* Нынешний Ургенч - новый город.  Занесенные  песками  развалины
     Древнего  Ургенча  (Гурганджа)  многое могли бы рассказать о колыбели
     индо-иранских народов. Не случайно еще великий Бируни, тысячелетие со
     дня  рождения которого недавно отмечал мир,  писал,  что в Хорезмском
     оазисе еще до первого тысячелетия до н.  э.  существовала  высочайшая
     культура.

     ...Вот по  какой причине не  встретился с  мудрецом Чан-чунем великий
хаган в  год Зайца,  когда этого так возжелал.  Зато теперь,  подняв белое
знамя мира  и  готовя мало-помалу поход на  Си-Ся  со  сказочно богатыми и
таинственными городами Тангут и  Хэйжуй*,  он мог подумать и  о себе.  Это
было  особенно уместно и  неотложно,  потому  что  стал  он  действительно
государем полумира и стукнуло ему шестьдесят семь годов. Возраст более чем
почтенный.  А если принять во внимание,  что хаган послал в черного орла -
харабтура поющую  в  полете,  огненную от  киновари стрелу и  промахнулся,
становится понятным,  почему  разрушитель Гурганджа  с  таким  нетерпением
дожидался приезда даосского мудреца.
     _______________
          * Хара-Хото.

     ...Проехав монгольские степи,  страну уйгуров,  Кульджи и  Семиречье,
Чан-чунь к  ноябрю 1221 года добрался наконец до  Сайрама.  Переправившись
через реки Чу и  Талас,  а затем и через великую Сыр,  он пересек Голодную
степь и  через северо-восточные ворота въехал в  Самарканд.  Ему  тоже  не
терпелось встретиться поскорее с  хаганом,  которого он  мечтал склонить к
милосердию и  терпимости.  За  долгую  дорогу  он  столько  видел  горя  и
разрушения,  которые принесли войны,  что  дал себе слово отвратить сердце
государя от кровопролития. И Темучин, и его поверженный соперник Мухаммед,
встретивший  смерть  на   диком  берегу  Каспия,   так   осквернили  землю
человеческой  кровью,  что  не  хватит  и  тысячи  лет,  чтобы  она  вновь
очистилась и  могла рождать злаки.  Так  не  довольно ли?  Так не  пора ли
прекратить истребление сынов человеческих?
     Повсюду,  где успела хоть как-то  наладиться мирная жизнь,  даосского
мудреца   встречали   радостные,    взволнованные   толпы.   Люди   словно
предчувствовали,  с  какой мыслью едет к  ужасному Темучину этот худощавый
приветливый старичок, прославивший имя свое невиданными чудесами.
     Чан-чунь,  который,  несмотря  на  мудрость и  необъятное знание,  до
преклонных лет  сохранил удивительную наивность,  ничего  с  собой,  кроме
книг, астрономических инструментов и приборов для герметического искусства
алхимии, не вез. Все, что у него было и чем дарили его богатые владыки, он
раздавал неимущим и  остался на  склоне лет  бедняком.  Но  это не  мешало
хаганским наместникам встречать великого мага, как царя.
     Отдохнув и  повеселившись в  неунывающем Самарканде,  который он даже
воспел  в  стихах (<Весь город  наполнен медными сосудами,  сияющими,  как
золото>),  Чан-чунь стал собираться в  ставку.  Уезжать ему  не  хотелось.
Самарканд, где дышалось так вольно и легко, покорил его сердце. Его дворцы
с  висячими садами,  бассейны,  затененные сладко шепчущими ивами,  шумные
базары и величавые минареты -  все это показалось философу и поэту чертами
забытой, но вновь обретенной родины. Он сразу узнал этот город, хотя ранее
не видел его никогда.  Жаль было расставаться и с крестьянами,  которых он
кормил  из  полученных на  дальнюю  дорогу  запасов.  Отощавших  за  осаду
голодных детей,  он  поднимал на  ноги своей кашкой,  которую варил сам по
рецепту,  известному ему  одному.  Труднее всего  расставался он  именно с
этими малышами.  Впрочем,  он ни с  кем и  ни с  чем не расстался.  Поэтам
свойственно самое дорогое навсегда уносить в сердце.
     В  конце апреля Чан-чунь  оказался уже  на  другом берегу Аму.  Благо
плавучий мост  через своенравную реку  был  уже  загодя восстановлен сыном
Темучина,  Чагатаем.  В Кеше к нему,  по высочайшему повелению, приставили
темника Бугурджи с конвоем в тысячу латников,  который и сопровождал гостя
на  опасном пути  через ущелье Железные ворота.  Затем даос  и  вся  свита
погрузились на корабли,  чтобы переплыть Сурхан и Аму. В четырех днях пути
от последней переправы находилась ставка.
     Наконец они встретились! Это произошло 16 мая.
     После   традиционного   обмена   благопожеланиями   хаган   пригласил
долгожданного лекаря и мага в свой шатер и усадил рядом с собой.
     Он сам подал ему пиалу с чаем и сам разложил перед ним почетнейшее из
угощений -  вареную конскую голову,  которую вырвал из  рук нерасторопного
багурчи.
     Темучин потчевал мудреца,  который сразу пришелся ему  по  душе своей
открытой простотой и приветливостью.  Гость ел очень мало и ничего,  кроме
чая и  родниковой воды,  не пил,  хотя его угощали и  вином,  и  медом,  и
кумысом.  Он  ни разу не сказал <нет>,  но очевидный отказ его отведать то
или иное блюдо был сделан с  таким тактом,  что не  вызывал никакой обиды.
Лишь изощреннейшая культура могла выработать такие приемы вести застольную
беседу, какими окончательно пленил владыку даос.
     Обед закончился.  Расторопные слуги быстро собрали остатки и, запалив
тонкие курительные палочки -  хучжи, оставили Темучина наедине с мудрецом.
Умолкли тихие  звуки  невидимого хура*.  И  тогда  хаган  напрямик спросил
Чан-чуня о том, что его больше всего волновало:
     - Какое у тебя есть лекарство для вечной жизни и можешь ли ты мне его
дать?
     _______________
          * Хїуїр - смычковый инструмент.

     Остальное, невысказанное, Чан-чунь мгновенно прочитал в рысьих глазах
властителя,  которые остались,  но  не  для даоса,  такими же  холодными и
непроницаемыми,  как всегда.  В  груди Темучина трепетали и замирали самые
противоречивые чувства:  смятение и радость, мольба и нетерпение, отчаяние
и тревога.
     <Каким же иссушающе сильным должно быть его разочарование>, - подумал
мудрец, но ответил незамедлительно с обезоруживающей прямотой:
     - Есть средства хранить свою жизнь, но нет лекарства бессмертия.
     - Твоя искренность похвальна,  - помедлив, ответил хаган, не проявив,
однако,  ни  тени  неудовольствия.  -  Могу лишь сожалеть,  что у меня нет
такого советника,  как ты.  Все мне только  лгали:  христиане,  лама-гелюн
высшего  посвящения  и  тантрический  лама-йогадзари,  парсы и даже другие
даосы.
     - Они не лгали, - мягко возразил Чан-чунь. - Заблуждались.
     - Иди ко мне на службу,  святой муж.  Я дам тебе титул тайши и сделаю
гур-хаганом*.
     _______________
          * Гїуїр-їхїаїгїаїн - верховный жрец.

     - Я не служу богам, государь. Я ищу истину.
     - Кто тебе мешает искать ее здесь?
     - Войны,  государь,  -  грустно улыбнулся мудрец.  - Только ты один в
состоянии навсегда покончить с ними! Сделай так, - он умоляюще прижал руку
к сердцу, - и на земле вновь воцарится золотой век.
     - Так не будет,  -  спокойно и  ясно,  как некогда ответил ему даос о
лекарстве бессмертия,  сказал Темучин.  -  Войны в природе человеческой, и
никто не волен тут ничего изменить.
     Чан-чунь понял,  что надежды нет,  и  более не  настаивал.  Он только
позволил себе выразить робкую надежду:
     - По  сторонам  дорог  разбросаны трупы,  прохожие  зажимают  носы...
Десять лет на десять тысяч ли движутся осадные орудия,  но рано или поздно
войска возвратятся и возродится мир!
     В  юрту долетел приглушенный расстоянием победный клич возвращавшихся
с учений нукеров.
     - Бурол! Бурол! - приветствовали они своего темника.
     Темучин ухмыльнулся и  пригласил гостя пересесть в хоймар -  почетную
северную сторону юрты.
     - Ты  согласишься дать  мне  совет,  как  укрепить свое  здоровье?  -
спросил Темучин.
     - Я некоторое время поживу здесь и понаблюдаю за тобой, государь.
     - Тебе поставят белый хошлон рядом со  мной,  святой муж.  -  Темучин
задумался.  -  А скажи,  - спросил он, наматывая бороду на палец, - правда
ли, что у даосов есть камень вечности по имени Дань?
     - Ты имеешь в виду философский камень?  -  оживился Чан-чунь.  -  Это
весьма тонкая материя,  и  каждый толкует ее по-своему.  Школа,  к которой
принадлежу я, ищет сокровища в глубинах человеческой души. Мы понимаем под
бессмертием обретение безмятежного спокойствия. И только.
     - Это трудно?
     - Очень, государь. Дао*, которое может быть выражено словами, не есть
постоянное дао.  Имя,  которое может быть названо, не есть постоянное имя.
Объяснить наши  принципы на  словах тоже нелегко.  Где  взять слова?  Ведь
безымянное есть  начало неба  и  земли,  а  обладающее именем -  мать всех
вещей.  Поэтому тот, кто свободен от страстей, видит чудесную тайну дао, а
кто имеет страсти,  видит его только в конечной форме.  Те,  кто толкуют о
лекарстве бессмертия, живут страстями, поверь мне.
     _______________
          * Дїаїо - философский принцип.

     - Молись о  моем долголетии,  мудрый человек.  -  Хаган положил перед
даосом перстень Хорезмшаха:  -  Когда я  умру,  это будет тебе памятью обо
мне.
     - Память  уносят  в  сердце.  -  Чан-чунь  вежливо  коснулся груди  и
наклонил голову. - Какой необыкновенный камень!
     - Шаманы называют его яда, вызывающий ветер и дождь.
     - Тот,  кто знает,  не говорит, - меланхолично ответил мудрец словами
философа Лаоцзы, - тот, кто говорит, не знает.
     - А я назвал его отчигином - князем огня...
     - Очень меткое название,  - кивнул даос, любуясь винно-огненной игрой
граней.
     - Ты можешь сказать, когда я умру? - спросил хаган.
     - Этого никто не  может знать точно,  -  покачал головой Чан-чунь.  -
Покажи руку.  -  Он пощупал пульс и  приблизил к глазам заскорузлую ладонь
государя.  Долго вглядывался в тайные знаки ее линий и наконец сказал: - У
тебя еще есть время.
     Властитель умер спустя пять лет.
     Покончив  с  тангуским  государством Си-Ся,  хаган,  как  говорится в
<Сокровенном сказании>,  в  пятнадцатый день  среднего месяца  осени  года
Свиньи,  соответствующего месяцу  рамазана  624  года*,  он  покинул  этот
тленный мир.
     _______________
          * 30 августа 1227 года.

     Стал тенгри.
     Обнял кустарник.


     Глава седьмая

     СОМА - АМРИТА

     Телефонный звонок  застал  Березовского в  самый  разгар  работы  над
рукописью.  Нехотя  отложив  в  сторону  дощечку  и  осторожно,  чтобы  не
разрушить хаос  из  книг,  журналов  и  газетных вырезок,  в  котором  он,
несмотря ни на что,  прекрасно ориентировался,  Юра слез с дивана. Сколько
раз  он  давал себе  слово не  реагировать на  звонки,  пока  не  закончит
повесть, и каждый раз не мог устоять от искушения. Отключать аппарат он не
решался,   поскольку  им  сразу  овладевала  навязчивая  мания  угрожающей
какой-то изоляции от мира, в котором именно в этот момент начинались лично
его, Березовского, затрагивающие процессы. Это мешало спокойному состоянию
духа,  не  давало  сосредоточиться.  Волей-неволей  приходилось  вставлять
телефонный штекер  обратно в  безобрывную розетку.  И  тут  же  начинались
телефонные звонки.  Звонили по делу и просто так, редакционные работники и
приятели детских лет,  коллеги по перу и неожиданные гости,  с которыми он
успевал  подружиться во  время  бесконечных поездок  по  стране  и  за  ее
пределами.  Вздрагивая,  как от  удара током,  он бросал шариковую ручку и
кидался к телефону, проклиная свою бесхарактерность и неестественный образ
жизни, который доведет его когда-нибудь до нервного расстройства.
     - Будьте вы все прокляты раз и навсегда! - ворчал он, нащупывая босой
ногой комнатные туфли и запахивая халат. - Перебить на таком месте!.. Хоть
бы не забыть: <Ты тоже умрешь, как и все, - грустно сказал даос Темучину>.
Алло! - гаркнул он в трубку.
     - Ты дома?  - узнал он голос Миши Холменцова и только хмыкнул. Вопрос
был, конечно, совершенно бессмысленным. - Чем занимаешься?
     - Да  так...  Все больше по пустякам,  -  лениво ответил Березовский,
почему-то стыдясь, как всегда, признаться, что пишет.
     - Работаешь небось? - деликатно осведомился Миша.
     - Как последний буйвол на рисовом болоте.
     - Извини, что помешал.
     - Пустяки,  отец!  -  радостно заверил приятеля Березовский.  - Очень
рад, что ты позвонил. - Он действительно обрадовался. - Давно не виделись!
Трудишься все? Читал твои новые переводы.
     - И как они тебе?
     - Блеск, отец, но жалко.
     - Чего именно?
     - Перлов души твоей. Переводы не должны быть лучше оригиналов.
     - Изысканно, - оценил Миша. - А ты их читал, оригиналы?
     - Конечно же, нет, отец! Но это чувствуется!
     - Тогда все хорошо, - засмеялся Миша. - Я поговорил о тебе с шефом.
     - Вот спасибо! Ты меня здорово выручил.
     - Он согласился тебя принять. Ты бы не мог к нам сейчас подъехать?
     - Что  за  вопрос?  -  Промелькнула мысль  об  оставленной  книге,  о
Темучине, которому надлежит нахмуриться, услышав ответ даоса, но что можно
было сделать?  Разве не он сам попросил Мишу устроить ему эту аудиенцию? -
Сейчас?
     - Через часок.
     - Лады, отец! Огромное тебе спасибо!
     Положив трубку,  Юра провел рукой по  щеке.  За  два дня,  которые он
безвылазно провел на диване, щетина порядком отросла.
     - Скажи мне, какая у тебя борода, и я скажу тебе, сколько ты написал,
- меланхолично пробормотал он и  пошел в  ванную бриться.  -  Но написал я
мало,  хотя и оброс.  Эх, Люсин, знал бы ты, чем я для тебя жертвую!.. <Но
разве мой алхимический камень, напитанный розовой росой жизни, не приносит
бессмертия?> - хмуро спросил Темучин>.
     Бритье и  туалет заняли у  него не больше десяти минут.  Но на улице,
где моросил мелкий надоедливый дождик,  он  совершил тактическую ошибку и,
вместо того чтобы сразу отправиться на  метро,  принялся ловить такси.  Но
<Волги> с  зелеными огоньками,  равно  как  и  безотказные обычно  леваки,
проносились мимо. Лишь однажды свободное такси притормозило возле него, но
шофер,  прежде чем даже спросить:  <Куда?> -  нахально крикнул:  <Еще чего
захотел!> -  и,  включив газ, обдал бедного Березовского холодной и мутной
водой.
     Юра чертыхнулся и,  спасая самолюбие,  сделал вид,  что записывает на
ладони номер, который, разумеется, не успел разглядеть. Продолжать охоту в
таких условиях было  явно бесперспективно,  и  он,  подняв воротник плаща,
затрусил к метро. Времени оставалось в обрез.
     Доехав  до  <Дзержинской>,  он  взбежал  по  эскалатору и  понесся по
подземному переходу к  выходу  на  проезд  Серова,  откуда  до  Армянского
переулка было уже рукой подать. Там он и увидел Марию, которая, только что
спустившись,  видимо,  вниз, складывала мокрый зонт прославленной японской
фирмы <Три слона>.
     - Машенька,  радость моя, ты ли это? - раскрывая объятия, проворковал
Березовский.
     - Ой, Юрка! - обрадовалась Мария.
     - Сколько лет,  сколько зим!  -  Он  поцеловал ее  в  холодную щеку и
потащил к  аптечному киоску,  чтобы их  не  затолкала хлынувшая из  дверей
очередная порция пассажиров.
     - Как живешь, Машенька?
     - Хорошо. А ты?
     - Нормально. Книгу мою получила?
     - Конечно,  Юрочка!  Я  ведь даже и  не поблагодарила тебя!  Ты уж не
сердись.
     - Вот еще!
     - Беспощадный ты человек, Юрочка, и опасный.
     - Это еще почему?
     - Все как есть описал. Разве так можно?
     - Подлинные имена же не названы. Чего же волноваться?
     - Все равно всех узнать можно. И меня тоже.
     - Но у меня вы все даже лучше, чем в жизни!
     - Что  правда,  то  правда.  Особенно своего Люсина ты  расписал.  Не
пожалел розовой водицы.
     - Кто из нас беспощаден, Мария?
     - Правду говорю.  Люсин совсем не такой, как ты думаешь. Я сама долго
заблуждалась на  его счет.  Что делать,  если мы  склонны придумывать себе
героев? В жизни он мелкий и злой человечек.
     - Опомнись, Мария, что ты несешь? Чем он тебе не угодил?
     - Наши пути опять пересеклись, Юра. Ты помнишь моего первого мужа?
     - Художника?
     - Да.  Ты же знаешь, я сама оставила его. Виктор был суетный и пустой
человек,  но по-своему хороший,  не злой.  Мне часто кажется, что, если бы
Люсин проявил больше терпения и человечности, Виктор остался бы в живых.
     - Ты ошибаешься,  Маша.  Володя здесь ни при чем.  Поверь мне! Я знаю
все обстоятельства дела.  Скорее можно было бы говорить,  что Виктор погиб
из-за  излишней Володиной доброты и  щепетильности.  Люсину надо  было его
арестовать.
     - Не знаю, не знаю...
     - Почему ты вдруг об этом заговорила?
     - Я  же  сказала,  что наши пути опять пересеклись...  Меня одолевают
плохие предчувствия. За этим человеком всегда следует несчастье! Он мелок,
эгоистичен, мстителен, вероломен...
     - Ты  сама на  себя не  похожа,  Машенька!  Да что с  тобой творится?
Володя мой друг,  и  я  очень хорошо его знаю.  Он  совсем не такой!  Что,
наконец, между вами произошло? Можешь мне сказать?
     - Ах,  все это бессмысленно...  Просто есть вещи,  которые порядочный
человек никогда не позволит себе по отношению людей...  Ну, что ли, своего
круга. Понимаешь?
     - Нет.  Мне вообще трудно вообразить себе, где и как могли пересечься
ваши пути.  Насколько я знаю,  Володя занимается вещами, очень далекими от
тебя и твоего мира.
     - Просто мы  очень давно не виделись,  Юрочка,  не говорили.  Ты ведь
даже не знаешь, что я вышла замуж.
     - Честное  слово  не   знаю,   Мария-медичка!   Разрази  меня   гром!
Поздравляю. Рад за тебя, хоть мне и жаль Генку.
     - Мне самой жаль.
     - Но  прости,  при  чем здесь Люсин?  Какое он  имеет ко  всему этому
отношение?
     - Самое непосредственное: он копает под моего мужа.
     - В чем его обвиняют?
     - Ни мало ни много -  в  убийстве.  Как тебе нравится?  И в каком!  В
убийстве человека, с которым его связывала многолетняя дружба!
     - Послушай,  послушай...  Это не тот ли ученый, который интересовался
древними тайнами?  Цветы и  драгоценные камни!  Камень и  древо!  Греция и
Индия!
     - Ты знаешь? Конечно, от Люсина?
     - Не имеет значения,  Мария...  Мне кажется, ты напрасно тревожишься.
Если твой муж  не  виноват,  ему  нечего бояться.  Считай,  что  ему  даже
повезло: Люсин поможет ему доказать свою невиновность.
     - Ты все такой же наивный,  Юрка. По-прежнему взираешь на жизнь через
розовые очки.  Люсин  -  прежде всего  работник уголовного розыска.  А  ты
знаешь, что значит для него нераскрытое убийство?
     - Я понимаю твои чувства, Мария, но под влиянием отчаяния ты говоришь
страшные слова. По-твоему, Люсин не человек? И вообще живет в безвоздушном
пространстве?  Да  кто ему позволит обвинить невиновного?  А  прокурорский
надзор?  А  суд,  наконец?  Я  уж  не  говорю о  том,  что Володька скорее
застрелится, нежели пойдет на такое. Ты его просто не знаешь!
     - Я верила ему,  Юра,  очень верила...  А потом муж рассказал мне про
то, какая у них была беседа. Так-то вот.
     - Я не знаю твоего мужа,  Маша,  для меня достаточно уже того, что он
твой муж, но не кажется ли тебе... Ты не обижайся, но под влиянием страха,
отчаяния,    безысходности,   что   ли,   людям   свойственно   искаженное
представление о вещах.
     - Он нормальный человек.
     - Я знаю!
     - Ничего-то ты не знаешь,  Юрка.  Для того лишь,  чтобы не дай бог не
пошатнулась вера в  созданного тобой идола,  ты  готов допустить,  что все
сошли с ума.
     - Не все, но...
     - Проснись, Юрочка!
     - Знаешь что?  Давай я поговорю с Володькой.  Мне он скажет все,  как
есть,  если,  конечно,  сможет.  А  потом  мы  с  тобой  встретимся и  все
обговорим! Идет?
     - Ничего не получится из этой затеи.
     - Собственно, почему?
     - Ты  не  добьешься от  него  правды.  Это  носорог,  который  должен
ломиться только вперед.  Остановиться он не может, смотреть по сторонам не
желает. Он может только топтать... Ты читал Ионеско?
     - Вздор!  При  чем  тут Ионеско?  Повторяю,  Володя мой самый близкий
друг