ой жизни с карнавалом. Однажды дурачок, счастливый безмозглый
карлик, который сидел бормоча что-то хихикая от радости в уголке  выставки
уродцев, умер на руках Горти после того, как выпил щелок, и шрам в  памяти
Горти об этом страшном алом рте и глазах, полных боли и удивления  -  этот
шрам был частью Малышки, которая была Горти, который был частью мира.


     А второй вещью была Зина, которая была для  него  руками,  глазами  и
мозгом пока он не вошел в курс дела, пока он не научился быть,  совершенно
естественно, девочкой-лилипуткой. Именно  Зина  сделала  его  частью  этой
жизни, и его истосковавшееся я впитывало все. Она читала ему десятки книг,
десятки  видов  книг,  своим  глубоким  выразительным   голосом,   который
совершенно автоматически исполнял роли всех действующих  лиц  в  рассказе.
Она ввела его при помощи своей гитары и пластинок в мир музыки. Ничто, что
он узнавал не изменяло его; но ничто, что он узнавал не забывалось. Потому
что у Горти-Малышки была фотографическая память.
     Гавана часто говорил, что жаль, что так случилось  с  его  рукой.  Во
время выступления Зина и Малышка  носили  черные  перчатки,  что  казалось
немного странным; и потом, было бы хорошо,  если  бы  они  обе  играли  на
гитарах. Но конечно это  было  исключено.  Иногда  Гавана  говорил  Банни,
ночью, что от пальцев Зины так ничего не останется, если она будет  играть
целый день на сцене и всю ночь, чтобы развлечь Горти;  потому  что  гитара
плакала и звенела  часами  после  того,  как  они  ложились  спать.  Банни
говорила сквозь сон, что Зина знает,  что  делает  -  что,  конечно,  было
совершенно верно.
     Она  знала,  что  делает,  когда  добилась,  чтобы  Хадди  убрали  из
карнавала.  Какое-то  время  это  было  плохо.  Делая  это,  она  нарушила
карнавальный кодекс, а она была карни до мозга костей. Это  было  нелегко,
особенно потому что Хадди был безвреден. Он был рабочим  сцены  с  могучей
спиной и широким нежным ртом. Он обожествлял Зину  и  с  радостью  включил
Малышку в свое молчаливое поколение. Он приносил  им  пирожные  и  дешевые
украшения из городков, и  сидел  на  корточках  в  тени,  прислонившись  к
основанию сцены, восхищенно слушая пока они репетировали.
     Он пришел  в  трейлер,  чтобы  попрощаться,  когда  его  уволили.  Он
побрился и его готовый костюм не очень хорошо сидел на нем.  Он  стоял  на
пороге, держа потертую  соломенную  шляпу  и  пытался  прожевать  какие-то
полу-оформившиеся слова, которые он никак не мог произнести.
     - Меня уволили, - сказал он наконец.
     Зина дотронулась до его лица.
     - А - а Людоед сказал тебе за что?
     Хадди покачал головой.
     - Он просто вызвал меня и  вручил  мне  мою  зарплату.  Я  ничего  не
сделал, Зи. Но я - я ничего ему не сказал. Так как он  смотрел,  он  готов
был убить меня. Я - я просто хочу... - Он моргнул, поставил свой чемодан и
вытер глаза рукавом. - Вот, - сказал  он.  Он  засунул  руку  в  нагрудный
карман, ткнул Зине маленький сверток, повернулся и убежал.
     Горти, сидевший  на  своей  койке  и  слушавший  с  широко  открытыми
глазами, сказал:
     - Послушай... Зи, что он сделал? Он такой славный!
     Зина закрыла дверь. Она посмотрела на  сверток.  Он  был  завернут  в
золотую подарочную бумагу и  завязан  большим  бантом  из  красный  ленты.
Большим рукам Хадди должно быть понадобился час  времени,  чтобы  завязать
его. Зина сняла ленту. Внутри  была  шифоновая  косынка,  яркая,  дешевая,
именно  такой  яркий  подарок,  который  Хадди  выбрал  бы  после   долгих
старательных поисков.
     Горти вдруг понял, что Зина плачет.
     - Что случилось?
     Она села возле него и взяла его за руку.
     - Я пошла и сказала Людоеду, что Хадди пристает ко  мне.  Вот  почему
его уволили.
     - Но - Хадди никогда ничего тебе не делал! Ничего плохого.
     - Я знаю, - прошептала Зина. - О, я знаю. Я солгала. Хадди должен был
уйти - немедленно.
     Горти смотрел на нее.
     - Я не понимаю этого, Зи.
     - Я собираюсь объяснить это тебе, - сказала она  осторожно.  -  Будет
больно, Горти, но может быть это поможет не случиться чему-нибудь другому,
от чего было бы  намного  больнее.  Слушай.  Ты  всегда  все  помнишь.  Ты
разговаривал с Хадди вчера, помнишь?
     - О, да! Я смотрел как он, Джемми, Ол и Стинкер  забывают  стойки.  Я
люблю смотреть на них. Они становятся вокруг со своими  большими  тяжелыми
молотами и каждый легонько стукает  -  плип-плип-плип  -  а  затем  каждый
замахивается  молотом  прямо  над  головой  и  ударяет  со  всей  силы   -
блэп-блэп-блэп! - так быстро! И эта стойка, она просто тает в земле!
     Он замолчал, его глаза сияли,  он  слышал  и  видел  пулеметный  ритм
команды молотобойцев  во  всех  подробностях  своего  кинематографического
мозга.
     - Да, дорогой, - сказала Зина терпеливо. - А что ты сказал Хадди?
     - Я захотел потрогать верхушку стойки внутри  железного  кольца,  там
где все расщепляется. Я сказал: "Господи, да оно все здесь раздавлено!"  А
Хадди, он сказал: "Только подумай как раздавлена была бы твоя  рука,  если
бы ты поставила ее, когда мы загоняли ее". А я засмеялся  и  сказал:  "Это
беспокоило бы меня недолго, Хадди. Она бы снова выросла". Это все, Зи.
     - Больше никто не слышал?
     - Нет. Они начинали следующую стойку.
     - Ну так вот, Горти. Хадди должен был уйти, потому что ты сказал  это
ему.
     - Но - но он подумал, что это просто шутка!  Он  просто  засмеялся...
что я сделал, Зи?
     - Горти, милый, я говорила тебе, что  ты  не  должен  никогда  никому
говорить малейшее, крошечное слово о своей руке, или  о  том,  что  что-то
растет обратно, после  того,  как  его  отрезают,  или  вообще  что-нибудь
подобное. Ты должен носить перчатку на своей  левой  руке  днем  и  ночью,
никогда ничего не делать..."
     - ...моими тремя новыми пальцами?
     Она закрыла ладонью его рот.
     - Никогда не говори об этом, - прошипела она, -  никому  кроме  меня.
Никто не должен знать. Вот. - Она встала и бросила  яркий  платок  ему  на
колени. - Сохрани это. Посмотри на него и подумай об этом и оставь меня на
какое-то время, Хадди был - я...  я  не  могу  относиться  к  тебе  хорошо
какое-то время, Горти. Извини.
     Она отвернулась от него и вышла, а он  остался,  ему  было  больно  и
очень стыдно. И когда, очень поздно той ночью, она пришла к нему в постель
и обняла его своими теплыми маленькими  руками  и  сказала  ему,  что  все
хорошо, ему больше не нужно было плакать, он был так счастлив, что у  него
просто не было слов. Он зарылся лицом в ее плечо и дрожал, и он пообещал -
искренне пообещал, себе, а не ей, что он всегда, всегда будет делать  так,
как она сказала. Они больше никогда не говорили о Хадди.
     Зрительные впечатления  и  запахи  были  сокровищем;  он  хранил  как
сокровище книги, которые они читали вместе - фантазии, также  как  "Червяк
Ауроборус" и "Меч в камне" и "Ветер в ивах", странные, загадочные, глубоко
человечные книги, каждая единственная в своем  роде,  такие  как  "Зеленые
усадьбы", "Марсианские хроники" Брэдбери, "Война с саламандрами" Чапека  и
"Путешествие дилетанта".
     Музыка была сокровищем  -  смеющаяся  музыка,  такая  как  полька  из
"Золотого Острова" и какофонические изыски Спайка Джонса и  Реда  Ингалса;
глубокий романтизм Кросби, поющего "Адесте Фиделес"  или  "Жаворонка"  как
если бы каждое из этих произведений было его любимым, и ажурная  звонкость
Чайковского; и архитекторы, Франк, строящий из перьев, цветов и веры,  Бах
- из агата и хрома.
     Но больше всего Горти ценил полусонные разговоры в темноте, иногда на
затихшей ярмарочной площади после выступлений, иногда трясясь  по  залитой
лунным светом дороге.
     - Горти...
     Она была единственным человеком, который звал  его  Горти.  Никто  не
слышал, как она это делает. Это было как тайное уменьшительное.
     - Ммм?
     - Ты не спишь?
     - Думаю...
     - Думаешь о своем детстве, дорогой?
     - Откуда ты знаешь? Эй - не подшучивай надо мной Зи.
     - О, извини, дорогой.
     Горти сказал в темноту:
     - Кей была единственным человеком, который сказал мне что-то хорошее,
Зи. Единственным. Не только в тот вечер, когда я убежал.  Иногда  в  школе
она просто улыбалась, и все. Я - я ждал этого. Ты смеешься надо мной.
     - Нет, Малышка, нет. Ты такой милый.
     - Ну, - сказал он защищаясь, - иногда мне нравится о ней думать.
     Он действительно думал о Кей Хэллоувелл, и часто; потому что это была
третья вещь, свет и тень. Тенью был Арманд Блуэтт. Он не мог думать о  Кей
не думая о Арманде, хотя и  пытался.  Но  иногда  холодные  влажные  глаза
оборванной дворняжки на какой-нибудь ферме, или четкий, объявляющий о  его
прибытии звук ключа в замке, приводили Арманда прямо  к  нему  в  комнату.
Зина знала об этом, вот почему она  всегда  смеялась  над  ним,  когда  он
упоминал о Кей...
     Он узнал так много во время этих полусонных  разговоров.  О  Людоеде,
например.
     - А как он вообще попал в карнавал, Зи?
     - Я точно не знаю. Иногда я думаю, что он ненавидит карнавал. Похоже,
что он презирает людей, которые сюда приходят, и я думаю, что  он  в  этом
бизнесе главным образом потому,  что  это  единственный  способ  для  него
держать своих...
     Она замолчала.
     - Что, Зи?
     Она молчала пока он не повторил вопрос.
     - У него есть  некоторые  люди,  о  которых  он  -  много  думает,  -
объяснила она наконец. - Солум, Гоголь, Мальчик Рыба, Маленький Пенни  был
одним из них. Маленький Пенни был дурачком, который выпил щелок. Несколько
других. И некоторые животные. Двуногий кот, и Циклопы. Он -  любит  бывать
возле них. Некоторые  из  них  были  у  него  до  того,  как  он  попал  в
шоу-бизнес. Но должно быть это дорого обходилось. А так он может делать на
них деньги.
     - А почему они особенно ему нравятся?
     Она беспокойно заворочалась.
     - Потому что он такой-же как они, - выдохнула она. А затем:  -  Горти
никогда не показывай ему свою руку!


     Однажды ночью в Висконсине что-то разбудило Горти.
     ИДИ СЮДА.
     Это был не звук. Это не было словами. Это был зов. В нем было  что-то
жестокое. Горти лежал неподвижно.
     Горти сел. Он слышал, как в степи шумит ветер и звенят цикады.
     ИДИ!
     На этот раз это  было  по-другому.  В  нем  была  сверкающая  вспышка
злости. Она  была  подконтрольная  и  директивна,  и  в  ней  был  оттенок
удовольствия Арманда Блуэтта, когда  он  ловил  мальчика  за  чем-то  явно
недозволенным. Горти вскочил с постели и стоял, хватая воздух.
     - Горти? Горти - что с тобой?
     Зина, голая, выскользнула из смутной белизны своих простыней, как сон
о морском котике в пене прибоя, и подошла к нему.
     - Я должен - идти, - сказал он с трудом.
     - Что это? - прошептала она взволнованно. - Похоже  на  голос  внутри
тебя?
     Он кивнул. Яростная команда ударила его снова  и  у  него  исказилось
лицо.
     - Не ходи, - прошептала Зина. -  Ты  слышишь  меня,  Горти?  Не  смей
двигаться. - Она завернулась в халат. - Ложись обратно в постель. Держись;
чтобы ты не делал, не выходи  из  этого  трейлера.  Э-это  прекратится.  Я
обещаю тебе, что это скоро прекратиться. - Она прижала его спину к  койке.
- Не иди, что бы ни случилось.
     Ослепленный, оглушенный этим настойчивым, болезненным  давлением,  он
рухнул  обратно  на  койку.  Призыв  снова  вспыхнул  у  него  внутри;  он
содрогнулся.
     - Зи...
     Но она ушла. Он встал, держась за голову, а затем  вспомнил  яростную
настойчивость ее приказов, и снова сел.
     Это пришло снова и было - неполным. Прерванным.
     Он сидел совершенно  неподвижно  и  нащупывал  это  своим  сознанием,
осторожно, как проверяют языком больной зуб. Его не было.  Измученный,  он
упал на кровать и уснул.
     Утром Зина была на месте. Он не слышал,  как  она  пришла.  Когда  он
спросил ее, где она была, она странно посмотрела на него и сказала:
     - Выходила.
     Поэтому он ее больше ни о чем не спрашивал. Но за завтраком с Банни и
Гаваной она внезапно схватила  его  за  руку,  пользуясь  моментом,  когда
остальные отошли к плите и тостеру.
     - Горти! Если ты когда-нибудь снова получишь  такой  приказ,  разбуди
меня. Разбуди меня сразу же, ты слышал?
     Она говорила так страстно, что он испугался; он успел только  кивнуть
до того, как вернулись остальные. Он никогда не забывал об этом.  И  после
этого было не много случаев, когда он будил ее и  она  выскальзывала,  без
слов, чтобы вернуться через несколько часов; потом, когда  он  понял,  что
звали не его, он их больше не чувствовал.
     Проходили времена года и карнавал разрастался. Людоед по прежнему был
вездесущ, наказывая работников сцены и людей,  ухаживавших  за  животными,
смельчаков и водителей  своим  оружием  -  своим  презрением,  которое  он
демонстрировал открыто, как обнаженный меч.
     Карнавал становился - больше. Банни и Гавана становились - старше,  и
Зина тоже, в каких-то мелочах. А Горти не менялся совсем.
     Он - она - был на своем месте сейчас, с его чистым сопрано и  черными
перчатками. Его терпел Людоед, который сдерживал свое презрение говоря:
     - Доброе утро. - Высокая  честь  -  и  которому  больше  нечего  было
сказать. Но остальные любили Горти-Малышку, искренне и небрежно,  как  это
свойственно карнавальщикам.
     Шоу  теперь  представляло   собой   сооружение   на   железнодорожной
платформе, с  пресс-агентами  и  бегающими  по  небу  лучами  прожекторов,
танцевальными   павильоном   и   сложными   эпициклическими    каруселями.
Общенациональный журнал напечатал о них большую  статью  с  иллюстрациями,
особо  выделяя  "Странных  Людей"  (выражение   "Выставка   Уродов"   было
непопулярно). Теперь здесь был пресс-офис, и были менеджеры,  и  ежегодные
повторные заказы от больших организаций. Была система громкоговорителей на
платформах для выступлений и более новые -  не  новые,  а  более  новые  -
трейлеры для сотрудников.
     Людоед давно бросил свои занятия чтением  мыслей,  и  все  в  большей
степени  просто  присутствовал  для  тех,  кто  работал  на  площадке.   В
журнальных статьях он был "партнером", если его вообще упоминали.  У  него
редко брали интервью  и  никогда  не  фотографировали.  Он  проводил  свое
рабочее время со своими сотрудниками и  расхаживая  по  площадке,  а  свое
свободное время со своими  книгами  и  своей  передвижной  лабораторией  и
своими "Странными Людьми". Рассказывали истории о том, что  его  видели  в
темные предутренние часы стоящим  в  темноте,  заложив  руки  за  спину  и
ссутулившись, и смотрящим на Гоголя в  его  баке,  или  всматривающимся  в
двуглавого змея или лысого кролика. Сторожа и смотрители  животных  знали,
что в такое время от него лучше держаться подальше; они молча  отходили  в
сторону, качая головами, и оставляли его одного.
     - Спасибо, Зина. - Тон Людоеда был вежливым, медовым.
     Зина устало  улыбнулась,  закрыла  дверь  трейлера,  спрятав  за  ней
черноту снаружи. Она подошла к креслу из хрома и пластика возле его  стола
и села в него с ногами, прижав пальцы халатом.
     - Я выспалась, - сказала она.
     Он налил вина - искрящегося мозельского.
     - Не совсем подходящее время для него, - заметил он, - но я знаю, что
ты его любишь.
     Она взяла стакан и поставила его на угол стола. Она научилась ждать.
     - Я нашел сегодня несколько новых, - сказал Людоед. Он открыл тяжелую
шкатулку из красного дерева и  вынул  из  нее  бархатную  подставку.  -  В
основном молодые.
     - Это хорошо, - сказала Зина.
     - И хорошо и нет,  -  сказал  Людоед  раздраженно.  -  С  ними  лучше
управляться - но они не много умеют делать. Иногда я думаю  зачем  я  этим
занимаюсь.
     - Я тоже, - сказала Зина.
     Ей показалось, что его глаза  метнулись  к  ней  и  обратно  в  своих
глубоких глазницах, но она не была уверена. Он сказал:
     - Посмотри на эти.
     Она взяла подставку к  себе  на  колени.  На  бархате  лежало  восемь
кристаллов, тускло мерцая. Они были  только  что  очищены  от  слоя  пыли,
похожей на засохшую грязь, которая всегда покрывала их, когда их  находили
- слоя, который делал их похожими на комья земли и на обычные  камни.  Они
были не совсем прозрачными, однако ядро мог увидеть человек, который  знал
какую внутреннюю колеблющуюся тень искать.
     Зина выбрала  один  из  них  и  посмотрела  на  свет.  Монетр  что-то
проворчал и она встретилась с ним взглядом.
     - Мне было интересно какой ты возьмешь первым, - сказал  он.  -  Этот
очень живой. - Он взял его у нее и посмотрел на него,  сузив  глаза.  Удар
ненависти, которой он направил на него заставил Зину вздрогнуть.
     - Пожалуйста, не надо...
     - Извини... но он так кричит, - сказал он мягко и положил его обратно
с другими. - Если бы я только мог понять как они думают, - сказал он. -  Я
могу причинить им боль. Я могу  направлять  их  действия.  Но  я  не  могу
разговаривать с ними. Но когда-нибудь я узнаю...
     - Конечно, - сказала Зина, глядя на его лицо. Будет ли у него  сейчас
один из его приступов ярости? Ему пора бы уже было...
     Он тяжело опустился в  свое  кресло,  зажал  руки  между  коленями  и
потянулся. Она могла слышать как хрустнули его плечи.
     - Они видят сны, - сказал он,  его  громкий  голос  упал  до  пылкого
шепота. - Пока что описывая их я смог приблизиться  только  к  этому.  Они
видят сны.
     Зина ждала.
     - Но их сны живут в нашем мире, в нашем типе реальности. Их сны - это
не мысли и не тени, не картины и звуки, как наши. Они видят сны во плоти и
крови, дереве и кости. А иногда их сны не закончены, и поэтому у меня есть
кот с двумя ногами и безволосая белка, и Гоголь, который должен  был  быть
человеком, но у него нет  рук,  нет  потовых  желез,  нет  мозга.  Они  не
закончены... им всем не хватает муравьиной кислоты и ниацина, среди прочих
вещей. Но - они живые.
     - И вы еще не знаете - пока - как кристаллы делают это?
     Он глянул на нее, не поворачивая головы, так что она увидела, как его
глаза блеснули под насупленными бровями.
     - Я ненавижу тебя, - сказал он и улыбнулся. - Ненавижу  тебя,  потому
что вынужден полагаться на тебя  -  вынужден  разговаривать  с  тобой.  Но
иногда мне нравиться то, что ты делаешь.  Мне  нравится,  что  ты  сказала
пока. Я не знаю, как кристаллы осуществляют свои мечты - пока.
     Он вскочил на ноги, стул грохнулся о стену, когда он двинулся.
     - Кто понимает воплощенный сон? - заорал он. Затем тихо, как будто бы
в нем не было никаких эмоций, но продолжал, ровным  тоном:  -  Поговори  с
птицей и попроси ее понять,  что  башня  высотой  в  тысячу  футов  -  это
завершенная мечта человека, или что набросок художника  -  это  ее  часть.
Объясни гусенице структуру симфонии - и мечту, которая стала ее основой. К
черту структуру! К черту способы и средства!  -  Его  кулак  обрушился  на
стол. Зина молча убрала свой стакан с вином. - Как это происходит неважно.
Почему это происходит неважно. Но это происходит и я могу управлять  этим.
- Он сел и сказал Зине, вежливо:
     - Еще вина.
     - Нет, спасибо. Я еще...
     - Кристаллы живые, - сказал Монетр обыденным тоном. - Они думают. Они
думают способами, которые совершенно чужды нашим. Они  находятся  на  этой
земле сотни, тысячи лет... комья земли, галька,  обломки  камней...  думая
свои мысли по-своему... не стремясь ни к чему, чего хочет человечество, не
беря ничего, в чем человечество нуждается...  ни  во  что  не  вмешиваясь,
общаясь только с подобными себе. Они обладают могуществом,  о  котором  ни
один человек и не мечтал раньше. И я хочу его. Я хочу его. Я хочу его, и я
собираюсь его получить.
     Он сделал глоток вина и смотрел на него.
     - Они размножаются, - сказал он. - Они умирают. И  они  делают  вещь,
которую  я  не  понимаю.  Они  умирают  парами  и  я  их  выбрасываю.   Но
ко