л себе с помощью
нейросигнального механизма интердикции (о ней речь пойдет ниже, в разделе
Физиология) уникальные симбиотические отношения с многочисленными
хищниками, травоядными и даже с птицами. Возможность использования в пищу
биомассы умерших естественной смертью или умерщвленных хищниками животных
была обеспечена жестким инстинктом, не позволявшим ему кого-либо убивать.

"И вот вместе с критическим сокращением достающейся им биомассы они должны
были вступать в соперничество с хищниками в том смысле, что все же начать
кого-то убивать. Но как совместить два столь противоположных инстинкта: "не
убей" и "убей"?

Судя по многим данным, природа подсказала [...] узкую тропу (которая,
однако, в дальнейшем вывела эволюцию на небывалую дорогу). Решение
биологического парадокса состояло в том, что инстинкт не запрещал им
убивать представителей своего собственного вида. [...] Экологическая щель,
какая оставалась для самоспасения у обреченного природой на гибель
специализированного вида двуногих приматов, всеядных по натуре, но
трупоядных по основному биологическому профилю, состояла в том, чтобы
использовать часть своей популяции как самовоспроизводящийся кормовой
источник. Нечто, отдаленно подобное такому явлению, небезызвестно в
зоологии. Оно называется адельфофагией ("поеданием собратьев"), подчас
достигающей у некоторых видов более или менее заметного характера, хотя все
же никогда не становящейся основным или одним из основных источников
питания."

Проанализировав многочисленные данные зоологии о случаях адельфофагии, а
также археологические данные, свидетельствующие о попытках палеоантропа
встать на этот путь, Поршнев приходит к выводу:

"Выходом из противоречий оказалось лишь расщепление самого вида
палеоантропов на два вида. От прежнего вида сравнительно быстро и бурно
откололся новый, становившийся экологической противоположностью. Если
палеоантропы не убивали никого кроме подобных себе, то неоантропы
представили собой инверсию: по мере превращения в охотников они не убивали
именно палеоантропов. Они сначала отличаются от прочих троглодитов тем, что
не убивают этих прочих троглодитов. А много, много позже, отшнуровавшись от
троглодитов, они уже не только убивали последних, как всяких иных животных,
как "нелюдей", но и убивали подобных себе, то есть неоантропов, всякий раз
с мотивом, что те - не вполне люди, скорее ближе к "нелюдям" (преступники,
чужаки, иноверцы)".

Анализ данных зоологии (начиная с Дарвина) о различных формах
видообразования приводит Поршнева к выводу о своеобразном "стихийном
искусственном" отборе, лежащем в основе дивергенции:

"Вполне "бессознательным" и стихийным интенсивным отбором палеоантропы и
выделили из своих рядов особые популяции, ставшие затем особым видом.
Обособляемая от скрещивания форма, видимо, отвечала прежде всего требованию
податливости на интердикцию. Это были "большелобые" . У них вполне
удавалось подавлять импульс убивать палеоантропов. Но последние могли
поедать часть их приплода. "Большелобых" можно было побудить также
пересилить инстинкт "не убивать", то есть побудить убивать для
палеоантропов как "выкуп" разных животных, поначалу хотя бы больных и
ослабевших, вдобавок к прежним источникам мясной пищи. Одним из симптомов
для стихийного отбора служила, вероятно, безволосость их тела, вследствие
чего весь окрестный животный мир мог зримо дифференцировать их от волосатых
- безвредных и безопасных - палеоантропов.

Этот процесс невозможно эмпирически описать, так как ископаемые данные
бедны, его можно реконструировать только ретроспективным анализом более
поздних явлений культуры - раскручивая их вспять, восходя к утраченным
начальным звеньям. Мы примем как методологическую посылку представление,
что развитие культуры не продолжает, а отрицает и всячески преобразует то,
что люди оставили за порогом истории. В частности, весь огромный комплекс
явлений, относящихся к разновидностям погребальных культов, то есть
бесконечно многообразного обращения с трупами собратьев и соплеменников,
является отрицанием и запрещением повадок палеоантропов. Люди разных
исторических эпох и культур всячески "хоронили", то есть уберегали, прятали
покойников, что делало невозможным их съедение. Исключением, которое, может
быть, как раз восходит к интересующему нас перелому, является оставление
покойников специально на поедание "дэвам" в древней дозороастрийской
религии иранцев и в парсизме. Не выступают ли тут "дэвы" как преемники
ископаемых палеоантропов? Пожалуй, то же можно подозревать и в обряде
спускания покойника на плоту вниз по течению реки, в обряде оставления его
на ветвях дерева, высоко в горах и т.п."

Поршневская интерпретация древнейших захоронений как проявлений первых
культурных запретов будет приведена ниже в разделе Культурология.

Следы использования специально выращенной части популяции неоантропов в
качестве кормовой базы палеоантропов сохранились - отмечает Поршнев - в так
называемых обрядах инициации:

"Суть их состоит в том, что подростков, достигших половой зрелости
(преимущественно мальчиков и в меньшей степени - девочек), выращенных в
значительной изоляции от взрослого состава племени, подвергают довольно
мучительным процедурам и даже частичному калечению, символизирующим
умерщвление. Этот обряд совершается где-нибудь в лесу и выражает как бы
принесение этих подростков в жертву и на съедение лесным чудовищам.
Последние являются фантастическими замещениями некогда совсем не
фантастических, а реальных пожирателей - палеоантропов, как и само действие
являлось не спектаклем, а подлинным умерщвлением. О том, сколь великую роль
у истоков человечества играло это явление, пережиточно сохранившееся в
форме инициаций, наука узнала из замечательной книги В. Я. Проппа ,
показавшего, что огромная часть сказочно-мифологического фольклора
представляет собою позднее преобразование и переосмысление одного и того же
исходного ядра: принесения в жертву чудовищу юношей и девушек или, точнее,
этого акта, преобразованного уже в разные варианты обряда инициации."

Длительное сохранение человеческих жертвоприношений, уже обособившихся от
функции служить кормовой базой палеоантропам, Поршнев объясняет следующими
причинами:

"Если некогда умерщвление людей было связано со специфическими отношениями
неоантропов с палеоантропами и очень рано было подменено жертвенным
умерщвлением животных, в частности скота, то в Центральной и Южной Америке
крупный домашний скот почти отсутствовал и первобытный обряд сохранился до
времени сложных культов, тогда как древние греки уже с незапамятных времен
заменили человеческие жертвы подносимыми всякого ранга божествам
гекатомбами - горами - умерщвляемого скота".

Проанализировав многочисленные данные об эволюции жертвоприношений, Поршнев
резюмирует:

"Таким образом в наших глазах восстанавливается сначала кривая восходящего
биологического значения этих жертвоприношений, то есть увеличение объема
жертвуемой пищи для нелюдей (вернее, антилюдей), а позже начинается и затем
круто заменяет эту реальную биологическую функцию символическая функция.
Последняя может идти как прямо от человеческих жертвоприношений
(религиозное самоубийство, самоуродование, самоограничение в форме поста и
аскетизма, заточение), так и от жертв скотом и продуктами (посвящение
животных, жертва первинок, кормление фетиша, сжигание, брызганье,
возлияние)".

Поршнев так подводит итоги анализу дивергенции:

"Итак, если, с одной стороны, мы нащупываем в глубинах дивергенции
умерщвление значительной части молоди некоей отшнуровывающейся
разновидности (количество этой молоди постепенно редуцировалось до обряда
принесения в жертву только первенца), то, с другой стороны, мы находим и
взаимное умерщвление друг друга взрослыми мужскими особями (редуцированная
форма в этом случае - поединок). Из этой второй линии произошли и рабство,
то есть сохранение жизни раненым и пленным, и его последующие
преобразования и смягчения в дальнейшей экономической эволюции
человечества, а с другой стороны - всяческие формы мирного соседства, то
есть превращения войн в устойчивость границ, в размежевание сосуществующих
этносов, культур и государств. Войны остались как спорадические катаклизмы,
которые человечество все еще не может изжить.

Но наша тема - только начало человеческой истории. Дивергенция или
отшнурование от палеоантропов одной ветви, служившей питанием для исходной,
- вот что мы находим в истоке, но прямое изучение этого биологического
феномена немыслимо. Мы можем лишь реконструировать его, как и всю
ошеломляющую силу его последствий, почти исключительно по позднейшим
результатам этого переворота: с помощью наших знаний об историческом
человеке и человеческой истории".

3. Гендерные и семейные отношения внутри
неоантропов

Необходимость кормить палеоантропов частью собственной популяции, в
качестве которой могут выступать, главным образом, особи мужского пола,
сформировала на пороге истории своеобразные "гендерные" отношения внутри
вида неоантропов. Современный феминизм мог бы найти здесь много полезного
для понимания происхождения проблем, с которыми ему приходится работать :

"Самки-производительницы, вероятно, давали и вскармливали немалое
потомство. Что касается особей мужского пола, их количество могло быть
много меньше для обеспечения производства обильной молоди. Но вырастала ли
последняя до взрослого состояния? [...] Надо думать, что этот молодняк,
вскормленный или, вернее, кормившийся близ стойбищ на подножном
растительном корму до порога возраста размножения, умерщвлялся и служил
пищей для палеоантропов. Лишь очень немногие могли уцелеть и попасть в
число тех взрослых, которые теперь отпочковывались от палеоантропов,
образуя мало-помалу изолированные популяции кормильцев этих палеоантропов".

Различия в биологической ценности, которую представляли для отношений с
палеоантропами мужские и женские особи неоантропов, на фоне развитого
"искусственным" отбором инстинкта "убивать" обусловили появление чисто
"мужского дела" - войны:

"Если от современных войн с их сложнейшими классовыми, политическим,
экономическими причинами спуститься как можно глубже в познаваемое для
исторической науки прошлое в эпоху варварства, мы обнаруживаем
увеличивающееся там значение не завоевания, а самого сражения, самой битвы.
В предфеодальные времена результат войны - это убитые люди, оставшиеся на
поле брани. [...] А в глубинах первобытности и подавно не было ни покорения
туземцев завоевателями, ни обращения их в данников, ни захвата у них
территорий. На взаимное истребление выходили только мужчины (если оставить
в стороне легенду об амазонках); [...] с биологической точки зрения,
исчезновение даже части мужского населения не препятствовало
воспроизведению и расширению популяции при сохранении продуктивной части
женского".

Здесь же целесообразно привести опубликованные результаты специальных
исследований Поршнева в области экологии ближайших предков человека, ибо
они прямо касаются будущих человеческих "семейных ценностей". Речь идет о
"тасующемся стаде" как форме сосуществования ближайших предков человека:

"Их биологический образ жизни, способ получения мясной пищи предъявил на
определенной ступени почти непосильные требования к мобильности,
подвижности этих существ, как в смысле быстроты передвижения, так и в
смысле длительности и покрываемых расстояний. Эти требования и привели к
разрыву стадного сцепления: самки с молодняком (очень долго
несамостоятельным у гоминид) отставали, отрывались от взрослых самцов,
причем не сезонно (как, например, в стадах горных козлов), а без
возможности соединиться вновь. Но на гигантской территории этих миграций
другие самцы на время присоединялись к этим самкам с молодняком, чтобы
затем, в свою очередь, оторваться от них."

"Если настаивать на слове "стадо", то это стадо совершенно особого рода: то
разбухая, то съеживаясь в объеме, то распадаясь на единицы, оно не имеет
постоянного состава индивидов. Один и тот же индивид может оказываться
последовательно членом разных сообществ по мере их соединений,
рассредоточений, тасовки. [...] В этих тасующихся группах и не могло быть
стойкого семейного ядра, вроде семейных групп гиббонов, ни "гаремной семьи"
павианов, - самцы, составляющие вообще элемент зоогеографический, обычно
более мобильный, чем связанные молодью самки, в данном случае, оторвавшись
от своих самок, уже не возвращались к ним вновь, а примыкали где-либо к
другим, третьим, совершая, может быть, громадные пространственные
перемещения."

"Так, по-видимому, объясняется появление так называемого промискуитета -
явления, логически доказанного как исходная ступень человеческой семьи,
хотя совершенно не характерного для животных."

О поршневском анализе возникающих культурных запретов, связанных с
дальнейшей эволюцией семейно-половых отношений людей, будет сказано ниже в
разделе Культурология.

Приведенные выдержки отчасти дают ответ на вопрос о причинах гигантского,
но почти безотчетного сопротивления коллег-ученых и вообще
"общественности", с которым Поршневу приходилось сталкиваться всю жизнь.
Внедрение этой концепции в научный оборот, в сферу широкого публичного
обсуждения способно вызвать культурный шок невиданных масштабов и глубины.

Все общечеловеческие ценности, как религиозные, так и светские, как
"западные", так и "восточные", потребуют глубокого пересмотра,
переосмысления, "переобоснования". Ведь, с одной стороны, все культурное
"самосознание" человека сформировалось в силу необходимости
"дистанцироваться" от своего прошлого, от своего предка (ниже об этом будет
сказано подробнее), но, с другой стороны, реально достигнутое
"дистанцирование" надежно обеспечено лишь одним: наивной верой в то, что
"мы" по определению с "самого начала" являемся "их" (реальных предков)
противоположностью.

И вот тут появляется "умник" Поршнев и пытается открыть "нам" глаза на то,
что в эту самую противоположность "мы" еще только превращаемся (и еще долго
будем превращаться), тогда как своим появлением на земле "мы" обязаны
некоему отвратительному животному, которое специально вывело "нас"
искусственным отбором для выполнения единственной функции - служить ему
кормовой базой! Что-то вроде "мыслящей" коровы мясной породы...

Поршнев в одном месте заметил: если суммировать все этические представления
об отвратительном, мерзком, грязном, не достойном человека, то получится не
что иное, как реальный образ палеоантропа времен дивергенции. А значит, и
образ первых людей, которые, глядя на палеоантропа, как в зеркало, медленно
начали "исправляться".

Как жить, зная, что "мы", люди, по биологическому определению, "хуже
зверей", что убийство себе подобных есть не "отклонение", а подлинная
"наша" природа, отличающая "нас" от всех остальных животных (у последних -
это все-таки исключение, а не правило)?

Как жить, зная, что красивый обычай дарить цветы является всего лишь
результатом глубокой и длительной трансформации "нашей" древнейшей и совсем
"некрасивой" основной функции - преподносить в качестве "подарка" неким
мерзким животным собственных детей, производимых для этого на свет в
большом количестве и собственноручно убиваемых?

Образ "высоконравственного человека" как всего лишь трудного и не вполне
достигнутого результата исторического развития - слабое и, главное,
совершенно непривычное утешение...

Как тут "безотчетно" не испугаться? Как решительно не отвергнуть? Как не
попытаться опровергнуть? Как не заткнуть уши, если опровергнуть не
получается?

IV. Лингвистика

В рамках исследования "феномена человеческой речи" Поршнев убедительно
показал, что звуки, издаваемые животными, не могут служить исходным пунктом
человеческого языка. Звуки животных являются рефлекторно привязанными к
ситуации. Напротив, полная "отвязанность" слова как физиологического
явления от своего значения (смысла) является ключевым условием, позволяющим
ему выполнять функцию "слова" в человеческой речи:

"Понятие "знак" имеет два кардинальных признака: основные знаки 1)
взаимозаменяемы по отношению к денотату, 2) не имеют с ним никакой
причинной связи ни по сходству, ни по причастности" .

Исследования физиологических предпосылок человеческой речи позволили
Поршневу перевести проблему "знака" в генетическую плоскость - "какой из
этих двух признаков первоначальнее?":

"Ответ гласит: второй. Об этом косвенно свидетельствует, между прочим,
семасиологическая природа имен собственных в современной речи: если они,
как и все слова, удовлетворяют второму признаку, то заменяемость другим
знаком выражена у имен собственных слабее, а в пределе даже стремится к
нулю [...]. Иначе говоря, имена собственные в современной речевой
деятельности являются памятниками, хотя и стершимися, той архаической поры,
когда вообще слова не имели значения" .

Следовательно, в исходном пункте слово "не имеет значения" :

"Языковые знаки появились как антитеза, как отрицание рефлекторных
(условных и безусловных) раздражителей - признаков, показателей, симптомов,
сигналов. [...] Человеческие языковые знаки в своей основе определяются как
антагонисты тем, какие воспринимаются или подаются любым животным" .

С другой стороны, Поршнев показал, что из выделенных семиотикой трех
основных функций знаков человеческой речи (семантика, синтаксис,
прагматика) наиболее древней и в этом смысле наиболее важной является
прагматическая функция - отношение слова к поведению человека.

Подводя итог своему аналитическому обзору исследований по психологии речи,
Поршнев перекидывает мостик от лингвистики - через психологию - уже к
физиологии:

"Что касается новейших успехов психологии речи, то мы можем теперь обобщить
сказанное выше: вполне выявилась перспектива показать управляющую функцию
второй сигнальной системы, человеческих речевых знаков как в низших
психических функциях, в том числе в работе органов чувств, в рецепции, в
восприятии, так и в высших психических функциях и, наконец, в сфере
действий, деятельности. Оправдан прогноз, что мало-помалу с дальнейшими
успехами науки за скобкой не останется ничего из человеческой психики и
почти ничего из физиологических процессов у человека" .

Последнее (управляющая функция речи по отношению к физиологическим
процессам) не только на целом ряде случаев проанализировано современной
наукой, но и включено в некоторые специальные "практики": так, например,
все известные "чудеса", демонстрируемые "йогами", обнаруживают именно
способность, опираясь на механизмы второй сигнальной системы, сознательно
управлять даже генетически наиболее древними физиологическими функциями
организма, включая и те, которые находятся в ведении вегетативной нервной
системы, то есть являются общими для человека и растений.

На ту же тему Поршнев пишет в другом месте:

"Человеческие слова способны опрокинуть то, что выработала "первая
сигнальная система" - созданные высшей нервной деятельностью
условно-рефлекторные связи и даже врожденные, наследственные, безусловные
рефлексы. Она, как буря, может врываться в, казалось бы, надежные
физиологические функции организма. Она может их смести, превратить в
противоположные, разметать и перетасовать по-новому. [...] Нет такого
биологического инстинкта в человеке, нет такого первосигнального рефлекса,
который не мог бы быть преобразован, отменен, замещен обратным через
посредство второй сигнальной системы - речи" .

Анализ нейрофизиологических предпосылок становления речи у ближайших
предков человека позволил Поршневу утверждать, что "слово" возникло в
качестве инструмента принуждения одним другого, внешнего "приказа", от
выполнения которого невозможно было уклониться. Этому соответствуют и
данные лингвистики о наибольшей древности среди частей речи именно глагола,
а из существительных - имен собственных (возникши