а индивиды, особи, в лучшем случае
отдельные стада или стаи. Эта прирученность оказывается индивидуальным
признаком, несколько противопоставляющим данного индивида (например, данную
рысь в приведенном примере) прочим особям того же вида. Большее или меньшее
приручение не индивидов, а стад (кабанов) или стай (волков) предполагают в
мезолите. Одомашнением же называется возникновение новых видов, и оно
датируется в основном временем неолита и позже. В настоящий момент в поле
нашего зрения попадает как раз не видообразование, а диапазон явлений от
непуганости до прирученности или, если угодно, симбиотичности, но не в
экологическом смысле, а на уровне нейрофизиологических взаимодействий.

Впрочем, как проведешь жесткую границу между биологической взаимной пользой
и нейрофизиологической адаптацией между индивидами разных видов? Лишь
недавно выяснилось, что подчас бабуин в Африке выступал как бы в роли
пастуха в стадах некоторых парнокопытных. Обезьяна издавала предупреждающие
крики при возникновении опасности, подтаскивала заблудившихся детенышей при
беспокойном крике самок в стаде, но зато, видимо, сама поедала их
ослабевших или больных детенышей, можно предположить, что иногда и сосала
молоко. Готтентоты издавна дрессируют отдельных бабуинов, используя их
инстинкты и превращая в неплохих "пастухов" козьих стад.

По такому образцу мы можем представить кое-что и во взаимоотношениях
ископаемых троглодитид со стадами травоядных. Если не усматривать предвзято
в доисторическом прошлом обязательно войну нашего предка со всем животным
миром, то откроется широчайшее поле для реконструкции его необычайно тесной
и бескровной . связи с этим миром. Это, а не версия об охоте, важнейшая
сторона процесса, который приведет его к порогу очеловечения. Даже в памяти
первых европейских переселенцев в Южную Америку запечатлелось явление
обитания вместе с семьями индейцев большого числа практически бесполезных
разнообразнейших прирученных животных. Но тогда эти нравы и сцены, конечно,
были не более чем реликтом.

В распоряжении биологической науки есть своеобразное средство для
распознания, с представителями каких животных видов троглодитиды ранее
всего и полнее всего находились в мирных взаимосвязях, во взаимном
"приручении". Этим средством познания далекого прошлого ледниковой эпохи
является удивительный факт весьма разной степени приручаемости и
дрессируемости современных зверей и птиц разных видов. Конечно, правы те,
кто утверждает, что разумное применение методики условнорефлекторной
адаптации всегда дает некоторый положительный результат. Но бесспорно и то,
что дрессировщикам в весьма разной степени удается нащупать у того или
иного вида врожденную готовность к восприятию "антропического фактора" их
поведения. По-видимому, практический опыт всякого рода зоопарков, зверинцев
и цирков свидетельствует о худшей в общем приручаемости диких видов
животных Нового Света (где не было ископаемых троглодитид) по сравнению с
животными Старого Света. Вероятно, можно было бы построить целую иерархию
всех животных по степени их на- / следственной приспособленности
воспринимать тормозные или направляющие команды человека. Любопытно, что
хищники Старого Света займут в этой иерархии далеко не последние места, а,
скажем, гиены окажутся одним из самых "легких" объектов для цирковых
дрессировщиков. Со временем с этой палеоэтологической точки зрения ученые
рассмотрят и -- ныне сенсационную -- высокую дрессируемость дельфинов. Во
всяком случае это очень перспективная научная дисциплина: восстановление
ближайшей зоологической среды палеоантропов по коэффициенту дрессируемости
и тем самым синантропичности всяческих видов животных, филогенетически
восходящих к плейстоцену.

Если постараться представить себе, как это полуприручение и приручение
могло протекать на практике, надо выдвинуть на первое место общение
палеоантропа с детенышами животных, может быть, похищение их и
вскармливание. Именно лабильность и адаптивность нервной деятельности в
раннем онтогенезе животных представляли палеоантропу колоссальное
многообразие и могущество средств их "воспитания". Для многих инстинктов в
раннем онтогенезе еще не включены "пусковые механизмы", например подражание
взрослым особям своего вида; поэтому эти инстинкты в раннем детстве могут
быть полностью или частично угашены. С другой стороны, как мы уже знаем,
имитативность особенно сильно действует в раннем возрасте. А став
взрослыми, эти хорошо прирученные особи сохраняли, естественно,
контактность, тормозимость, редуцированность некоторых инстинктов и могли
служить буфером между себе подобными и палеоантропами.

Все сказанное -- лишь подступ к проблеме: вскрыв явление и механизм
интердикции (см. гл. 5, разд. VI), следует ли сразу переходить к зачаткам
второй сигнальной системы в общении между людьми или нужен данный
посредствующий блок -- ив эволюционно-биологическом и в
нейрофизиологическом смысле. Второе вероятно, но сегодня мы можем только
предположительно говорить об этом и указать разрозненные симптомы из разных
сфер знания, свидетельствующие в пользу возможного появления в будущем
цельной концепции.

В современной человеческой речи в отличие от звуков, издаваемых животными,
господствуют звуки, производимые струей выдыхаемого воздуха; животные,
напротив, как правило, используют вдыхаемую струю. Но человек все же
использует и этот прием "инспираторных" шумов. Я имею в виду не то
исключение из общего правила, что в языках бушменов и готтентотов налицо
немного инспираторных, в том числе щелкающих, звуков, подобных звукам
подзывания животных, чмокания и т. п. Но дело в том, что и во всех
человеческих языках такие инспираторные звуки используются в качестве
междометий или в обращении к животным. Это дает основание считать такие
звуки остатком древнейшей стадии . Следующий логический шаг, может быть, и
ведет к представлению, что древнейшая "звуковая речь" адресовалась не от
человека к человеку, а от человека (точнее -- его предка) ко всевозможным
иным животным. Ныне в обращении с животными мы употребляем не только эти
оставшиеся от прошлого вдыхательные звуки, но и особые интонации,
недопустимые по отношению к людям.

Наряду с такими частными звуками и интонациями замечено вообще явление
реакции всевозможных животных на сам звук человеческого голоса -- будь то
речь или пение. Индейский писатель-натуралист канадец Вэша Куоннезин (Серая
Сова) описал, как шаг за шагом он выработал некое специальное слово,
произносившееся с одной и той же интонацией на определенной высоте звука.
Автор пишет, что это слово приобрело "магическую силу" над зверями -- оно
их успокаивало, освобождало от тревоги. Если при его неожиданном появлении
на виду у белок, мускусных крыс, бобров, лосей или при любом необычном
звуке все они тревожно замирали, "словно каменные изваяния", то стоило
произнести это уже привычное им всем слово (хоть звуки его были чужды
зверям от природы), -- все они, как один, оживали и продолжали прерванную
жизнедеятельность .

Никак невозможно утверждать, что миф о пении Орфея, зачаровывавшем всех
птиц и зверей, отразил какую-нибудь реальность. Но вот наблюдения из моего
личного, куда более скромного опыта: когда я пел в лесу для собственного
удовольствия, не раз птицы поднимали галдеж; когда однажды запел вблизи
лошади, она ответила ржанием; когда пел в присутствии собаки
(эрдельтерьер), она интенсивно подвывала. Интересно, что в особенности эти
подражательные звуки вызывали самые высокие тона моего голоса.

Некоторым людям свойственно умение подражать голосам разных животных. Но
лишь единожды был описан, а именно голландским врачом Тульпом в XVII в.,
"блеющий юноша", не обладавший ни в малой степени человеческой речью, но
приспособившийся к блеянию, поскольку он вырос среди диких овец в горах
Ирландии. Однако описание Тульпом особенностей морфологии его черепа делает
более вероятным то, на первый взгляд совершенно невероятное, предположение,
что это был вовсе не человек, а реликтовый палеоантроп. Если так, он мог
"разговаривать" с животными, но еще не с людьми.

Все это -- разрозненные клочки, которые невозможно пока соединить даже в
сколько-нибудь цельную гипотезу. Пока назовем это лишь допущением. Подражая
видовым голосам животных, в немалой части представлявшим собой неадекватные
рефлексы, палеоантроп был вооружен сильным и небывалым оружием: он вызывал
их имитативно-интердиктивную реакцию. В своем еще нечеловеческом горле он
собрал голоса всех животных раньше, чем обрел свой специфический
членораздельный голос. Итак, если наши реконструкции и допущения
справедливы, палеоантроп занял совсем особое место в мире животных. Этот
эврибионт, даже убиквист, т. е. обитатель неограниченно разнообразных
биотопов, был абсолютно безопасен для всех зверей и птиц, ибо он никого не
убивал. Но зато он как бы отразил в себе этот многоликий и многоголосый мир
и смог в какой-то мере управлять поведением его представителей благодаря
опоре на описанные выше механизмы высшей нервной деятельности.

II. Некоторые механизмы нейросигнального взаимодействия между особями и
популяциями палеоантропов

Социальная психология как наука будет неполна, ибо не сможет вести нас в
глубины истории и доистории, пока не включит в себя асоциальную психологию.
Последняя должна состоять, очевидно, из двух разделов: а) криминальная
психология (психология преступлений), б) патологическая психология
(психопатология). Но криминальную психологию нам придется отложить: слишком
много изменялось в истории в представлениях о "норме" и "преступлении".
Революционер считался (и в капиталистических странах считается)
преступником, его казнили, или ссылали, или держали в заключении. Джордано
Бруно тоже был казнен как преступник. "Подрывные" мысли преследовались как
преступление, хотя в другую эпоху они же вознесены как величайшая
общественная ценность. Как показал французский исследователь Фуко, еще в
XVII и XVIII вв. во Франции преступники и умалишенные содержались в одном
заведении, так как сводились к некоему общему социальному знаменателю --
ненормальному поведению , иными словами, нарушению принятых в данном
обществе и в данное время норм социального поведения. Но мы обратим главное
внимание на психопатологию как еще один источник, способный вести
исследователя в глубины той дивергенции, с которой пошел род людской.

Психическое заболевание не установлено, пока нет ненормального поведения.
Что же такое ненормальное поведение в самом широком обобщении? Это не те
или иные действия, а невозможность их корректировать извне, т. е. привести
в соответствие с требованиями среды или отдельных людей. Следовательно,
ненормальность с точки зрения психологии -- это невнушаемость. Такое V
определение справедливо для любого общества, для любой эпохи. Что именно
внушается, какие именно нормы поведения, речи и мышления -- это исторически
изменчиво. Но психическая болезнь состоит в нарушении элементарных
механизмов, с помощью которых вообще люди подвергаются суггестии со стороны
других людей (исключение составляют слабая олигофрения, т. е. дебильность,
и микроцефалия, при которых внушаемость, напротив, гипертрофирована).

Болезнь ли это в точном смысле слова, т. е. имеются ли нервно-мозговые
нарушения во всех случаях отклонения человека от нормального диапазона
внушаемости? Еще сравнительно недавно все психические заболевания делили на
две группы: органические и функциональные (чисто духовные). Только у первых
поддавались наблюдению и определению те или иные нарушения в
нервно-мозговом субстрате. Сюда относятся опухоли, повреждения
кровоснабжения мозга, инфекции, интоксикации, травмы, врожденные аномалии
морфологии мозга, нейрогистологические изменения. Функциональные же
заболевания представлялись бестелесными. По поводу них возможны были
философско-психологические спекуляции.

Но вот стена, разделявшая эти две группы, была пробита. Роль тарана пала на
фармакологию: оказалось возможным "средствами химии лечить дух" . Вернее,
химия не лечит сам корень болезни, а компенсирует нечто, порождающее
ненормальное поведение, подобно тому как издавна компенсируют близорукость
и дальнозоркость с помощью очков или -- с более недавнего времени -- диабет
с помощью инсулина. Но это "нечто", подправляемое химией, будет выглядеть
как некоторое число разных явлений, пока мы не сумеем свести его к единому
явлению -- к проблеме внушения.

Однако, прежде чем прийти к такому обобщению, нужно сделать другой очень
важный вывод из великих фармакологических побед над "нематериальными"
психическими процессами. Раз химическими средствами можно воздействовать на
самые различные формы ненормального поведения (как и обратно -- делать
поведение ненормальным), значит, непосредственная причина во всех этих
случаях -- нарушения в химизмах, в обменных процессах, осуществляемых
тканями мозга. Но тем самым рушится принципиальное отличие от "органических
заболеваний": химические процессы и их изменения и нарушения -- это не
менее органическое, т. е. "телесное", явление, чем поражения кровеносных
сосудов головного мозга или структур нервных тканей.

Более того, сходство и даже общность многих симптомов при "органических" и
"функциональных" психических болезнях заставляет считать, что и все
структурно-морфологические изменения при "органических" болезнях ведут к
ненормальному поведению больного через посредствующий механизм нарушения
обмена веществ, т. е. через вызываемые ими сдвиги в химии тканей мозга
(гистохимии). Таким образом, бурные успехи технологии фармакологических
средств дали в руки психиатров возможность не только подлечивать
психические болезни, но и доказать, что это бесспорно материальные
нарушения, ибо то, что можно снимать введением в организм тех или иных
химических веществ, несомненно, порождено отсутствием или недостатком в
организме этих веществ (или иных, действующих аналогично).

Но речь идет не об одном веществе, а о весьма разных в том числе даже
противоположных по своему действию. Так, например, одна группа медикаментов
снижает неумеренную, буйную психическую активность, успокаивает, а в
больших длительных дозах угнетает, приводит к депрессии, сонливости и
летаргии. Другая же группа преодолевает психическую пассивность, унылость,
меланхолию, депрессию, но при больших длительных дозах превращает
недоактивность в сверхактивность, подавленность -- в буйство. Одни
химические агенты корректируют чрезмерную активность, другие --
недостаточную. Есть и более специальные медикаменты.

Что же объединяет все эти разные явления? Только то, что и повышенная и
пониженная активность делают человека в той или иной мере неконтактным и
асоциабильным. Это значит, что окружающие не могут в должной мере влиять на
его поведение. Вот почему медикаментозная терапия (химиотерапия) - всегда
сочетается врачами с психотерапией, в том числе с мягким, заботливым
обращением, восстанавливающим разрушенные или недостающие мостки
контактности и открывающим дорогу внушению в широком смысле (в том числе,
если надо, и гипнотическому). Неконтактность -- это и есть броня,
закрывающая психотика от внушения окружающих. Неконтактность тождественна
невнушаемости. И в самом деле, эту функцию в равной мере выполняют обе
противоположные аномалии: если психотик сверхактивен, он заблокирован от
воздействия слов и поступков других собственными маниями (стойкими
самовнушениями), бурной двигательной активностью или, наоборот, кататонией,
которые невозможно перебить никаким внушаемым, т. е. требуемым,
рекомендуемым, испрашиваемым, действием; если психотик слабоактивен, он
заблокирован от воздействия слов и поступков других своей нереактивностью,
депрессивностью, дремотой. Оба противоположных фильтра схожи, так как в
равной мере не пропускают тех же самых воздействий внушения: один --
неукротимость, другой -- недоступность. Иными словами, оба характеризуются
неполной проницаемостью или даже непроницаемостью для специально
антропических раздражителей. Один -- маниакальное упорство, другой --
капризность. Следовательно, нормальный человек, т. е. поддающийся и
подвергае