светила вопреки традиции изображены
без лучевого ореола.  Впрочем, будь перед ним даже сам древний оригинал, с
которого скопировали миниатюру,  он и тогда бы ничего не заподозрил,  хотя
там на белом и  розовом кружках явственно видна паутинная сетка разгранки.
Но оригинал хранился в далеком гималайском королевстве Бутан, и видеть его
дозволялось лишь  наиболее посвященным ламам,  а  Владимир Константинович,
повторяем, несмотря на свою исключительную проницательность, был полнейшим
профаном в тантрийских таинствах.
     Он прислонил миниатюрку к  зеленым корешкам собрания сочинений А.  П.
Чехова и  задвинул стекло.  Ему не  дано было знать,  что он прикоснулся к
тайне, но, так ничего и не поняв, не почувствовав, равнодушно прошел мимо.
Такое иногда случается. Порой даже очень мудрые люди, прожив долгую жизнь,
умирают в  полном неведении того,  что  оказались в  свой  звездный час  в
преддверии чуда, да только не заметили его, не узнали. И никого тут нельзя
винить: ни судьбу, ни самого человека. Смешно было бы требовать от Люсина,
чтобы он разбирался в тонкостях ламаистской иконографии.  Он даже не знал,
как  и  весь  остальной мир,  что  в  период  <культурной революции> банды
хунвэйбинов  разгромили  высокогорный  тибетский  монастырь,   в   котором
хранились летописи,  начатые в седьмом веке. Отпечатанные с досок, которые
бесследно исчезли еще во время английской оккупации, они содержали рассказ
о преображении Ямы в Ямантаку, о том, как из белого рождается красное.
     Люсин подошел к  шкафчику с минералами,  стоявшему в нише,  но внутри
было довольно темно,  и  он не стал любоваться образцами кристаллов и руд.
За  последнее  время  они  встречались ему  настолько  часто,  что  успели
порядком  надоесть.   Даже  самые  красивые,   самые  дорогие.   Он   едва
ориентировался в их сложной классификации и очень часто не понимал,  о чем
вообще  идет  речь.  Только  успевал  он  постигнуть многообразие оттенков
очередного семейства,  как кем-то случайно оброненное слово возвращало его
к  первозданному хаосу  полнейшего непонимания.  Мало  того,  разверзшаяся
бездна с каждым разом становилась все необъятнее. И Люсин с тоской твердил
себе,  что он туп и  необразован,  а  потому никогда не разберется в  этой
сложной материи.
     Ощущение было  такое,  словно ему  предстоит сдать  экзамен за  целый
семестр  по  чужим  отрывочным  конспектам,  в  которых  все  перепутано и
недосказано.  Оно  преследовало  его  даже  во  сне.  Видимо,  сказывалось
напряжение адовых дней.  Свою лепту вносили и не остывшие еще воспоминания
о  сессиях,  будь они  неладны,  на  вечернем факультете,  и  малопонятные
руководства по минералогии, которые он читал до глубокой ночи.
     <Черт с ними,  с этими сингониями,  - бросал он, отчаявшись, книгу. -
Нормальному человеку в этом не разобраться. Но откуда вдруг, когда все уже
стало ясно,  взялась эта восточная шайка - <восточные топазы>,  <восточные
аметисты>,  <восточные изумруды>?  Чем они отличаются от  обычных?  Только
тем,  что  входят  в  семейство корунда?  Но какие тогда настоящие,  какие
дороже?> И приходилось все начинать сначала:  бериллы, шпинели, турмалины,
семейство  кварца...  Хорошо  еще,  что  алмазы,  не в пример всем прочим,
отличались завидным постоянством.  Вокруг них,  конечно,  тоже  нагородили
много  всякой  ерунды,  но  ее хоть можно было понять.  Никаких <восточных
алмазов>,  по крайней мере,  не существовало.  И на  том  спасибо.  Сумбур
мыслей  и  чувств  взметнулся  в  нем,  едва только увидел он в затененной
глубине шкафчика холодные отсветы кристаллических граней. Какая-то тревога
зашевелилась; неуверенно он себя вдруг почувствовал, неуютно.
     В  довершение всего из  кухни потянуло подгоревшим молоком,  а  он  с
детства ненавидел этот запах до отвращения.
     Пришлось ему завернуть за  угол и  проскользнуть в  кабинет.  Он  уже
бывал  здесь,  но,  как  верно сказала Людмила Викторовна,  не  все  успел
рассмотреть.
     Можно   было,   конечно,   воспользоваться  вынужденным  ожиданием  и
продолжить  знакомство  с  рабочим  столом  Аркадия  Викторовича,   но  он
чувствовал,  что с него уже хватит непонятных богов,  камней и растений, в
которых он вообще не разбирался.  Даже книги, а он считал себя книголюбом,
начали его угнетать,  потому что их  было слишком много.  Зато на  таблице
элементов,  небрежно прикнопленной к стене,  глаз отдыхал. Строгий порядок
рядов и групп успокаивал мудрой своей простотой Люсина,  утешал. Бородатый
Менделеев в  правом верхнем углу как бы  намекал ему,  понимающе улыбаясь,
что  даже  в  самом несусветном хаосе,  стоит лишь хорошенько потрудиться,
можно отыскать известные закономерности.
     Люсин взял  стремянку и  полез на  верхнюю полку,  где  стояли пухлые
черные папки с аккуратненькими наклеечками на корешках.  Судя по надписям:
<Алмаз>,  <Гранит>, <Турмалин>, <Шпинель> и т. д., это были досье, которые
Аркадий Викторович завел на каждый из шестидесяти,  согласно классификации
Бауэра,  самоцветов.  Первой  в  ряду,  как  и  положено,  стояла папка  с
наклейкой <Алмаз>.  Люсин  раскрыл ее  и,  присев на  стремянку,  принялся
перелистывать оттиски статей,  всевозможные выписки,  вырезки из  газет  и
журналов.
     За  короткое время он  обогатил себя самыми разнообразными сведениями
об алмазе.  Сами по себе они были чрезвычайно примечательны и  даже в  наш
век могли бы  произвести на людей восторженных и  склонных к  доверчивости
сильное впечатление.  Но более расположенный к скептицизму,  Люсин снабжал
прочитанное комментариями несколько желчного свойства:
     <Иван Грозный считал, что алмазы укрощают ярость и дают воздержание и
целомудрие>. (<Как видно, товарищ их терпеть не мог>.)
     <Мария Стюарт постоянно носила при себе большой алмаз,  дабы не стать
жертвой отравления>. (<Шотландке это, кажется, удалось, поскольку ее всего
лишь обезглавили>.)
     <Древние индусы разделяли алмазы,  так  же  как и  людей,  на  четыре
касты:  брахманов,  кшатриев,  вайшьев и шудр. В соответствии с этим белые
кристаллы относились к  брахманам,  кристаллы с  красноватым оттенком -  к
шатриям,  зеленоватые -  к  вайшьям и серые -  к шудрам.  (<Неприкасаемых,
конечно, и тут обошли>.) Каждый из классов посвящался особому божеству>.
     Особенно позабавила его выписка из какого-то средневекового трактата:
     <Алмазы растут вместе -  один маленький,  другой большой.  Растут они
без  участия человека вместе,  мужские и  женские.  Питаются они  небесной
росой и  производят на свет маленьких детей,  которые множатся и  растут>.
(<Подполковника Кострова бы сюда,  а то он,  бедняга, не догадывается, что
бриллиантики сами собой растут, без участия человека>.)
     <Скипетр русских царей, представляющий собой жезл из чистого золота с
семью бриллиантовыми поясками, увенчивает несравненный <Орлов>, знаменитый
алмаз весом в  195 каратов,  пребывавший ранее в глазнице индусского идола
Брамы>. (<Теперь мне понятно, откуда на Руси пошло идолопоклонство>.)
     Потом попалась на глаза зирокопия церковнославянской рукописи:
     <Если  камень алмас воин  носит на  левой стороне во  оружиях,  тогда
бывает спасен от всех супостатов своих и  сохранен бывает ото всякие свары
и  от  нахождения духов нечистых.  Тот же  алмас,  кто его при себе носит,
грежение и сны лихие отгоняет.  Тот же алмас окори смертный объявит, аще к
тому камени приближится, то потети начнет. Алмас пристоит при себе держати
тем  людям,  кои  страждут лунным  страданием и  на  которых  нощию  стень
находит.  Алмасом  камнем  еще  беснующегося человека  осяжает,  тогда  та
болезнь переменится>.  (<Нет,  теперь я  вижу,  что лично мне алмас-камень
необходим куда больше,  чем  пушка в  сейфе.  Если не  считать лунатизма и
бесноватости, это про меня>.)
     Люсин  читал теперь все  бумаги подряд,  и  потому Людмила Викторовна
оторвала его  от  увлекательного времяпрепровождения,  когда он  находился
лишь в  самом начале папки.  Его познания об алмазах были,  таким образом,
вынужденно ограничены периодом ранней древности.  Он не только не дошел до
современных представлений об  ионных  и  ковалентных связях,  но  даже  не
узнал,  что впервые горючесть алмаза установили в  1664 году флорентийские
академики.  Так  и  пришлось ему застрять на  уровне Плиния,  разделявшего
суеверие,  что алмаз, стойко противостоящий двум неодолимым силам природы,
огню и железу, легко, однако, размягчается от горячей козлиной крови.
     Не без сожаления собрал он бумаги в  папку,  завязал ее и поставил на
место.
     Вера Фабиановна вышла проводить их на площадку.
     - Что вы делаете,  голубушка?  - всплеснула она руками, когда Людмила
Викторовна положила ключ под резиновый коврик.  - Нешто так можно? А вдруг
кто половик поднимет? В два счета квартиру обчистят.
     - Ничего.  -  Ковская сосредоточенно искала что-то в сумочке. - У нас
сигнализация.
     - Да  что  она  говорит!  -  возмутилась Вера Фабиановна и,  призывая
Люсина в свидетели,  сказала, словно отрезала: - Обчистят как пить дать! И
вообще,  милочка,  -  она с подозрением глянула на подругу, - зачем вы это
делаете, когда я в квартире остаюсь?
     - Ах,  извините!  -  Людмила Викторовна изящно  присела и  подхватила
ключик.  -  Теперь это  бессмысленно.  -  Она повернулась к  Люсину:  -  Я
оставляла ключи ему, пока могла надеяться... Даже потом, когда и надеяться
стало не на что,  я все-таки так делала.  Из суеверия,  для себя,  так мне
было легче.
     - Я понимаю,  -  тихо сказал Люсин. - Прошу, Людмила Викторовна. - Он
предупредительно распахнул железную дверь лифта.
     - Да,  теперь это бессмысленно.  -  Ковская бросила ключ в  сумочку и
защелкнула замок.
     В  машине  Людмила  Викторовна,  которую сборы  и  суета  с  котенком
несколько отвлекли,  вновь  оказалась наедине со  своим  горем.  Глянув  в
зеркальце заднего обзора,  Люсин увидел,  что лицо ее искажено страданием.
Она тихо плакала.
     У площади Маяковского,  где они были вынуждены пережидать обычный для
часа  <пик>  автомобильный затор,  он  попытался развлечь  ее  рассказом о
наполеоновских планах ОРУДа  разрешить транспортную проблему.  Но  слушала
она безучастно,  из  вежливости.  Тогда он  попытался затеять ожесточенный
спор  с  Николаем Ивановичем,  ярым  болельщиком,  о  шансах нашей сборной
против Бразилии,  но  спора не получилось.  Оба они быстро сошлись на том,
что еще неизвестно, как теперь будет без Пеле.
     - Да,   Пеле  -   это  самородок!  -  подытожил  Люсин  с  наигранным
воодушевлением.  -  Все  равно  как  Таль  в  шахматах.  Вы  интересуетесь
шахматами, Людмила Викторовна? - Он повернулся к ней вполоборота.
     - Аркадий Викторович играл только в карты. - Она всхлипнула и полезла
за платочком. - В преферанс иногда.
     - Превосходная игра! - одобрил Люсин. - Особенно мизер.
     - Ну и пробочка!  -  подосадовал шофер. - Регулировщик, что ли, такой
попался? Знай себе бегает между машинами, а все без толку.
     - А ты погуди ему, Николай Иванович.
     - Не, Константиныч, не надо... Не любят они этого.
     - Ну,  тогда  так  давай  подождем.  -  Сдерживая  нетерпение,  Люсин
постучал  ногтем  по  часовому стеклу.  День  шел  на  убыль,  а  дел  еще
оставалось невпроворот.
     Он попытался связаться по рации с Крелиным,  но ему сказали,  что тот
заболел.  <Зуб,  -  посочувствовал Люсин.  -  Значит, так и есть, сломался
корень.  Будут  теперь  долбить>.  Он  взглянул на  Ковскую.  Она  сидела,
забившись в уголок, и не отнимала платка от глаз.
     - Давно собираюсь спросить вас, Людмила Викторовна! - Он хлопнул себя
по лбу.  -  Какие опыты производил Аркадий Викторович с цветами?  - Он уже
понял,  что  от  горьких мыслей  о  смерти  брата  ее  можно  отвлечь лишь
разговорами о нем, о том, каким замечательным, необыкновенным человеком он
был.  В такие минуты она как бы забывала,  что его уже нет,  восторженно и
горячо говорила об Аркаше,  как о живом человеке.  Так было прежде,  когда
судьба Ковского еще не  определилась,  но надеяться на благоприятный исход
уже не приходилось.  Возможно,  так же поведет она себя и теперь.  - Мы не
раз затрагивали с вами эту тему, но всегда как-то вскользь, бегло.
     - В   самом   деле?   -   Люсин  не   ошибся:   она   проявила  явную
заинтересованность. - Неужели я вам не рассказывала?
     - Как ни странно, но факт. - Люсин отрицательно помотал головой.
     Он  и  впрямь  не  успел  расспросить  ее  об  этой  стороне  научной
деятельности Аркадия Викторовича.  Возможно,  на него подействовало крайне
скептическое  отношение  Фомы   Андреевича,   который  как-никак  считался
авторитетом,  но  скорее  всего  было  просто не  до  того.  Каждую минуту
появлялось  что-то  новое,  неожиданное,  требовавшее немедленной реакции,
точного,  без права на ошибку,  ответа.  С чисто любительскими увлечениями
Ковского,  казалось,  не  стоило торопиться.  В  глубине души Люсин хоть и
читал  про  яблоко  Ньютона,  разделял  распространенное заблуждение,  что
главное,   настоящее  открытие   делается  обязательно  в   тиши   научной
лаборатории, а не за чашкой кофе и уж никак не на даче в Жаворонках, где и
подходящих-то  условий нет.  Отрицательное впечатление произвели на него и
дифирамбы, которые пел шефу Сударевский. Марк Модестович настолько взахлеб
хвалил  Ковского,  его  уникальный подход к  познанию мира,  что  невольно
закрадывалось сомнение  в  искренности подобных похвал.  Уже  в  самой  их
чрезмерности крылось некое отрицание, намек не на достоинства, а скорее на
слабости  великого  человека,  которые  следовало  прославлять  только  из
уважения. По крайней мере, у Люсина создалось именно такое впечатление.
     Поэтому  теперь,  спрашивая  об  экспериментах с  растениями,  он  не
столько следовал профессиональному любопытству,  сколько старался развлечь
подавленную несчастьем женщину,  которой искренне сочувствовал.  Даже если
бы  она  успела познакомить его с  мельчайшими подробностями жизни Аркадия
Викторовича, Люсин все равно нашел бы о чем стоило спросить еще. Тем более
легко ему было сделать это теперь,  когда он не знал о многом, в том числе
о работах с растениями.  Нельзя же было принимать всерьез ахинею,  которую
несла старая гадалка Чарская, про камень и древо, про Грецию и про Индию.
     Он  терпеливо ждал,  когда  Людмила Викторовна пожелает ответить,  но
она, уйдя в себя, отрешенно глядела в окно.
     У  детского  магазина  толпился  народ.  В  каменной  арке  торговали
помидорами и  цветной капустой.  Какая-то  женщина несла  кошелку с  тугой
зеленой гроздью бананов.  Ее поминутно кто-нибудь останавливал - наверное,
спрашивали,  где купила.  Ничего такого,  на  что бы  действительно стоило
поглядеть, на улице не происходило.
     Неожиданно мигнул красными огоньками и  стронулся с  места троллейбус
номер 12 впереди,  зашевелились во втором ряду <Москвич> и дипломатическая
<Вольво>. Кажется, плотину прорвало. Николай Иванович тоже не стал дремать
и, включив скорость, дал газ.
     - Так как же  насчет растений,  Людмила Викторовна?  -  опять спросил
Люсин.
     - Видите  ли,  Владимир Константинович,  -  с  усилием возвращаясь из
своего далека,  произнесла Людмила Викторовна,  -  Аркашенька открыл,  что
растения, все равно как мы с вами, чувствуют.
     - Простите, не совсем понял.
     - Что  же  здесь  непонятного?  Он  доказал,  что  растения  способны
чувствовать и понимать.  Когда их любят,  ухаживают за ними, они радуются.
Если их мучают - страдают. Совсем как люди.
     - Как же он установил такое?  -  спросил,  несколько опешив, Люсин. -
Они  же  не  говорят.  -  Чего-чего,  но  такого он  не  ожидал.  Все-таки
образованная женщина, не гадалка Вера Фабиановна.
     - В  том-то  и  дело,  что  говорят!  -  Людмила  Викторовна  немного
оживилась и даже порозовела.  -  Аркашенька присоединил к корням и листьям
датчики,  которые  улавливают биопотенциалы,  и  вывел  их  на  самописец.
Представляете?
     - Вон  оно  что!  -  Люсин  припомнил проволоку,  которая тянулась от
опрокинутого с подоконника цветка к потенциометру. Кажется, в комнате были
еще и другие горшки,  опутанные медной,  завитой в пружину проводкой.  Все
это  обретало теперь  неожиданный смысл.  Его  вновь  поразило,  как  мало
способен заметить невежда.  -  Теперь я, кажется, начинаю понимать. Но при
чем здесь камни?
     - Аркадий Викторович,  сколько я его помню, всегда любил цветы. Никто
не любил их так, как он. Он постоянно учил меня чувствовать душу растения.
<Люси,  -  говорил он,  бывало,  - первыми богами человечества были Луна и
Солнце,  на  смену  им  пришли камень и  древо>.  Когда  он  начал изучать
электрическую  активность  корней  и   листьев,   то  сразу  же  открылись
удивительные вещи.  У меня прямо пелена с глаз спала. Я вдруг увидела, что
мои  комнатные цветы,  которые я,  чего  греха  таить,  порой даже  полить
забывала, действительно живые! Они узнавали меня и Аркашеньку, реагировали
на наше настроение, откликались буквально на каждый чих. Аркашенька, когда
я  болела воспалением легких,  принес в  мою комнату горшочек с коланхоэ и
записал все  его  реакции.  Потом  он  сравнил показания самописца с  моей
температурой...
     - Как так? - удивился Люсин.
     - Что?  -  не  сразу поняла вопрос Людмила Викторовна.  -  Как он это
сделал?  Просто вычертил кривую температуры и  сопоставил ее с лентой,  на
которой были записаны биопотенциалы цветка. И представьте себе, пики почти
совпали! Цветок чувствовал, что я больна, тревожился за меня, переживал.
     - Даже переживал?
     - А вы как думаете?  Переживал. - Она назидательно погрозила пальцем:
- Растение все  чувствует...  Аркадий Викторович приступил потом к  опытам
Любовь-Ненависть и  доказал это со всей очевидностью.  Только меня это уже
тяготило.  С тех пор как я узнала, что цветы все понимают, мне становилось
не по себе, когда их начинали мучить.
     - Мучить? Любовь-Ненависть? - Люсин заинтересовался всерьез.
     Нет,  эта  женщина отнюдь  не  молола чепуху,  как  он  было  подумал
вначале.  Теперь он вспомнил,  что еще два года назад прочел в  английском
журнале  <Проблемы  криминалистики> статью  изобретателя  <детектора  лжи>
Бекстера о его опытах с креветками и растениями. Теперь все становилось на
свои места:  датчики, самописцы, аквариум с пресноводными рачками, сосуд с
подвижной   крышкой.   Все,   что   рассказывала  Людмила   Викторовна  об
экспериментах Ковского,  было  правдой.  Она  грешила против истины только
тогда,  когда незаслуженно приписывала брату чужие открытия. Восстановив в
памяти статью Бекстера,  Люсин понял это со всей очевидностью. Но он понял
и другое:  всю глубину привязанности, которую испытывала к брату одинокая,
обделенная простым человеческим счастьем женщина.  Всю  жизнь  ей  светило
одно солнце,  которое ныне закатилось навсегда. Всем своим существом Люсин
вдруг  ощутил  безмерность постигшего Людмилу Викторовну крушения,  и  ему
стало страшно за нее. Сумеет ли она устоять, приспособиться к ожидающей ее
пустоте,  найти  или  хотя  бы  просто  придумать смысл  дальнейшей жизни?
Истина,  кто  установил первым,  что  у  растений есть  нервная система (а
именно  об  этом  и  писал  Бекстер в  авторитетном американском журнале),
казалась совершенно не  существенной.  Люсину не  было до нее дела.  Какая
разница?
     - Любовь и ненависть,  -  задумчиво и уже без вопроса повторил он.  -
Как он ставил свои опыты?
     - Подробностями  я   не  очень  интересовалась.   -   Ковская  убрала
выбившуюся прядь волос под  траурную косынку.  -  Они  были мне неприятны.
Знаю  только,  что  роль  злодея всегда играл Марик,  Марк  Модестович,  а
Аркашенька,  как и  прежде,  лелеял наши цветочки,  он олицетворял любовь.
Уверена, что он просто не смог бы причинить страдание живому существу.
     - А Марк Модестович смог?
     - Это требовалось для науки.
     - Между п