чнулся  первый.  Я  с  ужасом подумал, что вот сейчас он станет
что-то  говорить,  объяснять  - но он просто круто повернулся, подошел к
двери  и остановился, чуть подавшись в сторону, словно пропуская кого-то
мимо  себя. Он даже не взглянул на Грога, по тот понял и медленно прошел
между мной и Феврие, покидая пещеру. Мы вышли следом.

Грог  шел  к  кораблю,  шел  быстро - он-то был в скафандре. Мы снова не
смогли его догнать, и когда мы поднялись на борт, он уже был в своей каюте.

Феврие  прямо  прошел к пульту и врубил прогрев стартовых двигателей. По
авральному  расписанию  я должен был проверять герметизацию шлюзов, но у
меня  в  голове не укладывалось, что мы вот так и улетим, не попытавшись
воспользоваться всемогуществом земной медицины и техники.

Командир вопросительно глянул на меня.

- А если квантовый реаниматор?... - пробормотал я.

Феврие покачал головой:

-  Поздно. Прошло больше сорока минут. И потом, мы даже представления не
имеем об их анатомии...

-  Да,  -  подал  голос  Реджи,  -  сорок минут - это слишком поздно. Уж
можете  мне  поверить.  Я  был  на Нии-Наа, когда там разыскивали группу
Абакумовой. Все перемерзли. Никого не удалось отходить.

-  И  все-таки  замерзание  -  это  только  аналогия,  - устало возразил
Феврие.  -  Здесь  что-то  пострашнее.  Организм  выключается,  разом  и
бесповоротно, и главное - без всяких видимых причин...

Никогда это не будет для нас видимой причиной.

Худо,  конечно,  когда  возле  тебя  нет  друзей,  нет  близких, которые
постоянно  думали  бы  о  тебе,  думали заботливо и главное - бесконечно
доброжелательно.  От этого может стать тоскливо и неуютно, но умереть or
этого  -  уже  выше человеческого понимания. Мы знали, как свято верят в
это  темиряне, мы сами начинали понемногу верить в это - но вот на наших
глазах от этого умер Икси - и наш разум не мог с этим примириться.

Малыш  замерз  еще  до  того,  как вездеход подошел к кораблю. Он замерз
сразу  же,  как остался один на один с этим сукиным сыном, у которого за
душой не было ничего, кроме холодного любопытства.

- Старт! - сказал командир.

Около  двух  часов  мы  шли на планетарных двигателях, удаляясь от Земли
Темира   Кузюмова.  Потом  заработали  генераторы  космической  тяги,  и
киберштурман  качнул  корабль,  направляя курс на Землю. Командир сидел,
не  поднимая  головы - он ждал связи с караваном встречных кораблей, уже
подходивших  к  системе  Темиры.  Он  махнул  нам  рукой,  и мы бесшумно
разошлись  по  своим  каютам. Спать? Посмотрел бы я на того, кто смог бы
заснуть после всего, что произошло этим вечером.

Глупо,  конечно,  было  винить  во  всей  одного Грога. Но в эту ночь мы
иначе  не  могли.  Надо  думать, что ему самому было хуже, чем всем нам,
вместе  взятым,  но  мы  его не жалели. Мы кляли его самого, и тот день,
когда  он  получил  назначение на "Молинель", и тот час, когда он ступил
на Темиру.

А  ведь  Грогу  действительно было несладко в ту ночь. Через пару недель
корабль  должен  был  приземлиться,  и  тогда  -  тогда  его ждало нечто
пострашнее,  чем  наше презрение и наша ненависть. С "Молинеля", в конце
концов, он просто ушел бы. Может быть, уволился бы из космического флота.

Но  он  все  равно бы остался младшим пилотом Гроннингсаетером, которому
надлежит  явиться  на  Ланку  и  перед  Советом  по разбору чрезвычайных
поступков  объявить  себя  убийцей.  Десятки людей будут защищать его от
собственной   совести,   никто  не  станет  обвинять  его  -  этого  уже
давным-давно  не  делают; все будут искать ему оправдания, но - вдруг не
найдут?

И  тогда ему останется всю свою жизнь пронести на душе древний, как мир,
ужас  убийства.  Может  быть,  убийство  это было нечаянным - юркий, как
белочка,  Икси мог незаметно проскользнуть в просторную кабину вездехода
и  спрятаться  там, чтобы повторить опыт, который каждый день проделывал
его  отец.  Грог  действительно  мог  не  заметить  мальчика,  но  разве
невольное убийство не несет такую же смерть, как и умышленное?

В  шесть утра мы потянулись в рубку - я, а вскоре и Реджи. Феврие оттуда
не  выходил.  Связи с Землей еще не было - плотный листок с донесением о
случившемся лежал на пульте дальнего фона. Он оглядел нас.

-  Сейчас я буду докладывать, - сказал командир. - Я хотел бы, чтобы при
этом присутствовали все.

Заставить   Грога  присутствовать  при  этом  сообщении  было,  конечно,
жестокостью,  но  у  меня  не  появилось  никакого  отзвука, кроме: ну и
поделом ему, сукину сыну.

Феврие щелкнул тумблером короткого фона:

- Гроннингсаетер, в рубку!

Привычною "слушаюсь!" не последовало.

По  фону  обычно хорошо слышны все звуки внутри каюты, и мы ждали скрипа
койки и хлопка раздвижной переборки.

У Грога стояла тишина.

Феврие  повторил приказ. И сноза безрезультатно. Он вопросительно глянул
на  Скотта,  и  тот вышел из рубки. Мы слышали по фону, как раздвинулась
переборка,  слышали  шаги  Реджи  по  каюте,  потом наступила тишина, из
которой, наконец, возник голос Скотта:

- Идите сюда, капитан. Он замерз.

Я  тоже видел замерзших - правда, не на астероиде Нии-Наа, а на двадцать
шестом  аварийном буе. Я знал, что это такое. Мы остановились над койкой
Гроннингсаетера,  и потребовалось немного времени, чтобы понять, что нам
тут  делать  нечего.  Все  было  кончено несколько часов назад. Он лежал
лицом  вверх,  такой  спокойный, как человек, сбросивший с себя какую-то
тяжесть.  И  мы  знали,  что  не  найдем никаких видимых причин, которые
объяснили бы, почему жизнь его остановилась.

-  Человек  не  может  жить,  если все вокруг думают о нем плохо, - тихо
проговорил  Феврие,  и никто из нас не посмел возразить, что это правило
справедливо только для жителей Темиры.

Мы  смотрели  на  спокойное лицо Грога и все больше и больше чувствовали
тяжесть  своей  вины.  Что  бы он сам ни натворил, все равно его-то ведь
убили мы.

Вот,  собственно говоря, и все о нашей первой экспедиции на Землю Темира
Кузюмова.

"Аврора", 1969, ‘ 5


Ольга Ларионова
Где королевская охота

Генрих  поднялся по ступеням веранды. Типовой сарай гостиничного плана -
таких,  наверное,  по  всей  курортным планетам разбросано уже несколько
тысяч.  Никакой  экзотики  -  бревен  там всяких, каминов и продымленных
потолков  с подвешенными к балкам тушами копченых представителей местной
фауны.  Четыре  спальни,  две  гостиные,  внутренний  бассейн.  Минимум,
рассчитанный  на  четырех любителей одиночества. Да, телетайпная. Она же
и  библиотека - с видеопроекциями, разумеется. Он вошел в холл. Справа к
стене  был прикреплен длинный лист синтетического пергамента, на котором
всеми  цветами  и  разнообразнейшими  почерками было написано послание к
посетителям Поллиолы:
                             "НЕ ОХОТЬСЯ!"
                    "Сырую воду после дождя не пей".
                       "Бодули бодают голоногих!"
          "Пожалуйста, убирайте за собой холодильную камеру".
      "Проверь гелиобатареи; сели - закажи новые заблаговременно".
                             "НЕ ОХОТЬСЯ!!"
              "Жабы балдеют от Шопена - можете проверить".
                "Какой болван расфокусировал телетайп?"
                            "НЕ ОХОТЬСЯ!!!"

Последняя  надпись  была  выполнена каллиграфическим готическим шрифтом.
Несмываемый   лиловый  фломастер.  В  первый  день  после  приезда  этот
пергамент  на несколько минут привлек их внимание, но не более того. Они
не  впервой  отправлялись  по  путевкам  фирмы  "Галакруиз"  и  уже были
осведомлены   о   необходимости   приводить   в   порядок   захламленный
холодильник  и  настороженно  относиться к сырой воде. С бодулями же они
вообще  не  собирались  устанавливать  контакта,  тем  более что еще при
получении путевок их предупредили, что охота на Поллиоле запрещена.

Стараясь  не  глядеть  в  сторону  послания,  Генрих  прошел в спальню -
пусто.  Тщательно  оделся,  зашнуровал  ботинки. Что еще? Флягу с водой,
медпакет,  фонарь  (черт  его  знает,  еще придется лезть в какую-нибудь
пещеру).  Коротковолновый фон и, самое главное, рин-компас, или попросту
"ринко".  Все  взял?  А,  даже  если и не все, то ведь дело-то займет не
больше получаса!

На  всякий  случай  он  еще прошел в аккумуляторную и, не зажигая света,
отыскал  на  стеллаже  пару универсальных энергообойм, вполне годных для
небольшого  десинтора.  Вот теперь уже окончательно собрался. Он подошел
к  двери,  за которой в глубокой мерцающей дали зябко подрагивали земные
звезды,  досадливо  смел с дверного проема эту звездную, почтя невесомую
пленку  и, стряхивая с ладони влажные ее лоскутья, спустился на лужайку,
где  под  свернувшейся травой еще розовели пятна крови. Надо было прежде
всего настроить "ринко".

Компас  был  именной,  нестандартный - вместо стрелки на ось была надета
вырезанная  из  фольги  головка  Буратино  с  длиннющим носом. Нос чутко
подрагивал  -  запахи  так и били со всех сторон. Генрих положил "ринко"
на  розовое пятно, осторожно передвинул рычажок настройки на нуль, кинул
на компас специально взятый лист чистой бумаги и стал ждать.

Нестерпимое  солнце  Поллиолы,  до  заката  которого  оставалось еще сто
тридцать  шесть земных дней, прямо на глазах превращало розовую лужицу в
облачко сладковатого смрада. Сколько нужно на полную настройку? Три минуты.

Три  минуты.  А  сколько  прошло  с тех пор, как прозвучал омерзительный
выхлоп разряда?

Этого  он  сказать  не  мог. Что-то, видимо, произошло у него с системой
отсчета  времени.  Раньше  он  гордился  тем,  что  в любое время мог не
глядеть  на  часы  -  темпоральная  ориентация  у  него  была  развита с
точностью до трех-пяти минут.

Здесь  что-то  разладилось.  Виноват ли был жгучий, нескончаемый полдень
Поллиолы,  длящийся  семь  земных  месяцев, спрятаться от которого можно
было  лишь внутри домика, где с заданной ритмичностью сменяли друг друга
условное  земное утро - условный земной день и так далее? Или виной было
что-то внезапное, происшедшее совсем недавно?

Он  силился  припомнить  это  "что-то",  но  дни  на  Поллиоле текли без
происшествий,  и  лишь  внутренние толчки... А, вот оно что! Надо только
вспомнить,  когда  это  было.  А  было  это  вчера днем. Вчера, условным
земным  днем.  Герда  отправилась  купаться, Эристави поплелся за ней...
Генрих  побрел  в телетайпную, включил давно уже кем-то отфокусированный
экранчик  и  обнаружил  на  нем свежую точку. Он развернул ее - ну так и
есть,  депеша с Капеллы. Опасения, причитания. С той поры как он покинул
свою  фирму на Капелле, на этой неустоявшейся, пузырящейся, взрывающейся
планете  все  время что-то не ладилось. Если бы не ценнейшие концентраты
тамошнего  планктона, который каким-то чудом вылечивал лучевые болезни в
любой  стадии,  всякое строительство на Капелле следовало бы прекратить.
Но  пока  этот  планктон не научились синтезировать, Генриху приходилось
нянчиться с Капеллой.

Он  пробежал  глазами развертку депеши и вдруг с удивлением отметил, что
не  уловил  сути  сообщения.  Что-то  его  отвлекало, настораживало. Так
бывало  на  Капелле,  когда  вдруг на полуслове терялся ход мысли, и все
тело  -  не  мозг,  а именно все тело становилось огромным настороженным
приемником,  пытающимся  уловить  сигнал  опасности.  Любопытно  то, что
сигнал  этот так и не принимался,- человек утратил древнюю способность к
приему  таких  импульсов. На Земле ею уже давно обладали только животные
-   собаки,   лошади.   Но   вот  это  состояние  настороженности  перед
землетрясением-  его  Генрих  у  себя развил. Раньше его не было. И едва
это  состояние  возникало,  как  рука  уже  сама  собой  нажимала кнопку
портативной   сирены,   и   люди,  побросав  все,  прыгали  на  дежурные
гравиплатформы   и   поднимались   на   несколько  десятков  метров  над
поверхностью,  которая  уже  начинала  пузыриться,  как  неперебродившее
тесто,  плеваться  комьями  вязкой  зеленой глины, уходить в преисподнюю
стремительными,   бездонными   провалами.   В  таких  условиях  строить,
разумеется,  можно  было  только  на гравитационных подушках, а ведь это
такое однообразное и не увлекательное занятие...

На  Земле  это  состояние  возвращалось  к нему дважды: в Неаполе, перед
четырехбалльным  толчком, и в Чаршанге перед шестибалльным. С тех пор он
во  время  своих  недолгих  отпусков забирался только на те планеты, где
землетрясений  вообще  не могло быть. Такой вот "тектонической старухой"
и  была  эта  Поллиола,  и  тем  не менее он ощутил привычную готовность
перед неминучим подземным толчком. Что бы это значило?..

А что надо отсюда убираться, вот что.

Генрих  ударил  кулаком  по выключателю - экран погас. Ах ты черт, опять
что-нибудь  расфокусируется.  Но  это  поправимо. Непоправимо обычно то,
что  непредсказуемо.  Он  выскочил  из телетайпной, скатился по ступеням
веранды,  побежал по горячей траве. До берега было метров сто пятьдесят,
и  он отчетливо видел, что на самом краю берегового утеса спокойно стоит
Эри,  глядя вниз, на озеро. Значит, ничего не случилось. Ничего не могло
случиться.   И  все-таки  он  бежал.  Он  не  разбирал  дороги  и  порой
выскакивал  из спасительной тени прямо под отвесные лучи солнца, и тогда
его  обдавало  жаром,  словно  из  плавильной  печи. На солнцепеке трава
сворачивалась  в  тонкие  трубочки,  подставляя  лучам  свою серебристую
жесткую изиааку. Бежать по такой траве было просто невозможно.

Эри  не обернулся, когда Генрих остановился позади него, тяжело переводя
дыхание.  Неужели он так увлекся созерцанием Герды, что не слышал шагов?
Ох  уж  эта  восточная  невозмутимость!  Торчит  тут уже битых полчаса в
своей  хламиде  и  белом бедуинском платке, и ведь не было случая, чтобы
он  полез в воду вместе с Гердой. На первых порах это вызывало у Генриха
если  не  раздражение, то во всяком случае недоумение. Но однажды он под
складками  аравийского  одеяния  различил  четкие  контуры  портативного
десинтора  среднего  боя - и, надо сказать, немало удивился. Человеку на
Поллиоле  ничего  не  угрожало,  иначе  она  не  значилась  бы в списках
курортных  планет.  Моря  и  озера вообще были пустынны, если не считать
белоснежных  грудастых  жаб почти человеческого роста, которые, впрочем,
не  удалялись  от  берега  дальше  трех-четырех метров. Но голос далеких
кочевых  предков  не позволял Эристави доверять зыбкой, неверной воде, и
каждый  раз,  когда  Герда,  оставив  у  его  ног  свое кисейное платье,
бросалась  с  крутого  берега  вниз,  он  переставал  быть  художником и
становился охотником-стражем.

Генрих  не  разделял  его опасений и теперь с неприязненным раздражением
представлял  себе,  что  за  нелепое зрелище они являют - два бдительных
стража  при  одной лениво плещущейся капризнице. И что она всюду таскает
за  собой этого бедуина? Раз и навсегда она объяснила мужу, что Эристави
-  это  тот  друг,  который  отдаст ей все и никогда ничего не потребует
взамен.  Но  ведь  ничего  не  требовать  -  это тоже не бог весть какое
достоинство  для  мужчины.  Генрих посмотрел на Эри, на кисейное платье,
доверчиво  брошенное  у  его  ног,  потом  вниз. Герда нежилась у самого
берега,  в тени исполинских лопухов. Дно в этом месте круто уходило вниз
-  метров на двадцать, не меньше, и, как это всегда бывает над глубиной,
вода казалась густой и тяжелой.

Вот  так  это начиналось вчера после полудня - даже еще не начиналось, а
просто   возникало   опасение,  что  назревает  взрывоопасная  ситуация.
Послушайся  он  голоса своей безотказной интуиции - летели бы они сейчас
к матушке Земле.

А  теперь  он  сидел  на  корточках  над вонючей розовой лужицей, и хотя
"ринко"  давным-давно уже должен был настроиться, все еще не мог найти в
себе  решимость  подняться  и  идти выполнять свой долг, долг человека -
самого гуманного существа Вселенной.

Он  выпрямился,  машинально  достал  платок и вытер руки, словно пытаясь
стереть с них запах крови.

Этой  крови,  непривычно  бледной,  он  разглядел  под  травой не так уж
много,  но  по характеру пятен можно было догадаться, что выбрызгивается
она  при  каждом выдохе; свертываемость, видимо, минимальная, и животное
должно  в  ближайшие  часы  истечь  кровью.  На такой жаре - мучительная
процедура.  Генрих никогда не баловался охотой, но стрелять ему все-таки
приходилось  -  не  на  Земле, естественно, и в безвыходных ситуациях. И
поэтому  ему сейчас припомнилось, что в подобных случаях бросить раненое
животное  медленно  погибать  от  зноя  - это всегда, во все времена и у
всех  народов  считалось  постыдным.  Он  задумчиво  глянул на десинтор,
перекинул его в правую руку. Заварили кашу, а ему расхлебывать!

Он  пошел  к  зарослям,  куда  вели  следы  бодули.  Вот один, другой...
Копытца  раздвоены  как  спереди,  так  и  сзади. Странный след. Никогда
прежде  не  видел  двустороннекопытных  бодуль.  Хотя - видел же он их и
однорогих,  и  двурогих,  и  вообще  множественнорогих.  И  плюшевых,  и
длинношерстных.  И  куцых,  и змеехвостых. Попадались также плеченогие и
винтошеие,  розовогривые  и лимоннозадые. Что ни особь, то новый вид. Но
при   всем   невероятном   множестве   всех   этих  семейств  и  отрядов
козлоподобных,     павианоподобных,     дикобразоподобных    и    прочих
млекопитающих  здесь не было ни рыб, ни птиц, ни насекомых. И всяких там
членистоногих,  земноводных  и  моллюсков  - тем более. Полутораметровые
пятнистые  жабы, передвигавшиеся в основном на задних конечностях, могли
бы  составить  исключение,  если бы не молочно-белое вымя, которое четко
просматривалось  между  передними  лапами.  И вообще, все животные здесь
были  на  удивление одинаковыми по габаритам : поставь их на задние лапы
- их рост составил бы от ста пятидесяти до ста восьмидесяти сантиметров.

И похоже, что здесь совершенно отсутствовали хищники.

Все  эти кенгурафы и единороги, гуселапы и бодули, плешебрюхи и жабоиды,
которым  люди даже не потрудились дать хоть сколько-нибудь наукообразные
определения,  а  ограничились  первыми  пришедшими  на ум полусказочными
прозвищами,  между тем заслуживали самого пристального внимания уже хотя
бы  потому,  что  они  умудрялись  безболезненно  переносить  не  только
двухсотдневный  испепеляюще  жаркий  день, но и столь же продолжительную
ледяную ночь.

Генриху,  хотя  он и не был специалистом по интергалактической фауне, не
раз  приходила  в  голову  еретическая мысль о том, что Поллиола начисто
лишена   собственного   животного  мира,  а  все  это  сказочное  зверье
привнесено   сюда   с  какими-то  целями  извне,  тем  более  что  следы
пребывания   здесь   неизвестной  цивилизации  налицо:  Черные  Надолбы,
радиационные  маяки  на  полюсах  и все такое. Только вот что здесь было
создано  - полигон для проведения экологических экспериментов или просто
охотничий вольер?

Он  был  уже почти уверен в первом, когда Герда доказала ему, что это не
имеет ни малейшего значения.

Каприз  этой  маленькой  соломенной  куколки  - что значил перед ним мир
какой-то  захолустной  Поллиолы? Главное - беззащитное мифическое зверье
этой планеты обеспечивало Герде поистине королевскую охоту.

Генрих   передернул  плечами,  словно  сбрасывал  с  себя  всю  мерзость
сегодняшней  ночи.  Как  там  с ориентацией? Он положил на ладонь легкую
черную  коробочку - носик-указатель безошибочно ткнулся туда, где запах,
заданный  ему,  был  наиболее  свеж  и интенсивен. Теперь - только бы не
было дождя.

Он  прошел  по  следу  до  самого края лужайки, давя рифлеными подошвами
тугие  трубочки  свернувшейся травы,- от капель крови она так же пожухла
и  скукожилась,  как  и  от  прямых солнечных лучей. А не ядовита ли эта
кровь?..  А,  пустое.  Предупредили  бы,  в  самом  деле.  Он  дошел  до
"черничника"  -  молодая поросль этих исполинских деревьев (а может быть
-  кустов?)  окаймляла  лужайку,  щетинясь  черными безлистны