ндоне в первый раз, и на которых решили ездить методичес-
ки, пока не охватим все маршруты (мы дошли до ј 75А, потом у нас  кончи-
лись деньги, и пришлось вернуться в Париж, где у Мара была работа).  Его
движения легко предвидеть, печаль  делает  его  поведение  однообразным.
Достает из пачки сигарету, четыре шага до плетеного кресла, взгляд, бес-
цельно устремленный за окно, куда-то вдаль, с облегчением  уходящий  ку-
да-то вдаль от меня и от того, что нас окружает. Он, наверно, забыл  про
музей, забыл, что уже четыре часа и что мы туда приедем слишком  поздно,
если вообще приедем. Словно образовалась какая-то пустота, провал. Поче-
му он не выхватит сигарету изо рта и не раздавит ее о мою грудь?  Почему
не подойдет ко мне и не ударит, не обнажит меня грубо, не изнасилует  на
грязном линолеуме, не потрудившись даже швырнуть меня,  как  тряпку,  на
кровать? Все это он должен был сделать, способен сделать, ему нужно  это
сделать. О Map, как я заражаю тебя привычной моей пассивностью,  которая
меня подавляет, как жду от тебя кары, которую сама не могу над собой со-
вершить. Вот, я вручаю тебе диплом палача, но делаю это настолько тайно,
что ты ничего не подозреваешь, пока мы так мило  беседуем  о  ласточках.
Мне теперь страшно посмотреться в зеркало, я увидела бы черную дыру, во-
ронку, с отвратительным бульканьем заглатывающую настоящее.  У  меня  не
хватит сил ни убить себя, ни уйти, не хватит сил освободить  его,  чтобы
он снова вышел на улицу. О Телль, если бы ты была здесь, если бы ты  это
видела! Как права была ты в тот вечер, сказав мне, что мое место в гаре-
ме, что я могу лишь угождать. Ты была в бешенстве, что я не еду с  тобой
в гости к кому-то там на юге Франции, упрекала меня,  что  я  неспособна
быть, как ты, инициативной, самой решать свои дела, оставляя  нацарапан-
ную наспех записку или известив по телефону. Ты была права, я не способ-
на ни на что решиться, и, похоже, я убиваю Мара, знавшего  меня  другой,
боровшегося со мной в битве двух отстаивавших себя свобод, взявшего меня
силой, когда его сила и моя объединились, познав друг друга в  примиряю-
щей встрече. Надо бы это ему сказать, распутать этот липкий узел, хорошо
бы прийти в музей до закрытия и посмотреть на портрет.
   - Ты понимаешь, ласточки.
   - Воображаю лицо дамы в розовом там, в метро.
   - Это, собственно, была не дама, а что-то вроде формы для  пудинга  с
множеством розовых пятен. Немножко похожая на госпожу Корицу, помнишь, в
тот первый вечер, когда мой сосед и Поланко вынули Освальда из клетки  и
пустили его на стол?
   - Конечно, помню, - говорит Николь. - Но в конце концов  мы  стали  с
госпожой Корицей друзьями, это была большая победа.
   - Благодаря ее дочке, которая по уши влюбилась  в  Калака.  Она  сама
сказала ему потом, что то был ее звездный вечер,  Калак  пересказал  нам
это выражение, и мой сосед чуть не задохнулся от хохота.
   - Это было чудесно, - сказала Николь. - А не хочется  ли  тебе  опять
побывать в "Клюни"? Странно, в Париже  почему-то  чувствуешь  все  более
близким, родным.
   - Пока не окажешься в Париже, - сказал я. - Через неделю-другую начи-
нается ностальгия по Риму или по Нью-Йорку, дело известное.
   - Не надо безличных оборотов. Ты имеешь в виду меня и,  конечно,  еще
Хуана и Калака.
   - О, Хуан! У Хуана это просто профессиональное извращение, он  полиг-
лот-бедуин, прожженный переводчик. Но у Калака и у тебя  это,  по-моему,
симптом чего-то другого, некоего taedium vitae21.
   - Чтобы бороться с этим taedium, - сказала Николь,  подымаясь,  -  ты
мог бы показать мне портрет, который тебя так интересует в эти дни. Ско-
ро уже четверть пятого.
   - Четверть пятого, - повторил Марраст. - Наверняка мы опоздаем. Лучше
отложим на завтрашнее утро, я думаю, завтра там соберется несколько ано-
нимных невротиков, изучающих растение. Поверь, готовятся  большие  собы-
тия.
   - Которые нас здорово позабавят, - сказала Николь.
   - Разумеется. Я тебе рассказал про Гарольда Гарольдсона?
   - Совсем немного. Расскажи еще.
   - Лучше уж завтра в музее, под сенью загадочного растения.
   - Мы все откладываем на завтра, Map, - сказала Николь.
   Марраст подошел к ней, сделал неопределенный жест, который завершился
тем, что он погладил ее по голове.
   - Что делать, дорогая? Я, во всяком случае, еще имею  глупость  наде-
яться, что завтра, возможно, будет Другим. Что мы проснемся  по-другому,
что будем приходить повсюду вовремя.  Я  говорил  тебе,  мне  приснилась
Элен? Странно, этот сон был более реален, чем весь нынешний день.
   - Я знаю, Map, - сказала Николь будто откуда-то издалека.
   - И заметь, пробуждаясь от сна, я все так ясно увидел:  эту  робость,
нерешительность, когда правду чуешь вот здесь, всем нутром,  ту  правду,
от которой потом, открыв глаза, мы отнекиваемся. В этот момент я дал те-
бе имя, оно очень тебе подходит и очень верное: недовольная.
   - Недовольная, - повторила Николь. - Да, теперь  вспоминаю,  канал  в
Венеции, виллы Палладио. История узницы в одной из вилл, лестницы  среди
деревьев. Да, Map. Но что я могу поделать, Map?
   Когда она называет меня "Map", это обычно нас сближает, но теперь по-
хоже на вынужденную взятку, и мне больно. Я не могу удержаться, чтобы не
взять ее руку и не приложить ладонью к своему лицу, этакая  направляемая
ласка, экскурсия, в которой все предусмотрено заранее - чаевые,  входные
билеты, плата за жилье и питание. Рука покорно  позволяет  себя  водить,
скользит по щеке и падает на юбку Николь, сухой лист, мертвая ласточка.
   - Это объяснение не хуже и не лучше других, - сказал я ей. -  Случай-
ная встреча на вилле Палладио с женщиной, которая вдруг обнаружила,  что
не любит меня. На первый взгляд здесь как будто  недостает  пресловутого
анатомического стола, но, если вдумаешься, он тоже есть, еще бы  ему  не
быть.
   - О нет, Map, - говорит Николь. - Пожалуйста, не надо. Map.
   - Я так хорошо помню, ты вдруг погрустнела. Это было при полном свете
дня, мы ехали в Мантую посмотреть на гигантов Джулио Романо, я  услышал,
что ты тихонько плачешь, и стал тормозить, я помню каждую минуту и  каж-
дый предмет, слева был ряд красных домов, я затормозил, хотел посмотреть
на твое лицо, но в этом не было надобности, все казалось  настолько  яс-
ным, хотя мы не обмолвились ни словом, и я понял, что мы уже  много  не-
дель предаемся бессловесному обману, который никого не обманывает, и что
тебе вдруг стало невмоготу и ты в этом признаешься, что ты  недовольная,
ты узница, и уж не помню, сказал ли я тебе что-нибудь, но знаю,  что  мы
доехали до Мантуи и что нас очаровали церковь Леона Баттисты Альберти  и
Чайный дворец.
   У Николь есть привычка неожиданно вскидывать голову и смотреть тебе в
глаза, будто она раздвигает ветки дерева или паутину, прокладывая  доро-
гу.
   - Но, Map, я же не узница. Ты не держишь меня в тюрьме.
   - Нет, держу, на наш лад. Ну конечно, без замков. Держу тем, что  по-
рой мы целуемся, ходим в кино.
   - Ты не виноват, Map. Тебе не должно быть очень больно, уже не должно
быть. Ты обо мне заботишься, не оставляешь меня, а пока дни идут.
   - Пятьдесят два гнома.
   - Если я недовольная, это не по твоей вине. Ты нашел точное слово, но
ведь не ты заточил меня в этой пассивности. Одно только мне непонятно  -
то, что ты еще со мной. Map.
   - Эх ты, Захер-Мазох, - говорю я, гладя ее по голове.
   - Но ты же не такой, Map.
   - Существование предшествует сущности, дорогая.
   - Нет, ты не такой, ты не создан быть таким. Конечно, я должна бы...
   - Тсс, не говори о долге. Все это я знаю, да и ничего бы  у  тебя  не
вышло. В самолете беглеца всегда найдется еще одно место, позади или ря-
дом, всегда можно быть либо тенью, либо эхом,  не  делай  того,  что  ты
должна сделать, все равно я останусь с тобой, недовольная моя.
   Позже она, как всегда, будет выговаривать мне в этом  сентиментальном
стиле, смеси шантажа и мести, - в общем, бесполезное мучительство. Види-
мо, и Николь так это поняла - она потупила голову и принялась складывать
по порядку рисунки, убирать карандаши. Я опять погладил  ее  по  голове,
попросил прощения, и она быстро сказала: "Нет-нет, ты не..." - и  запну-
лась, и, сами не зная почему, мы одновременно улыбнулись и  поцеловались
долгим поцелуем; я почувствовал, что наши лица и наши уста  стали  вроде
песочных часов, по которым снова  потекла  тонкая  струйка  безмолвного,
праздного времени. Идти в музей было поздно, свет  в  номере  приобретал
тусклый оттенок, так хорошо подходивший к здешним запахам и  коридорному
гулу. В этой отсрочке, которая будет повторением стольких предыдущих - с
того вечера на дороге в Мантую, с красными домами по  левую  сторону,  -
открывалось поприще для обрядов и игр, для древних церемоний,  побуждаю-
щих к любви два эгоистических тела, упорно отвергающих одиночество,  ко-
торое подстерегает их в изножье кровати. То было хрупкое перемирие,  ни-
чейная земля, на которую они, обнявшись, упадут, бормоча что-то,  станут
раздеваться, путая, где чьи руки, где чья одежда,  торопясь  к  мнимому,
повторяющемуся  моменту  вечности.  Начнется  игра  в  прозвища  или   в
зверьков, постепенный и привычный и всегда упоительный набор слов.  Глу-
пый-преглупый, скажет Николь. Совсем я не  глупый,  скажет  Марраст.  Ты
очень глупый и очень злой / Вот и неправда / Нет, правда / Нет  /  Да  /
Нет / Да / Тогда я вам немного попорчу ваш садик / Садик  у  меня  хоро-
шенький, и вы мне его не портьте / А вот я напущу туда уйму зверьков / А
я не боюсь / Сперва напущу туда всех кротов / Ваши кроты дураки  /  Трех
сурков / Все равно не боюсь / Кучку хомяков / Вы злюка / И стадо  дикоб-
разов / Мой садик - это мой садик, его нельзя трогать / Садик  ваш,  да,
но я напущу вам зверьков / А я ваших зверьков не боюсь, мой садик хорошо
защищен / Ничего он не защищен, и мои зверьки сожрут у вас все  цветы  /
Нет, не сожрут / Кроты погрызут корни / Ваши кроты злючки и дураки  /  А
сурки будут писать на розы / Ваши сурки вонючие и глупые / Вы дурно  от-
зываетесь о трех сурках/ Потому что они глупые / Тогда я напущу  вам  не
трех, а всех-всех сурков / Все равно они все глупые / И всех хомяков / А
я не боюсь / А ну-ка выйдите в свой садик, посмотрите, что там натворили
мои зверьки / Вы глупый и злой / И неужто я и впрямь глупый и злой? / Вы
не злой, только глупый / Тогда я забираю трех дикобразов / Мне все равно
/ Я глупый? / Нет, не глупый / Тогда забираю всех хомяков и одного крота
/ Забирайте кого хотите, мне все равно / Чтоб вы знали, какой я  добрый,
забираю всех зверьков / Вы злой / Значит, я злой?  /  Да,  злой  и  глу-
пый-преглупый / Тогда получайте двух кротов / Не боюсь / И всех дикобра-
зов.
 
   Смугло-шелковистое фото Элен, галечный  камушек,  который  на  ладони
притворяется, будто теплеет, а на самом деле леденеет, пока не  обожжет,
лента М„биуса, по которой скрыто движутся слова и поступки,  и  вдруг  -
орел или решка, теперь или никогда; Элен Арпа, Элен Бранкузи, многократ-
ная Элен из Хайду с лезвиями двойного топора и привкусом песчаника в по-
целуе, Элен - пронзенный стрелою лучник, бюст юного Коммода, Элен - "да-
ма из Эльче", юноша из Эльче,  холодная,  хитрая,  равнодушная,  учтивая
жестокость инфанты посреди просителей и карликов, Элен - mariee  mise  a
nu par ses celibataires22, Элен - дыхание мрамора, морская звезда,  пол-
зущая по уснувшему человеку и навек присасывающаяся к сердцу, далекая  и
холодная, идеально совершенная. Элен - тигр, который прежде был  кошкой,
которая прежде была клубком шерсти. (Тень у Элен гуще, чем у других  лю-
дей, и более холодная; кто ступит ногой в эти саргассовы водоросли,  по-
чувствует, как в тело проникает яд,  который  погрузит  его  навсегда  в
единственный роковой бред.) До Элен и после - хоть потоп; любой телефон,
вроде гигантского скорпиона, ждет приказа Элен, чтобы разорвать  кабель,
свою привязь к времени, и огненным своим жалом выжечь истинное имя любви
на коже того, кто еще надеялся пить чай с Элен, услышать звонок от Элен.

   Как мы вскоре узнали, в игру еще много чего входило, но сперва были в
основном руки фрау Марты и запах плесени в "Гостинице Венгерского  Коро-
ля" на Шулергассе, с окном нашего номера, выходившим на Домгассе,  неким
глазом отеля, глядевшим в прошлое (там, в нескольких метрах,  начиналась
Блютгассе со своим недвусмысленным названием, хотя и  не  намекающим  на
дворец графини; там вы оказывались во власти предполагаемых  совпадений,
каких-то сил, косвенно подсовывавших вам название улицы, созвучное тому,
которое, верно, шептал народ в дни великого страха),  аромат  плесени  и
старой кожи, подозрительно ожидавший нас в камере, куда нас  привел  сам
администратор, номере историческом, Ladislao Boleslawski Zimmer23 с  со-
ответственной готической надписью на двустворчатой двери и толстыми сте-
нами, сквозь которые не проник бы и самый ужасный вопль, как,  вероятно,
иногда (а мы знали, куда выходит стена, к  которой  примыкало  изголовье
нашей скрипучей кровати) они заглушали голос и фортепиано Моцарта, сочи-
нявшего в соседнем доме "Свадьбу Фигаро", - так пояснил путеводитель На-
геля и восторженно повторяла юная англичанка во время  завтрака  с  фрау
Мартой, ибо никто из приезжающих в Вену не может не посетить "Фигаро-Ха-
ус" с путеводителем Нагеля в руках и не прийти в волнение  с  девяти  до
двенадцати и с четырнадцати до семнадцати, вход пять шиллингов.
   Ни Телль, ни я не смогли бы сказать точно, когда начались эти ассоци-
ации, и, конечно, ни у нее, ни у меня не возникала прямо мысль, что ста-
руха может быть чем-то вроде инобытия графини, - мы же всегда уныло сог-
лашались, что перевоплощений нет, а если они и есть, то перевоплотивший-
ся не сознает этого,  и  потому  дело  теряет  всякий  интерес.  Видимо,
действовала атмосфера отеля или временами находившая на нас тоска, с ко-
торою мы таким образом боролись, не сознавая еще, что тут кроется  нечто
большее, что не просто легкомыслие бездельников побудило  нас  переехать
из "Козерога", покидая идеально чистые полотенца, бар с удобными кресла-
ми, и что почему-то мы должны продолжать игру, иронически разочарованно,
а порой тревожно ожидая, что может произойти нечто, чего мы не  в  силах
предвидеть. С самого начала наше внимание привлекли  (в  обоих  смыслах)
руки фрау Марты, с тех самых пор, как Телль однажды утром  в  "Козероге"
приметила паучьи ухватки, с какими фрау Марта буквально  опутывала  юную
англичанку, чтобы добиться права вскарабкаться в кресло за ее  столиком.
Эти руки в конце концов нас заворожили (я преувеличиваю, но так мы  пос-
тупали всегда, рассказывая что-либо друзьям, заранее наслаждаясь негодо-
ванием моего соседа, честящего нас истериками), руки, постоянно копошив-
шиеся в старой черной сумке, откуда появлялись и где исчезали блокноты и
тетрадки в клеенчатой обложке, листки бумаги, монеты, карандашные огрыз-
ки и прозрачная линейка, с помощью которой фрау Марта подчеркивала  свои
письменные наставления юной англичанке в ее прогулках по Вене, -  о  да,
миссис, - возбужденно и чуточку испуганно смотревшей,  как  фрау  Марта,
похожая на пожилую школьницу или  юную  старушку,  вытаскивает  линейку,
чтобы дважды подчеркнуть название и адрес "Гостиницы  Венгерского  Коро-
ля", где, как подслушала Телль, советчица пользовалась особым  уважением
и изрядной скидкой.
   Калак много раз повторял, что моя обостренная чувствительность к  ру-
кам болезненна и что какой-нибудь психоаналитик и т. д. В "Closcrie  des
lilas"24, к концу одной из нечастых встреч  согласившись  выпить  сухого
вина и держась менее отчужденно, чем прежде, Элен мне  сказала,  что  на
мои руки тягостно смотреть, что они слишком нервны, они чем-то напомина-
ют послание, у которого уже нет адресата, но которому  неймется,  и  оно
тычется везде - на столах, в карманах, под подушками, на  теле  женщины,
причесываясь, строча письма, открывая двери  бесчисленных  номеров,  где
проходит жизнь переводчика. Стоило ли возразить ей, что адресат послания
вот он здесь, рукой подать, что ее волосы, и ее подушка, и ее тело отка-
зываются принять посланца? Элен, наверно, усмехнулась бы словно  издале-
ка, сказала бы что-нибудь об освещении в "Closerie des lilas",  по-преж-
нему куда более мягком, чем в прочих ресторанах Парижа. По словам Телль,
руки фрау Марты чем-то напоминали сов или черные  крюки;  сидя  за  моим
столиком и глядя на них каждое утро, я в конце концов  уловил  то,  что,
видимо, уловила Элен, глядя на мои руки в тот вечер, - сообщение на  не-
понятном языке, упорное мелькание иероглифических знаков в  воздухе  над
столиком, среди хлебцев и баночек с вареньем, медленный гипноз с помощью
прозрачной линейки, тетрадки в клеенчатой обложке, фокусов в черной сум-
ке, пока англичанка рассказывала о своих прогулках и выслушивала  советы
о Бельведере, о церкви Мария-Гештаде, о палате сокровищ в Хофбурге.
   Любопытно (отмечаю это с некоторой  досадой),  что  мысль  о  графине
пришла в голову Телль, сперва она пользовалась ею просто как  метафорой,
а затем - чтобы убедить меня переехать в "Гостиницу Венгерского Короля".
Когда меня начали мучить руки фрау Марты и завтраки в  обшарпанном  зале
постепенно стали превращаться в  утонченную  пытку  среди  мармелада,  и
хлебцев, и страстного желания слушать, понять, не нарушая приличий и ри-
туала утренних вежливых улыбок, я согласился, что графиня  годится  хотя
бы как рабочая гипотеза, раз уж в этот момент, при  нашем  бессмысленном
переезде в другой отель, мы не видим иного достойного выхода, как довес-
ти дело до конца и вызнать точно намерения фрау Марты. Итак, возвращаясь
с заседаний конференции, я узнавал в подробностях о розысках, проводимых
Телль, которая здорово развлекалась, следя за англичанкой  или  за  фрау
Мартой, когда не было лучшего занятия, а его явно не было.  Я  Телль  не
говорил об этом, но меня слегка  тревожил  духовный  вампиризм,  которым
графиня заворожила Телль по моей вине в первые наши ночи в Вене, когда я
пространно рассказывал ей о графине и повел ее из "Козерога"  посмотреть
Блютгассе, не подозревая, что очень скоро мы  будем  жить  в  нескольких
метрах от ее пепельных стен и глядеть в окно,  высящееся  над  застойным
воздухом старого города. Теперь уже Телль мучила меня своими  сообщения-
ми, в которых фрау Марта каким-то образом заменяла графиню в воображении
безумной датчанки, но ведь это я ненамеренно выпустил на волю сонмы  об-
разов и атмосферу минувшего, и в конце концов среди смеха и шуточек  они
на нас нахлынули, хотя мы лишь наполовину верили в то, что где-то в душе
уже приняли, вероятно, с самого начала. У меня в этой  игре  сразу  было
больше карт, чем у Телль, - в эти дни прибыла кукла месье  Окса,  рельеф
василиска ввел в венский танец другие фигуры, подобно тому как  потом  в
Париже к ним присоединилась книжка Мишеля Бютора и под  конец  (но  этот
конец, пожалуй, был началом) - образ умершего в клинике юноши. Со своей,
дневной и суматошной, стороны Телль разыгрывала минимум  карт:  старуха,
юная англичанка, отель, населенный призраками, изничтожавшими время, и -
неосязаемо - графиня, она якобы тоже могла жить в отеле, ну хоть бы  по-
тому, что велела произвести в своем дворце побелку. Телль была  способна
такое вообразить и даже сказать вполне серьезно: графине, ясное дело, на
это время удобней всего поселиться в "Гостинице Венгерского  Короля".  С
этим невинным и двусмысленным набором карт Телль входила в игру, к моему
тайному удовольствию. Потому что до того момента уподобления  и  розыски
казались нам забавными, и каждый вечер, очень поздно, когда  я  старался
забыть о дневной работе с помощью виски или занимаясь любовью с Телль  в
комнате Владислава Болеславского, мы выходили на притихшие  улочки,  шли
по старинному кварталу с церковью иезуитов и в какой-то момент  выходили
на Блютгассе, недоверчиво ожидая, что вот-вот заметим силуэт фра