ских событий. Дочь Бонифаса  Пертей-
ля, знавшая его после нескольких орошенных вином встреч в  местном  кафе
при участии Поланко и моего соседа,  бросилась  объяснять  ему  основные
элементы задачи, а между тем плот, невесть  почему,  начал  заметно  пя-
титься назад под проклятья Бонифаса Пертейля и судорожные приказания во-
лосатого ученика.
   - Привет, - сказал Марраст, рассеянно выслушав предысторию происшест-
вия. - Я приехал за вами, потому что сыт по горло всяческими  эдилами  и
прочими кретинами Аркейля, и, кстати, мы выпьем по стаканчику, а затем я
приглашаю вас на открытие памятника, которое назначено на завтра в  сем-
надцать часов.
   - А я позволю себе заметить, - с некоторым сарказмом сказал  мой  со-
сед, - что про открытие мы и сами знали и намеревались явиться туда всей
компанией, если только нас успеют к тому времени спасти, в чем я  сомне-
ваюсь.
   - Почему вы не идете вброд? - спросил Марраст.
   - Бисбис, бисбис, - испуганно сказала Сухой Листик.
   - Вот видите, дон, она куда лучше разобралась в деле, чем вы, -  ска-
зал мой сосед. - Одна моя нога промокла из-за прилива, но другая еще  на
диво суха, а я всегда полагал, что с симметрией надо бороться.  Сигареты
у нас есть и здесь не так плохо, можешь спросить у них.
   - О да, - сказали Калак и Поланко, с огромным удовольствием  наблюдая
маневры спасателей и бурные жесты дочери Бонифаса  Пертейля,  пытавшейся
растолковать Сухому Листику суть событий. К  сожалению,  они  при  самом
большом желании не могли помешать тому, что Марраст, подойдя  поближе  к
воде, носком левой туфли, будто багром, притянул плот к берегу, а  Бони-
фас Пертейль, налетев как орел, еще придержал плот своим подкованным са-
погом, чтобы причал был надежней, и принялся раздавать оплеухи направо и
налево - дети, торопливо пробираясь под его рукою,  как  под  Кавдинским
ярмом, разбегались, держа весла наизготовку, по плантациям садовых люти-
ков и тюльпанов. Волосатоногий капитан прошел последним, и  в  этот  миг
разжатая было ладонь Бонифаса Пертейля явно приняла форму кулака, но ка-
питан вовремя отпрянул в сторону, и кулак едва  не  прикончил  Марраста,
который великодушно сделал вид, что ничего не  заметил,  и,  вооруженный
заступом, взошел на плот. Друзья встретили его с  учтиво-снисходительным
видом и погрузились на плот при громких возгласах Сухого Листика и толс-
тухи. Прибытие на сушу было ознаменовано заявлением  Бонифаса  Пертейля,
что Поланко немедленно увольняется с работы, и хриплыми рыданиями  толс-
тухи, которую Сухой Листик принялась утешать, меж  тем  как  потерпевшие
крушение и Марраст молча и с достоинством шествовали по дорожке, которая
вела через насаждения разноцветных тюльпанов к  деревенской  лавке,  где
они смогли обсушиться и потолковать об открытии памятника.
 
   Какой смысл объяснять? Уже одно то, что это кажется необходимым, иро-
нически доказывает бесполезность объяснения. Я ничего не  мог  объяснить
Элен, самое большее - мог  перечислить  то,  что  произошло,  предложить
обычный засушенный гербарий - сказать о Доме с василиском,  о  вечере  в
ресторане "Полидор", о месье Оксе, о фрау Марте, словно это  помогло  бы
ей понять выходку Телль, то, что Телль и вообразить не могла и что  слу-
чилось как завершение ряда событий, о которых никто из нас и  не  думал,
но которые были все налицо, произошли сами по себе. Так вот, письмо Элен
пришло в Вену после отъезда Телль; укладывая чемодан, я  обнаружил,  что
Телль забыла одежную щетку и последний начатый ею  роман;  я  представил
себе, как она там, в Лондоне, проводит время с дикарями, и тут мне  при-
несли твое письмо, адресованное Телль, и я вскрыл его, как оба мы вскры-
вали все наши письма, и вот снова передо мной возникло скопление  пасса-
жиров на пароходе, отчаянные, тщетные попытки пробиться к тебе, увидеть,
как ты сошла на этом перекрестке, который уже остался позади, и, хотя  в
твоем письме ни о чем таком не говорилось, а, напротив, шла речь о  кук-
ле, присланной Телль, это все равно было тем проходом и тем  расстоянием
между нами и тоской, что я почти не мог дотронуться до тебя,  а  ты  вот
выходишь на каком-то углу, и я не могу тебя догнать, я еще раз  опоздал.
Не было смысла пытаться что-либо объяснять, единственное, что можно было
сделать, - это найти тебя в Париже,  и  это  было  мне  дано,  "Austrian
Airlines"89, отправление в два часа дня, прилететь и взглянуть на тебя и
подождать, может быть, ты поймешь, что все было не так, что  я  не  имею
никакого отношения ни к этой посылке, ни к этой  мерзости,  выпавшей  из
куклы на пол (ты, правда, ни на что не жаловалась, в твоем рассказе  для
Телль было столько иронической отчужденности, и ты ни  разу  не  назвала
меня), и однако, все это касается меня и касается тебя, это мы,  но  как
бы извне, это ряд звеньев, начавшийся бог знает  когда  -  на  Блютгассе
несколько веков тому назад или в сочельник в ресторане "Полидор", в  бе-
седе с месье Оксом и в  его  сторожке,  в  причуде  Телль,  подсказанной
хлопьями тумана, которые я однажды ночью тщетно  пробовал  расшифровать,
куря сигарету вблизи пантеона, куря сигарету и изнемогая от любви к тебе
у Дома с василиском, думая о канале Сен-Мартен и маленькой брошке, кото-
рую ты прикалывала к своей блузе.
   Но письмо прибыло, и Хуану надо было  объяснить,  хотя  бы  это  было
бессмысленно и нелепо и завершилось бы, как уже не  раз,  холодной  про-
щальной улыбкой и сухим, коротким  рукопожатием.  Он  прилетел  в  Орли,
внешне успокоенный тремя стаканами виски и привычной суетой  при  выходе
из самолета и на эскалаторах. Элен, наверно, в клинике и, возможно, при-
дет домой поздно; не исключено и то, что ее нет в  Париже,  она  столько
раз уезжала в своей машине и по нескольку недель пропадала где-нибудь  в
провинции, никому ничего не сообщая, не оставив письма  "до  востребова-
ния", а потом, однажды вечером, появлялась в "Клюни"  и  выкладывала  на
стол коробку провансальских сластей или набор  ярких  открыток,  к  удо-
вольствию Телль и моего соседа. Еще с аэродрома Хуан позвонил в клинику.
Элен отозвалась почти сразу, без удивления. Сегодня вечером в кафе. Нет,
в кафе нет. Он может заехать за ней на машине и отвезти ее домой, или  в
другое кафе, или куда-нибудь поужинать, если она захочет.
   - Спасибо, - сказала Элен. - Я бы хотела отдохнуть часок, прежде  чем
опять выходить из дому.
   - Умоляю, - сказал Хуан. - Если я хочу поговорить с  тобой  поскорее,
так это потому, что у меня есть причина, о которой ты, верно,  догадыва-
ешься.
   - Какая в этом срочность, - сказала Элен. - Оставь до другого дня.
   - Нет-нет, сегодня. Я ради этого прилетел, я звоню тебе с  аэродрома.
В шесть я заеду за тобой в клинику. Ведь я впервые прошу тебя о чем-то.
   - Ладно, - сказала Элен. - Прости, я не хотела тебя обидеть. Я просто
устала.
   - Ну, чего там, - сказал Хуан  и  повесил  трубку,  испытывая  ту  же
горькую радость, какая, бывало, иногда пронзала его при  малейшем  знаке
благосклонности Элен - прогулка у канала Сен-Мартен, улыбка, только  ему
предназначенная, за столиком кафе. В половине шестого (он тревожно  пос-
пал у себя дома, принял ванну и побрился без надобности, послушал  плас-
тинки и еще выпил виски) он вывел машину из гаража и поехал  по  Парижу,
ни о чем не думая, не имея наготове ни одной фразы, заранее  смиряясь  с
тем, что все будет как всегда и Элен будет как всегда. Когда  он  открыл
дверцу и она протянула ему руку в перчатке, а потом резко ее  отдернула,
чтобы достать из сумочки сигареты, Хуан молчал и почти на нее  не  смот-
рел. Он сделал все возможное, чтобы пробиться  на  левую  сторону,  пока
ехал по более спокойным улицам, но в Париже в этот час не было спокойных
улиц, и им пришлось долго добираться до дома Элен,  изредка  обмениваясь
короткими фразами, но только о других: о дикарях в Лондоне, о Сухом Лис-
тике, которая переболела гриппом, о недавно возвратившемся  Маррасте,  о
моем соседе, посылавшем почтовые открытки с highlanders90 и  гигантскими
панда.
   - Если хочешь, зайдем в кафе на углу, - сказал Хуан, останавливая ма-
шину.
   - Да, хорошо, - сказала Элен, не глядя на него. - Нет, поднимемся  ко
мне, если хочешь.
   - Не делай этого из вежливости, - сказал Хуан. -  Я  прекрасно  знаю,
что никто из наших не  видел  твоей  квартиры.  Это  надо  считать  удо-
вольствием или правом, так, что ли?
   - Поднимемся, - сказала Элен и пошла вперед.
 
   Поланко уступил им свою квартиру до тех пор, пока Остин не найдет ра-
боту в каком-нибудь из boites91 Латинсквго Квартала, где  могут  слушать
лютню, не слишком зевая. Калак, не скрывая  своей  неприязни  к  Остину,
запротестовал, когда Поланко, приведя соображения  гуманности,  попросил
разрешения поселиться у него на несколько недель, но затем согласился  с
условием, что идет на такую жертву ради Селии, а не ради лютниста.
   - Ты понимаешь, пора уже Остину по-настоящему познать, что такое жен-
щина, - сказал Поланко. - Бедняге до сих пор все не  везло,  сперва  эта
девица с прической, а потом роль трутня, которую ему отвели в Лондоне  и
о которой я не стану распространяться, чтобы тебя не раздражать.
   - Пошел ты к чертям собачьим, - была простая отповедь Калака, который
в эти дни начинал писать книгу в виде противоядия от тяжелых  воспомина-
ний.
   Как Поланко и ожидал, Остин со страхом и тревогой познал ночи любви и
хруст соленого миндаля, который так любила Селия, и Селия со всем  поло-
женным ритуалом тоже познала лепет нового языка, и оба  они,  совершенно
забыв о том, что надо начинать жить, лежали навзничь, глядя на  слуховое
окно, где временами мелькали лапки голубя и тени облаков. Теперь они бы-
ли уже так далеки от того первого дня, когда Селия  прошептала:  "Отвер-
нись, я не хочу, чтобы ты на меня смотрел", пока ее дрожащие пальцы  на-
щупывали пуговицу блузки. Я разделся в  углу,  за  полуоткрытой  дверцей
шкафа, и, обернувшись, увидел очертания  ее  тела  под  простыней,  блик
солнца на ковре, чулок, будто реявший  на  бронзовой  перекладине  изго-
ловья. Минуту я подождал, не в силах еще поверить, что все это возможно,
потом накинул халат и, став на колени возле  кровати,  начал  потихоньку
стягивать простыню, пока не показались сперва волосы Селии, профиль утк-
нувшегося в подушку лица, закрытый глаз, шея и плечи,  -  пока  простыня
сдвигалась, казалось, то девочка-богиня медленно выходит из воды, и чудо
это превращается в голубое и розовое видение, озаренное  лучами  солнца,
проникавшими в слуховое окно; постепенно рождалось тело в колорите  Бон-
нара под моей рукой, тянувшей простыню,  с  трудом  подавляя  стремление
сдернуть ее одним рывком, открывая тайну того, чего никто еще не  видел,
- начало спины, едва прикрытые скрещенными руками груди,  тонкую  талию,
родинку в низу спины, продолговатую тень, разделявшую ягодицы и терявшу-
юся между крепко сжатыми бедрами, гладкие подколенки и дальше знакомое -
загорелые икры, нечто дневное и обычное после той потайной зоны, лодыжки
и две ступни, притаившиеся, как спящие кузнечики, в глубине постели. Еще
не в силах нарушить ее неподвижность, и покорную, и боязливую, я  накло-
нился над Селией и стал разглядывать вблизи эту страну с  мягкохолмистым
рельефом. Прошло, наверно, немало времени, а может быть, когда  закроешь
глаза, время течет иначе - сперва была глубокая тишина, потом стук упав-
шей на пол туфли, скрипенье дверцы шкафа, потом чья-то близость, потом я
почувствовала, что простыня потихоньку  сдвигается,  и  я,  насторожась,
ожидала тяжести его тела, чтобы повернуться к нему, и обнять его, и про-
сить быть хорошим и терпеливым, но простыня все сдвигалась, и мне  стало
страшно, в моем уме промелькнул другой образ, и я чуть не закричала,  но
он же дурачок, и это было бы глупо, я знала, что это было  бы  глупо,  и
мне так хотелось внезапно повернуться к нему с улыбкой, но я  не  хотела
видеть его вот таким, голым как статуя, стоящим возле кровати, и я  жда-
ла, а простыня все сдвигалась, и наконец я почувствовала, что я тоже го-
лая, и тут я уже не могла выдержать и, обернувшись,  вскочила,  а  Остин
стоял на коленях в наброшенном на плечи халате и смотрел на  меня,  и  я
стала искать простыню, чтобы накрыться, но он ее слишком  далеко  отбро-
сил, а его руки уже касались моей груди - сумерки, мутное  окошко,  шаги
на лестнице, скрип шкафа, время, миндаль, шоколад,  ночь,  стакан  воды,
звезда в слуховом окне, духота, одеколон, стыд, трубка,  одеяло,  повер-
нись вот так, устала, чувствуешь? укрой меня, стучат в дверь, оставь ме-
ня, хочу пить, от тебя пахнет бурным морем, а от тебя трубочным табаком,
когда я был ребенком, меня купали в отваре отрубей, когда я была  ребен-
ком, меня звали Лала, пошел дождь? а здесь у тебя кожа смуглая,  глупый,
мне же холодно, не смотри на меня так, укрой меня  опять,  миндаля,  кто
тебе подарил эти духи? кажется, Телль, ну пожалуйста, укрой меня  получ-
ше, значит, ты боялась, потому лежала так смирно? Да, я тебе все расска-
жу, прости меня, я не думал, что ты боишься, мне казалось только, что ты
ждешь, ну конечно, я ждала, ждала тебя.
   - Знаешь, я так счастлив, что мы ждали, - сказал Остин. - Не могу те-
бе объяснить, я себя чувствовал как... Ну, как морская птица, повисшая в
воздухе над маленьким островком, и мне хотелось всю жизнь  провести  вот
так, не опускаясь на остров, да, смейся, глупышка ты, я  объясняю  тебе,
как могу, к тому же еще неизвестно, захотел ли бы я провести вот так всю
жизнь, ясное дело, нет, зачем мне без того, что "потом", без твоих  слез
у меня на груди.
   - Молчи, - сказала Селия, закрывая ему рот. - Ты грубиян.
   - Дуреха, глупышка, разиня, грешница, блудница.
   - Сам дурень, вот так.
   - Ничего не скажешь, вполне логично.
   - Миндаля, - попросила Селия.
 
   До этого мгновения все было в меру горько и трудно, но, когда мы вош-
ли в лифт - который между этажами как бы застывал  на  время,  а  потом,
дернувшись вроде в горизонтальном направлении, вдруг снова начинал  под-
ниматься, - соседство Элен стало еще тягостней, я ощущал  ее  рядом  как
еще один отказ, тем более жестокий, что ее тело из-за  тесноты  касалось
моего тела, и она, едва повернув голову, спросила: "Ты  уверен,  что  не
бывал здесь раньше?"
   Я взглянул на нее с недоумением, но она уже открывала дверь  лифта  и
выходила в коридор - потом повернула ключ в замке  и,  не  оборачиваясь,
скрылась в темноте. Я замешкался на пороге, ожидая приглашения войти, но
Элен уже была в другой комнате, включая всюду свет. Мои мысли  укладыва-
лись в три слова, выражались всего тремя словами: "Она  меня  ждет",  но
относилось это не к Элен. Я услыхал ее голос и, с трудом отделавшись  от
чего-то похожего на страх, закрыл за собою дверь и стал искать, куда по-
весить плащ. Гостиная уже была освещена, Элен стояла у  низкого  столика
со стаканами и бутылками; не глядя на меня, она поставила на столик  пе-
пельницу, жестом предложила сесть в кресло и сама села в другое; в  руке
у нее уже была сигарета.
   - О да, я совершенно в этом уверен, - сказал Хуан. - И мы оба  знаем,
что я сюда не входил никогда. Даже теперь, уж ты прости мне эти слова.
   Лишь тогда, подавая стакан, Элен посмотрела ему в  лицо.  Хуан  выпил
виски, не ожидая, пока она нальет себе, выпил без всякого тоста.
   - Извини, - сказала Элен. - Я устала, последние дни живу как во  сне.
Да, конечно, ты здесь не бывал. Сама не знаю, почему я это спросила.
   - В каком-то смысле мне бы следовало обрадоваться. Это было  бы  нор-
мальной реакцией на нечто лестное, как если бы ты угадала мое желание. А
меня, напротив, охватило другое чувство, что-то похожее на... Но я  при-
шел сюда не затем, чтобы говорить тебе о своих  фобиях.  Телль  получила
твое письмо и дала мне его прочесть.
   Она дает мне читать все свои письма, даже письма от  отца  и  прежних
своих любовников, так что не сердись.
   - В этом письме не было секретов, - сказала Элен.
   - Я хотел бы, чтобы ты поняла одно: кукла принадлежала Телль, я пода-
рил ее Телль. Подарил шутки ради, по разным причинам, и еще потому,  что
однажды рассказал ей историю одной из этих кукол. Я  никогда  не  узнаю,
почему она решила послать ее тебе, да и она сама вряд ли это вполне  по-
нимает, но, когда она это сказала, я не был  застигнут  врасплох  -  мне
просто показалось, что некое действие совершается в два приема. Пока она
рассказывала, я осознал, что все, что я мог подарить Телль, я дарил  те-
бе.
   Элен протянула руку, поправила, чтобы лежал ровнее, ножик для  разре-
зания бумаг.
   - Но это не имеет ровно никакого значения, - сказал Хуан. -  А  важно
для меня то, чтобы ты знала - для этого я и приехал, вместо  того  чтобы
написать или ждать любого случая, - чтобы ты знала,  что  Телль  послала
тебе куклу не по моей  указке.  Ты  знаешь  мои  недостатки  лучше,  чем
кто-либо, но, думаю, в их числе ты не обнаружишь хамства. Ни Телль, ни я
понятия не имели, что могло быть внутри этой куклы.
   - Ну, разумеется, - сказала Элен. - Просто нелепо об этом говорить, я
могла бы хранить куклу всю жизнь, и она не разбилась бы. А вдруг в  один
прекрасный день обнаружится, что все на свете куклы набиты подобными ве-
щами!
   Но ведь на самом деле это не так, и Хуан мог бы объяснить, почему  не
так и почему его подарок имел юмористический и даже эротический  оттенок
для всякого, знавшего, как месье Оке управлял случаем; но беда  объясне-
ний в том, что, когда их излагаешь,  они  превращаются  в  некое  второе
объяснение для самого объясняющего и оно отрицает или извращает  первое,
поверхностное, объяснение: достаточно было сказать Элен, что все его по-
дарки Телль были, по сути, подарками для нее (а он ей это сказал, еще не
начав объяснять, в тот миг еще не зная, что эта фраза полностью  изменит
перспективу того, что он честно собирался объяснить), как  осознал,  что
причуда Телль была только еще одним ходом в игре таинственной, но  неиз-
бежной подмены, вследствие чего кукла месье Окса пришла к своему подлин-
ному адресату. И Элен не могла не почувствовать, что в какой-то мере он,
зная о происхождении куклы, мог ожидать такого оборота, и хотя на первый
взгляд в его поступке главным  было  ироническое  удовольствие  подарить
куклу Телль, но в каком-то смысле этот подарок уже тогда  предназначался
для Элен, и кукла, и ее содержимое всегда были для Элен, хотя,  конечно,
Элен никогда бы не получила куклу, не вздумай Телль ее послать, - и так,
за всеми перипетиями случайного, немыслимого и неведомого и даже вопреки
им путь был ужасающе прямым и вел от него, Хуана, к Элен, и в эту  самую
минуту, когда он старался объяснить ей, что ему никогда бы в  голову  не
пришло сделать то, что в конце концов обернулось подобной чудовищной не-
лепостью, что-то возвращало ему прямо в лицо этот бумеранг из  фаянса  и
черных локонов, прибывший из Вены для Элен, эту его двойную  ответствен-
ность за происшедшее в результате двойной случайности - причуды и  паде-
ния на пол. Теперь уже было нетрудно понять, почему он почувствовал, что
в квартире его ждет еще кто-то, кроме Элен, почему он помедлил в дверях,
как иногда в городе он колебался, прежде чем куда-то войти,  хотя  потом
все равно приходилось войти и закрыть за собою дверь.
 
   Миндаль и шоколад кончились, дождь моросил по слуховому окну, и Селия
засыпала, кое-как укутавшись в смятую простыню, слыша будто издалека го-
лос Остина, сморенная усталостью, которая, видно,  и  была  блаженством.
Лишь издалека ее что-то тревожило, словно что-то исподтишка крошилось  в
этом томном, однообразном забытьи, какая-то появлялась трещинка, которую
на время заполнял голос Остина, и, наверно, было уже очень поздно, и на-
до было им встать и пойти поесть, и Остин, не  унимаясь,  все  спрашивал
ее, но ты подумай, подумай хорошенько, что я знал о тебе? и  наклонялся,
чтобы поцеловать ее и повторить свой вопрос, что я на деле-то знал о