льность, не речевые
знаки в смысле современной науки. В. В. Бунак на основе анатомии
периферических органов речи -- гортани, челюстного скелета -- установил,
что у форм, предшествовавших Homo sapiens, не могло быть членораздельной
синтагмической речи (дедукция какой-то якобы предшествовавшей,
"нечленораздельной речи" не удалась -- она противоречит всей аксиоматике
науки о речи); в 1971 г. появилось сообщение, что Ф. Либерман (ун-т
Коннектикут) изготовил искусственный макет гортани неандертальца
(шапелльца) и получил экспериментальное физическое подтверждение того, что
она не могла бы производить членораздельных звуков .

Однако суть дела вовсе не в этой физико-акустической стороне проблемы. Она
попала в центр внимания только тех авторов, которые не в курсе современной
лингвистики, как и афазиологии. Поражение "зоны Вернике" в височной доле
вызывает не потерю слуха или возможности различать звуки, нарушает не
акустическую основу восприятия речи, словом, порождает не "фонетическую
глухоту", но "фонологическую глухоту" -- невозможность правильно узнавать
фонемы как смыслоразличающие элементы речи. Наука фонология, отделившаяся
от фонетики (за которой осталась физиология звукообразования и
звуковосприятия), изучает наличные во всяком языке звуковые "букеты",
которые психика человека расценивает как один и тот же элемент, сколь бы ни
отличались друг от друга эти звуки в плане акустическом, и которые имеют и
сохраняют свою определенность только по противопоставлению другому такого
же рода "букету" в той же артикуляционно-фонетической группе . Именно в
этом проявляется тут "чрезвычайная прибавка" человека -- в возможности
отождествлять звуки, высоко различные акустически (ср., например, весьма
искаженное "повторение" маленьким ребенком слов взрослого), как и,
напротив, в возможности делать эти звуки принципиально нетождественными
даже при их немалой акустической близости -- посредством оппозиции, по
природе столь же абсолютной, как и нейрофизиологические явления возбуждения
и торможения.

Что касается не восприятия речи, а говорения, то оказалось, что и
двигательная (моторная) сторона речевой деятельности раздвоена точно так
же. Поражения управляющих ею зон в коре мозга, в том числе нижней лобной
извилины, нижнего отдела прецентральной извилины, нижнего отдела теменной
доли, приводят либо к эфферентной моторной афазии -- нарушению функции
противоположной фонематической, а именно функции не разделения фонем, а их
связности, плавности, слияния хотя бы и различных звуковых единиц в одну
единицу, например в слог; либо к афферентной моторной афазии -- смешению,
неразличению фонем, в частности, близких по артикуляции. В последнем случае
перед нами патология не самой артикуляции звуков органами речи, а
психо-физиологического механизма контроля этих движений по фонологическим
меркам, иначе говоря, психо-физиологического механизма обратной коррекции
речевых движений .

Выходит, что "сенсорная афазия" и "моторная афазия" представляют собою два
свидетельства одного и того же факта -- появления в мозге Homo sapiens на
определенном этапе его формирования принципиально нового уровня
реагирования. Важно, что оба они и в анатомо-физиологическом смысле тесно
соединены. Нижние отделы лобной и теменной долей (очаги моторных афазий)
близко примыкают к переднему отделу височной доли (очагу сенсорной афазии).
Только будучи по существу единым аппаратом, они могут осуществлять
эхолалическую (речеподражательную) операцию, лежащую глубоко в основе всей
нашей речевой, а тем самым и речемыслительной деятельности: непроизвольное
повторение слышимого, причем не на акустико-фонетическом (не как у попугаев
или скворцов), а именно на фонологическом уровне. В норме эта операция у
нас редуцирована, так что зарегистрировать ее могут только тончайшие
электрофизиологические приборы , но при поражениях или функциональных
расстройствах в коре, т. е. когда подавляющие ее позднейшие нервные
образования вышли из строя, она выступает с полной наглядностью и
назойливостью. Врач говорит больному "встаньте", тот повторяет "встаньте",
но не встает. Эхолалическая реакция на речь не несет никакой смысловой
нагрузки. Показано, что это явление характерно для ранней стадии освоения
речи ребенком младшего возраста, а также для различных нервных расстройств
(неврозов), в том числе истерии . Тот факт, что этот фундаментальный
механизм речевой деятельности протекает у нас необычайно быстро,
следовательно, по простейшим нейронным путям, свидетельствует о его особой
древности, в некотором смысле даже первичности в эволюционном становлении
второй сигнальной системы у неоантропов.

Этому соответствует указанная анатомическая связь органов, или зон
фонологического анализа и контроля, в коре, в частности близость и
взаимосвязь нижнелобной и височной долей. Если у австралопитеков лобная и
височная доли плотно примыкали друг к другу, то у синантропов и
палеоантропов они были резко разделены довольно широкой, глубокой и узкой
сильвиевой ямкой, а у неоантропов края ее снова соединились, однако
переместившись вперед и при новых очертаниях всей височной доли .
Современные знания о работе, выполняемой у нас U-образным изгибом коры в
глубине височной ямки, недостаточны для интерпретации этого крутого
морфологического преобразования. Однако можно с известной долей уверенности
предполагать, что указанный изгиб осуществляет прямую и кратчайшую
нейронную связь между "зоной Брока" и "зоной Вернике" и тем самым
обеспечивает эхолалическую (речеподражательную) подоснову второй сигнальной
системы.

Прежде чем в нашем обзоре коры двинуться дальше по направлению от лба к
затылку, поищем ответ на вопрос: какая из только что рассмотренных двух
взаимодействующих речевых зон (лежащих примерно по названному направлению)
эволюционно старше? Афазиология располагает наблюдением, подсказывающим
ответ. У больных с моторной афазией более или менее нарушена глагольная
сторона экспрессивной речи, тогда как при сенсорной афазии страдают имена
существительные, отчасти прилагательные . Мы уже знаем локализацию этих
афазий. По-видимому, тем самым глагольная фаза второй сигнальной системы
("нижнелобная" и "нижнетеменная") оказывается старше, чем
предметно-отнесенная ("височная"). И в самом деле, многие лингвисты
предполагали, что глаголы древнее и первичнее, чем существительные. Эту
глагольную фазу можно представить себе как всего лишь неодолимо запрещающую
действие или неодолимо побуждающую к действию. В таком случае древнейшей
функцией глагола должна считаться повелительная. Можно ли проверить эту
гипотезу? Да, несколько неожиданным образом: демонстрацией, что
повелительная функция может быть осуществлена не только повелительным
наклонением (например, начинайте!), но и инфинитивом (начинать!), и разными
временами -- прошедшим (начали!), настоящим (начинаем!) и будущим
(начнем!), даже отглагольным существительным (начало!). Словно бы все
глагольные формы позже разветвились из этого общего функционального корня.
И даже в конкретных ситуациях множество существительных употребляется в
смысле требования какого-либо действия или его запрещения: "огонь!"
(стрелять!), "свет!" (зажечь), "занавес!" (опустить), "руки!" (убрать,
отстранить). Последний пример невольно заставляет вспомнить, что Н. Я. Марр
обнаружил слово "рука" в глубочайших истоках больших семантических пучков
чуть ли не всех языков мира: "рука" означала, конечно, не предмет, а
действие. Вот совсем другая подкрепляющая гипотезу демонстрация. Знаменитый
путешественник В. К. Арсеньев записывает коверканную русскую речь
проводника гольда Дерсу Узала, где почти все глаголы, а то и
существительные (еда -- "кушай") употреблены в повелительном наклонении:
рассматривая следы -- "Давно одни люди ходи. Люди ходи кончай, дождь ходи";
оставляя на стоянке запас -- "Какой другой люди ходи, балаган найди, сухие
дрова найди, спички найди, кушай найди -- пропади нету" . Несомненно, это
воспроизводит некоторые архаизмы самого гольдского языка. Мы встречаем этот
же курьез и в ломаной русской речи лиц некоторых других национальностей
(например, "не понимай"). Итак, допуская, что древнейшими словами были
глаголы, мы вместе с тем подразумеваем, что глаголы-то были лишь
интердиктивными и императивными, побудительными, повелительными.

Теперь завершим наше путешествие по центрам и зонам второй сигнальной
системы коры головного мозга. На ближних к рассмотренным участках коры
расположены и центры, которые при поражении верхних слоев клеток управляют
парафазиями, т. е. непроизвольными деформациями воспроизведения звуков и
слов -- их перестановками, подменами по противоположности звуков или по
ассоциации слов. Это явление очень важно, оно может считаться
самоотрицанием (или просто отрицанием) эхолалии -- антиэхолалией.

Дальше к задним частям мозга, на стыках височной области с теменной и
затылочной, как и на стыке двух последних, находятся весьма миниатюрные (с
орешек), но и весьма важные очажки второсигнального управления
осведомлением о внешней среде и действиями в ней (гнозисом и праксисом).
Некоторые авторы соответственно усматривают именно в этих тонких корковых
образованиях собственно "речевые органы" центральной нервной системы.
Наконец, на стыках этих трех областей задней надобласти коры исследователи
цитоархитектоники обнаружили у человека в отличие от животных особенно
сложные многоклеточные ядра. Допустимо предположить, что все это
сформировалось как морфофункциональные механизмы эффективного исполнения
суггестии, в частности императивной (предписывающей выполнить те или иные
действия в среде).

Итак, мы обогнули все доминантное полушарие человека. Мы начали с
предположительной, или, если угодно, сомнительной, "верхней речевой коры",
которой приписывается инициальная роль в речевом акте, твердо смогли
опереться на современные обильные научные данные о функциях верхних
передних отделов лобной доли, благодаря чему интердикция заняла надлежащее
ей место исходной ступени в генетическом рассмотрении второй сигнальной
системы, прошли через классические сенсорные и моторные формации и
закончили в задней надобласти коры. В литературе, касающейся антропогенеза,
встречается лишь обратная схема. Так, выдающийся невропатолог-эволюционист
Е. К. Сепп усматривал исходный пункт развития специфически человеческих
функций и структур мозга в координации анализаторов задней надобласти коры,
якобы независимо от второй сигнальной системы, от общения людей
обеспечивавшей тонкие трудовые действия каждой единичной человеческой особи
. Очень жаль, что В. И. Кочеткова поддалась влиянию этого построения,
ориентированного на эволюцию отдельно каждого индивида, когда ее
собственные научные достижения давали основание для его опровержения. Увы,
почти всякий современный автор, рассуждая о роли "труда" в становлении
человека, подразумевает именно единичную особь, манипулирующую с
материальными предметами , т. е. начинает с задней части мозга.

Мы произвели все это путешествие по речевым зонам мозга одновременно и как
путешествие по истории становления второй сигнальной системы неоантропа в
период его дивергенции с палеоантропом. Каждый наш шаг по небольшой
поверхности есть шаг и в длительном времени. Это ступени развития феномена
суггестии. Оно в целом укладывается между двумя рубежами: возникает
суггестия на некотором предельно высоком уровне интердикции; завершается ее
развитие на уровне возникновения контрсуггестии. Но какие сложные
трансформации на этом пути! С другой стороны, как сложны на этом пути и
взаимодействия между преобразованиями нервных функций и преобразованиями
мозговых формации, тканей и клеток, так же как периферийных органов речи! В
соответствии с твердо установленным биологами законом и здесь функция и
морфология менялись вместе, во взаимодействии. К примеру, возникновение
фонологической дифференциации и группировки звуков, вероятно, дало огромный
толчок обогащению, прогрессу нервных центров, ведающих и простой
акустико-фонетической артикуляцией, так же как скелетно-мышечных органов
произношения звуков. Но и обратно, некоторые вариации этих тканей или
органов благоприятствовали зарождению фонологической функции. Мозг
перестраивался вместе, в единстве с генезисом второй сигнальной системы. В
том числе, как мы знаем, он расплатился утратой немалой части затылочной (в
основном -- зрительной) доли; можно предположить, что мы тем самым лишились
принадлежавшей неандертальцам способности хорошо и видеть, и передвигаться
в полутьме, замечать малейшие помехи и опоры для локомоции и т. д.

На пути развития существенно менялась сама природа суггестии. Приметим, что
пока мы оперировали суммарными, или тотальными, макропараметрами
человеческого мозга, механизмы влияния ( инфлюации) еще можно было
трактовать в рамках понятия интердикции. Напротив, когда в конце обзора мы
подошли к детальным микроструктурам на стыках долей, в том числе долей
задней надобласти -- височной, теменной и затылочной, дело пошло о таких
механизмах речевого воздействия, которые требуют понятия императива
(предписания, прескрипции). Таким образом и в этом отношении обнаруживается
существенное и глубокое различие, даже противоположность двух крайностей,
между которыми совершалось эволюционное поступательное движение, или, что
то же, становление феномена суггестии.

Не будем скрывать от себя, что самое трудное -- объяснить первый шаг и,
напротив, чем ближе к завершению данного процесса, тем более очевидный или
вероятный может быть предложен анализ. В самом деле, ведь вот же феномен
интердикции, даже в ее развитой, или генерализованной, форме, мы оставили в
царстве первой сигнальной системы -- допустили, что для него не требуется
того высокого лба, который отличает Homo sapiens. А в то же время
допускаем, что именно с функции интердикции начинается восходящий ряд
феномена суггестии, и локализуем эту функцию как раз в специфических для
второсигнального уровня и для мозга Homo sapiens верхних лобных формациях.
Логика требует считать, что сама интердикция претерпела при этом
качественное изменение: только в таком случае соблюдается принцип
биологической непрерывности, хотя бы посредством инверсии. Иными словами,
мы лишь свели до минимума тот участок перехода от первой сигнальной системы
ко второй (тем самым от животного к человеку), который, вероятно, поколения
специалистов будут исследовать.

Ниже предлагается все же рабочая модель этого метаморфоза интердикции,
превращения ее из одного качества в другое, противоположное. Интердикция I:
генерализованный тормоз, т. е. некий единственный сигнал (не обязательно
думать, что он звуковой: вероятнее, что это движение руки), тормозящий у
другой особи, вернее, у других особей, любое иное поведение, кроме имитации
этого сигнала. Интердикция II: некий сигнал, специально тормозящий этот
генерализованный тормоз ("интердикцию I"), вызывая имитацию на себя, т. е.
провоцируя ту деятельность, которая служит тормозной доминантой для
действия "интердикция I". Однако это не может мыслиться просто как движение
по кругу, как повторение начальной схемы. Это спираль, выход на новый
уровень. Так, правдоподобно, что этот новый сигнал сам был полиморфным:
звуковым, но не каким-либо отдифференцированным звуком, а любыми
издаваемыми звуками, т. е. адресованным звуком вообще. В таком случае его
адресованность состояла в том, что он был действенным, только если кто-то
осуществлял "интердикцию I".

Иначе говоря, мы допускаем гипотезу, что "интердикция II" представляла
собою звукоиспускание более или менее генерализованное по физиологической
природе и диффузное с точки зрения лингвистической. Конечно, выражение
"любой звук" на деле, вероятно, требовало бы ограничения, так как возможно,
что те или иные звуки, очень специализированные по механизму испускания
(скажем, свист), могли оставаться вполне сепаратными в отношении данного
комплекса. С другой стороны, мы можем предположить, что троглодитиды
относятся к числу тех нечеловеческих приматов, которые располагали бедным
набором звуков; как известно, среди обезьян есть и очень богатые различными
звуками (в том числе особенно среди низших), и очень бедные. Мы навряд ли
ошибемся, сказав, что ближайшие предки людей принадлежали к числу
последних, и даже в крайней степени.

Это диффузное звукоиспускание, вызывая неодолимым (роковым) образом
имитацию, парировало "интердикцию I". Оно не имело никакого иного
биологического назначения. Оно лишь освобождало какое-либо действие от
примитивного "нельзя" -- снимало запрещение. Можно сказать: оно запрещало
запрещать -- что и было самым первым проблеском гоминизации животного.

Следующим шагом не могло быть ничто иное, кроме отрицания и этого
отрицания. Диффузный комплекс звуков теперь делится на два, составляющих
оппозицию друг другу по характеру артикуляции, или звукоиспускания. Каждый
из двух остается внутри в высокой мере диффузным. Однако дифференциация
между ними настолько определенна, что один способен служить тормозной
доминантой и сигналом интердикции, т. е. неким физиологическим "наоборот" в
отношении другого. Мы не можем пока знать, обеспечена ли эта бинарная
оппозиция физиологической противоположностью звуков при вдыхании
(инспирации) и выдыхании (экспирации) или достигнутой несовместимостью
некоторых приемов артикуляции согласных. Так или иначе, в этом раздвоении
"противная сторона" обрела средство парализовать, затормаживать то самое
("интердикцию II"), чем на предыдущем этапе парализовали ее собственное
тормозящее устройство -- "интердикцию I". Если угодно, пусть назовут это
средство "интердикция III", однако такой новый термин был бы излишен, так
как мы лишь раскрыли теперь генетическое содержание понятия "суггестия".

Впрочем, в поисках поясняющих слов можно было бы обозначить, хотя и
неточно, три описанных ступени тремя терминами из современного языка,
следовательно, несущими сейчас существенно иной смысл: I "нельзя", II
"можно", III "должно". Последнее и есть прескрипция. В этом случае партнеру
("противнику") предписывается, или навязывается, не нечто внутренне
неопределенное, каково "звукоиспускание вообще", но нечто имеющее
определенность внутри данного качества. Можно расположить эти три явления
филогенетически, как относящиеся к истории дивергенции неоантропов с
палеоантропами. I. "Интердикция I" есть высший предел нервных
взаимодействий между особями еще в мире палеоантропов. II. "Интердикция
интердикции" ("интердикция II"), т. е. самооборона, есть характерное
нервное взаимодействие в механизме самой дивергенции: взаимодействие между
Homo sapiens и Troglodytes. III. "Интердикция интердикции интердикции" есть
перенесение отношений, характерных для дивергенции, в мир самих неоантропов
-- в плоскость взаимодействий между особями и группами Homo sapiens. В этом
последнем случае потенциал дальнейших осложнений безграничен.

По-видимому, надлежит думать, что два оппозиционных звуковых комплекса
вполне реципрокны: каждый может служить тормозной доминантой в отношении
другого. Но нет причин думать, что в той или обратной роли один комплекс
нейрофизиологически был закреплен лишь за одними особями, второй -- за
другими. С чисто биологической точки зрения все неоантропы могли бы
пользоваться попеременно, т. е. в равной мере, обоими противоположными
звуковыми комплексами для обеих противоположных функций. Однако, возможно,
это не было так: мы находимся где-то у истоков бинарной, или дуальной,
группировки людей, т. е. за частью их закрепляется в активной функции один
комплекс, за частью -- второй. Это можно уподобить математическим
положительному и отрицательному знакам или противоположным электрическим
зарядам. Сейчас нам важно лишь то, что у этого закрепления нет ни малейшей
биологической, в частности нейрофизиологической, детерминированности:
детерминирован лишь сам факт оппозиции, восходящий к полярности возбуждения
и торможе